Государственно-правовая идеология современной социал-демократии [Редактировать]

/46/ В одном из последних номеров теоретического органа немецкой социал-демократии «Die Gesellschaft» помещена статья некоего Макса Вернера, являющаяся своего рода социал-демократическим подведением итогов теоретической работе марксизма в Советском Союзе за истекшее десятилетие[1].

Автор приходит к весьма печальным выводам по поводу состояния «советского марксизма». Он находит в нем самые опасные уклоны: к субъективизму, к социологическому позитивизму, к гегельянству. Это — замкнутая идеология, претендующая на универсальное значение и в то же время подменяющая всякое подлинное научное изучение «священными формулами». Это — государственная, принудительно-навязываемая идеология, фальсифицирующая действительность и мистифицирующая массы. В противоположность «пролетарским» культурным устремлениям таких западных коммунистических теоретиков, как, напр., Г. Лукач, советский марксизм носит все черты «национального», «деревенского» большевизма. Одним словом, «в советском марксизме нет и следа внутренне обязывающей научной культуры»... (С. 67).

В особенное негодование приводят представителя социал-демократического мнения «универсализм» проводимой у нас марксистской концепции, тенденция охватить все решительно области научного познания и одновременно ее «замкнутость» — стремление ее отгородиться от благодетельного воздействия буржуазной философии и «культуры».

Нападки и жалобы по этому поводу отнюдь не случайны. Наша революционная принципиальность слишком колет глаза социал-демократической откровенной беспринципности. Мы имеем здесь две совершенно противоположные линии. Наша идеологическая выдержанность и непримиримость является лучшим доказательством здорового роста и развития, их эклектизм и боязнь широких концепций — наиболее характерный признак старческого маразма и умирания. Социал-демократическая теория в своих философско-социологических /47/ и политико-экономических предпосылках с каждым днем все более скатывается в болото типичной буржуазной идеологии.

Тов. А. Тальгеймер совершенно прав в своей характеристике этого вопиющего теоретического разброда: действительно, ничто не пахнет так отвратительно, как гниющий и насквозь прогнивший марксизм[2]! Букет самых чудовищных ароматов встречает нас при попытке осветить только одну, правда, немаловажную сторону социал-демократической идеологии — ее представления о государстве и праве. Мы ограничимся здесь немногими штрихами, характеризующими плоскость мышления и юридический кретинизм, которые несет с собой их «научная культура». Тем разительнее покажется контраст ее с творческими достижениями, которые внесли в эту область Октябрьская революция и последовательное применение марксо-ленинского метода.

Понятия демократии и диктатуры являются основными для всякой претендующей на марксизм теории государства. Вопрос о буржуазной демократии как форме классовой диктатуры получил полное и блестящее освещение еще в трудах Маркса и Энгельса. Известно, какое огромное внимание уделял этим вопросам Ленин. Разработанная им теория пролетарской диктатуры и пролетарской демократии и глубокий анализ экономических основ отмирания государства и права в переходный период являются краеугольными камнями марксистской теории права и, в частности, теории права переходного периода.

Но, как не менее известно, названная работа проводилась Лениным под знаком борьбы с «демократическими» предрассудками социал-демократии. Хорошо известна его полемика против юридического фетишизма К. Каутского, который уже тогда интересовался прежде всего вопросом об избирательных «правах» буржуазии и никак не мог разрешить, кто же, собственно, такой капиталист «в юридическом смысле»[3]. Как же обстоит дело сейчас с этими предрассудками у виднейших представителей немецкой социал-демократии, — сейчас, на десятом году существования диктатуры пролетариата?

Легко убедиться, что «чистая» демократия у них по-прежнему — род недуга. Ленинская теория перехода от буржуазной демократии к пролетарской и отмирания этой последней при социализме так и осталась непродуманной ими и совершенно непонятой. Советский строй по-прежнему изображается как террористическое насилие меньшинства над большинством. Юридическое мировоззрение фетишизирует понятие демократии с ее «равенством прав» и «принципом большинства» и превращает его из исторической категории в вечную, необходимую принадлежность всякого человеческого общежития.

