Остров Сахалин
Г-н Каморский, тюремный инспектор при здешнем генерал-губернаторе, сказал мне: «Если в конце концов из 100 каторжных выходит 15-20 порядочных, то этим мы обязаны не столько исправительным мерам, которые мы употребляем, сколько нашим русским судам, присылающим на каторгу так много хорошего, надежного элемента».
Естественное и непобедимое стремление к высшему благу — свободе —
здесь рассматривается как преступная наклонность, и побег наказывается
каторжными работами и плетями как тяжкое уголовное преступление; поселенец,
из самых чистых побуждений, Христа ради, приютивший на ночь беглого,
наказывается за это каторжными работами. Если поселенец ленится или ведет
нетрезвую жизнь, то начальник острова может сослать его в рудник на один
год. На Сахалине и долги считаются уголовным преступлением. В наказание за
долги поселенцев не перечисляют в крестьяне. Постановление полиции об отдаче
в работы поселенца, за леность и нерадение к устройству своего
домообзаводства и за умышленное уклонение от платежа состоящего за ним в
казну долга, сроком на один год, начальник острова утверждает с тем, чтобы
этот поселенец был отдан предварительно для заработков на пополнение долга в
работу в общество «Сахалин» (приказ № 45-й 1890 г.). Короче, ссыльному часто
полагаются каторжные работы и плети за проступки, которые при обыкновенных
условиях повлекли бы выговор, арест или тюремное заключение. С другой же
стороны, кражи, совершаемые так часто в тюрьмах и селениях, редко дают повод
к судебному разбирательству, и если судить по официальным цифрам, то можно
прийти к совершенно ложному выводу, что ссыльные относятся к чужой
собственности даже с большим уважением, чем свободные.
Утром выхожу на крыльцо. Небо серое, унылое, идет дождь, грязно. От дверей к дверям торопливо ходит смотритель с ключами.
— Я тебе пропишу такую записку, что потом неделю чесаться будешь! — кричит он. — Я тебе покажу записку! Эти слова относятся к толпе человек в двадцать каторжных, которые, как можно судить по немногим долетевшим до меня фразам, просятся в больницу. Они оборваны, вымокли на дожде, забрызганы грязью, дрожат; они хотят выразить мимикой, что им в самом деле больно, но на озябших, застывших лицах выходит что-то кривое, лживое, хотя, быть может, они вовсе не лгут. «Ах, боже мой, боже мой!» — вздыхает кто-то из них, и мне кажется, что мой ночной кошмар все еще продолжается. Приходит на ум слово «парии», означающее в обиходе состояние человека, ниже которого уже нельзя упасть. За все время, пока я был на Сахалине, только в поселенческом бараке около рудника да здесь, в Дербинском, в это дождливое, грязное утро, были моменты, когда мне казалось, что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже идти.