Петр Стучка — «Правовое отношение и его анализ»

«Как известно, буржуазная наука всю совокупность конкретных правовых отношений называет правом в субъективном смысле. Напротив, правом в объективном смысле она называет не право, с точки зрения объекта, т. е. содержания этих отношений, а всю совокупность, или всю систему действующих правовых норм, т. е. попросту свод законов. Значит, буква формы у них считается самым объективным элементом права. Но вслед за тем и в понятие субъективного права она вносит не просто понятие права, относящееся к данному субъекту права, а понятие права, как нечто прирожденное субъекту, как известное “отвлеченное право человека” в смысле известной декларации французской революции.

При нашем правопонимании, если бы мы пользовались этими словами, мы, конечно, объективного элемента искали бы не в законе и, в особенности, не в его букве, а в конкретных общественных отношениях, образующих всю правовую систему. Субъективным же элементом у нас было бы тогда скорее всего то субъективное изложение, какое эти конкретные отношения получают в законе. Но я не предлагаю ввести у нас эти новые обозначения, как бесцельные. А между тем на эту тему в буржуазной литературе писалось чрезвычайна много. Ибо только таким путем они нашли возможным примирить две области, связи которых они не понимают до сих пор: сферу конкретных правовых отношений и сферу абстрактных отношений, т. е. правовых норм».

Андрей Платонов — «Христос и мы»

«Не вялая, бессильная, бескровная любовь погибающих, а любовь-мощь, любовь-пламя, любовь-надежда, вышедшая из пропасти зла и мрака, — вот какая любовь переустроит, изменит, сожжет мир и душу человека.

Пролетариат, сын отчаяния, полон гнева и огня мщения. И этот гнев выше всякой небесной любви, ибо только он родит царство Христа на земле.

Наши пулеметы на фронтах выше евангельских слов. Красный солдат выше святого.

Ибо то, о чем они только думали, мы делаем.

Люди видели в Христе бога, мы знаем его как своего друга.

Не ваш он, храмы и жрецы, а наш. Он давно мертв, но мы делаем его дело — и он жив в нас».

Михаил Салтыков-Щедрин — «Недреманное око»

«И пошел он по судебно-административному полю гоголем похаживать. Ходит да посвистывает: берегись! в ложке воды утоплю! (…)

Идет дальше, слышит: «Мздоимцы, Прокурор Куролесыч, одолели! мздоимцы! лихоимцы! кривотолки! Прелюбодеи!»

— Где мздоимцы? какие лихоимцы? никаких я мздоимцев не вижу! Это вы нарочно, такие-сякие, кричите, чтобы авторитеты подрывать... Взять его под арест!

Еще дальше идет; слышит: «Добро казенное и общественное врозь тащат! Чего вы, Прокурор Куролесыч, смотрите! Вон они, хищники-то, вон!»

— Где хищники? Кто казенное добро тащит?

— Вон хищники! вон они! Вон он какой домино на краденые деньги взбодрил! А тот вон — ишь сколько тысяч десятин земли у казны украл!

— Врешь ты, такой-сякой! Это не хищники, а собственники! Они своим имуществом спокойно владеют, и все документы у них налицо. Это вы нарочно, бездельники, кричите, чтобы принцип собственности подрывать! Взять его под арест!

Дальше — больше. «Жена мужу жизнь с утра до вечера точит!» — «Муж жену в гроб, того гляди, заколотит!» — «Ни за чем вы, Прокурор Куролесыч, не смотрите!»

— Я-то не смотрю? А ты видел ли, какое у меня око? Одно оно у меня, но — ах, как далеко я им вижу! Так далеко, что и твою, бездельникову, душу насквозь понимаю! И знаю, чего вам, негодникам, хочется: семейный союз вам хочется подорвать! Взять его под арест!»

Зарианна Соломко — «Назад к Канту!», или Вирус неокантианства в российской юридической науке

«Можно, следовательно, сколько угодно говорить об относительно прогрессивном характере российской неокантианской философии права и в ее дореволюционной, и в постсоветской формах, однако нет сомнений в том, что в конечном итоге она в гораздо большей степени служит делу сохранения существующего социального порядка (глобального классового общества в целом и российского “паракапитализма” в частности), чем цели его радикального преобразования. Неокантианская политико-правовая идеология набрасывает “покров любви” на буржуазную действительность, формирует иллюзорные представления о тех конкретных социальных идеалах, к которым могут и должны стремиться люди, живущие в условиях капитализма. Она обещает то, чего капитализм объективно не может дать, и затемняет понимание объективных законов функционирования политико-правовой системы. (...) Самые правильные слова и самые возвышенные социальные чаяния — человеческое достоинство, свобода, равенство, социализм — оказываются у российских неокантианцев, даже самых прогрессивных, как сказал бы Ленин, всего лишь “звонкой либеральной фразой”, коль скоро пути осуществления этих идеалов мыслятся ими в строгих рамках законопослушного поведения и непременно в формах “правового государства”. Эта идеология канализирует социальную активность в безопасное русло, ибо она, как когда-то и сам Кант, начинает c констатации “безусловной свободы”, а в итоге, как правило, заканчивает призывом к безусловному повиновению».

Ленин В. И. — Письмо Е. Д. Стасовой и товарищам в московской тюрьме

«Вопрос об адвокате. Адвокатов надо брать в ежовые рукавицы и ставить в осадное положение, ибо эта интеллигентская сволочь часто паскудничает. Заранее им объявлять: если ты, сукин сын, позволишь себе хоть самомалейшее неприличие или политический оппортунизм (говорить о неразвитости, о неверности социализма, об увлечении, об отрицании социал-демократами насилия, о мирном характере их учения и движения и т. д. или хоть что-либо подобное), то я, подсудимый, тебя оборву тут же публично, назову подлецом, заявлю, что отказываюсь от такой зашиты и т. д. И приводить эти угрозы в исполнение. Брать адвокатов только умных, других не надо. Заранее объявлять им: исключительно критиковать и “ловить” свидетелей и прокурора на вопросе проверки фактов и подстроенности обвинения, исключительно дискредитировать шемякинские стороны суда. Даже умный либеральный адвокат архисклонен сказать или намекнуть на мирный характер социал-демократического движения, на признание его культурной роли даже людьми вроде Ад. Вагнеров etc. Все подобные поползновения надо пресечь в корне. Юристы самые реакционные люди, как говорил, кажется, Бебель. (…) … все же лучше адвокатов бояться и не верить им, особенно если они скажут, что они социал-демократы и члены партии...».

Петр Стучка — «Право и закон»

«Непоколебимость буквы права — это догма самого буржуазного общества, лишь проведенная в жизнь типичными его идеологами, юристами. Оттуда юридическая пословица: “закон умнее его автора”.

Такая непоколебимость обычая была понятна и естественна в первобытном обществе, поскольку обычай этот выражал его жизненные устои — первобытный коммунизм или хотя бы родовой полукоммунизм. Но систематическим обманом является непоколебимость права господствующего класса меньшинства, который и приводит к дуализму писаного права и права естественного, интуитивного, справедливого и т. д., и т. д., коими занимались философия, психология, социология и т. д. Конечно, и в этих идеологиях попадались крохи искренне революционных мыслей, и К. Маркс овладел этим материалом, превращая его в орудие борьбы против старого строя. Но для большинства всех этих современных искателей новых правовых идей буржуазного общества это не более как кабинетное или салонное времяпрепровождение, и характеристики всех этих правовых идей, выражающихся по возможности в одном слове, как: свобода, солидарность, любовь и т. д., и т. д., являются бесцветными, бессодержательными формулами для “обмана масс”. Несравненно более ценны работы хороших техников-юристов, все-таки поработавших над определением типов юридических отношений, так называемых юридических институтов, чем целые тома трудов о “настоящем” или “должном” праве».

Владимир Гессен — «Особые правила для местностей, не объявленных в исключительном положении» и др.

«Именной Высоч. Указ Правительствующему Сенату 4 сентября 1881 г. об издании Положения 14 августа, объявляя определенные местности в состоянии усиленной охраны, распространяет действие особых правил, предусмотренных статьею 28-ой Положения, на всю Россию.

С тех пор и до настоящего времени правила эти непрерывно действуют повсеместно. Во всех без исключения указах о продлении действия Положения 14 авг. мы встречаемся с одною и тою же сакраментальною формулой: “В местностях Империи, не объявленных в состоянии усиленной охраны, сохранить на тот же срок действие статей 28, 29, 30 и 31 Положения”. Для того, чтобы дать надлежащую юридическую оценку рассматриваемой формулы, необходимо принять во внимание, что перечисленные в ней статьи помещены в разделе IV Положения 14 августа, озаглавленном “Правила для местностей, не объявленных на исключительном положении”. Статья 15-ая Основных Законов предоставляет Верховной власти право вводить исключительное положение, но никакие чрезвычайные меры — за исключением случаев, предусмотренных ст. 87-ой Осн. Зак., — не могут быть вводимы в порядке управления в местностях, не объявленных в исключительном положении. Это — ясно, как день. И тем не менее ряд статей недействующего закона продолжает действовать, вопреки Основным Законам, во всей России».

Ульрика Майнхоф — «От протеста — к сопротивлению»

«Давайте поставим точки над “i”. Чего хочет политическая власть? Та власть, что осуждает бросающих камни демонстрантов и поджоги, но не оголтелую шпрингеровскую пропаганду, не бомбардировки Вьетнама, не террор в Иране, не пытки в ЮАР. Та власть, которая может — по закону — экспроприировать Шпрингера, но вместо этого создает “большую коалицию”. Та власть, которая может в СМИ рассказать правду о газетах “Бильд” и “Берлинер цайтунг”, но вместо этого распространяет ложь о студентах. Та власть, что лицемерно осуждает насилие и привержена “двойному стандарту”, что стремится именно к тому, чего мы, вышедшие в эти дни на улицы — с камнями и без камней — вовсе не хотим: навязать нам судьбу бессильных, лишенных самостоятельности масс, навязать нам роль никому не страшной оппозиции, навязать нам демократические игры в песочнице как нашу судьбу. А если дело примет серьезный оборот — чрезвычайное положение».

Петр Стучка — «Право — революция»

«Кажется, сказанного достаточно, чтобы понять значение римского права как лозунга частной собственности в деревне, а в городах — свободы договора вместо цеховых монополий. Другими словами, римское право сыграло опять революционную роль. Вот почему и понятен тот громадный интерес молодой, прогрессивной интеллигенции XII века к римскому праву и их стечение в Болонью и прочие очаги римского права. Отсюда они черпали те новые принципы, которыми они навели панику, настоящий террор, особенно на деревню.

Крестьяне на этот “революционный” террор юристов ответили небывалой враждой, а местами даже контртеррором. Так, напр., одним из требований восставших германских крестьян было устранение сословия “докторов прав”, искоренение трех родов разбойников: “уличных грабителей, купцов и юристов”. И это не было случайным требованием, возникшим стихийно во время восстания. Нет, мы читаем в летописях о целом ряде насилий масс над юристами. “В 1509 г. в Клеве на базаре избили юриста так, что он кричал, как животное (wie ein Vieh), и прогнали”. В 1513 г. крестьяне в Вормсе требовали, чтобы к процессам юристы не имели доступа. Резкие названия для юристов, как “живодеры и пиявки”, “обманщики и кровопийцы” и т. д., в документах этой эпохи весьма часты. А из Фрейденфельда (в Тургау) летописец сообщает, как шеффены с побоями выбросили в двери юриста, ссылавшегося на (истолкователей римского права) Бартолуса и Бальда, со словами: “Мы, крестьяне, не спрашиваем ваших Бартелов и Балделов, у нас есть свои особые обычаи и право, вон вас отсюда! N'aus mit euch!”»

Николай Троицкий — «За что я люблю народовольцев»

«Свою статью о народовольцах адвокат Кучерена назвал “Когда люди плачут  — желябовы смеются”. Это — цитата из обвинительной речи Муравьева по делу 1 марта. Самоотверженные борцы против тирании для Кучерены — нелюди, “преступная шайка маргинализированных элементов”, а “мерзавец Муравьев” — герой, “великий русский юрист”. Тем самым Кучерена не только противопоставил себя корифеям отечественной адвокатуры, таким, как В. Д. Спасович и Д. В. Стасов, Ф. Н. Плевако и Н. П. Карабчевский, А. И. Урусов и С. А. Андреевский, В. И. Танеев и П. А. Александров, которые защищали идеалы и самые личности народников. Он, как и его единомышленники — историки, беллетристы, режиссеры, — противопоставляет фактам и документам лишь дилетантский “клеветон” с конъюнктурным “фимиазмом”. А я верую: тот, кто знает историю “Народной воли”, кто прочтет хотя бы судебные речи и предсмертные письма ее героев, не сможет бросить в них камнем — рука не поднимется. Да и совесть не позволит».