/48/ Особенно отчетливо проявляется указанная точка зрений в работах и статьях Карла Реннера. Типичный юрист по складу своего мышления и по своим научным интересам, известный популяризатор теории «социальных функций» права, Реннер выбалтывает со всей прямотой и откровенностью то, что в неменьшей степени присуще его прикрывающимся «левой» марксистской терминологией коллегам. Его передовая в январском номере «Gesellschaft»[4] представляет собой в полном смысле слова хвалебный гимн в защиту «демократии» от фашистских и от коммунистических посягательств. Стиль Реннера местами подымается до высот форменного юридического пафоса. Хуже обстоит дело с его аргументацией: здесь Реннер целиком в плену у самой плоской буржуазно-юридической идеологии.

Реннер прежде всего рассеивает всякие возможные сомнения относительно объекта своей правозащиты. Речь у него идет не о какой-нибудь демократии «вообще» — в широком и отдаленном смысле, но именно о политической демократии, — «государственной форме, связанной с правом». Вся марксистская диалектика развития правовой формы сводится у него к глубокомысленному соображению, — кстати сказать, типичному для всех социал-демократических мыслителей, — что, мол, старое понимание права как богом установленного порядка ныне сменилось представлением о праве как продукте общественной жизни. Основное отличие демократии от буржуазного либерализма — по Реннеру — это отмена в ней избирательного ценза, т. е. всеобщее и равное голосование. В этом своем виде демократия никак не может быть названа буржуазной идеологией и даже «мелкобуржуазным предрассудком», как того хотят, напр., злокозненные большевики. Какой же это мелкобуржуазный предрассудок, недоуменно восклицает Реннер, если я в течение тридцати лет боролся за нее в рядах социал-демократии! В то время как в основе ценза лежит частная собственность, субстрат права голосования — человеческая личность... «Демократия по самому существу есть другая, особая, самостоятельная идея».

Крайне характерно, что юридический фетишизм понимается Реннером лишь как прежнее, религиозное, представление о праве (!). «Теперь же процесс правотворчества ясен». Процесс этот заключается в борьбе объективных мнений, результатом которой является объективная юридическая воля. «Юридическая воля есть нечто объективное, отличное от индивидуальной воли». Это подлинная всеобщая воля, употребляя характерный для Реннера термин — volonté générale. Орудие правотворчества — политические партии; борьба выдвигаемых ими мотивов приводит к решению. «Партии встречаются в парламенте… как истец и обвиняемый в суде». Задача процесса правотворчества — «тщательное выведение баланса противоположных мотивов». Плебисцит поэтому является искажением истинного характера демократии, т. к. совершается без парламентской борьбы. Разумеется, «резолюция большинства объективна лишь по внешней /49/ форме, но она вынуждается объективным ходом вещей». Парламентские выборы и парламентское голосование точно также представляют собою «публично-правовой процесс правотворчества, осуществляющийся подобно тому, как гражданский процесс находит себе реализацию в применении права».

Конечная идея Реннера — юридическая стилизация реальной классовой борьбы. Это должна быть «классовая борьба на почве права» — «организованная классовая борьба». Даже прибегая к методам физического насилия, побеждающая партия не может обойтись без помощи категорий права: Реннер различает здесь «юридическое решение» — утверждение своей партийной воли, далее «рецепцию» этой навязанной воли побежденным классом и т. п. Разумеется, ничего общего с этими идеалами демократии не имеет классовая диктатура, которая мыслима только как кратковременный момент насильственного переворота. Маркс, разумеется, «никогда не считал диктатуру пролетариата длительным состоянием». Ведь это значило бы — возврат к варварскому состоянию!

Статью Реннера ошибочно было бы рассматривать как индивидуальное проявление чисто реннеровского «юридического социализма». Она является в известной мере официальным откликом гильфердинговского органа на ту теоретическую борьбу, которая завязалась в конце прошлого года в австро-марксистской печати вокруг проекта новой партийной программы австрийских с.-д., обсужденного на Линцском партейтаге. В центре внимания стал, разумеется, вопрос о диктатуре и демократии. Здесь крайне интересное выявление получила точка зрения на этот раз уже не правой, явно министериабельной социал-демократии, но т. н. австро-марксистской «левой» — в частности, в полемике между Фридрихом и Максом Адлерами.

В марксистской литературе Макс Адлер достаточно известен своими попытками подменить диалектику кантианством, материализм — идеализмом и психологизмом. Сознание «социальности» является для него понятием «трансцендентальным», «априорным», предшествующим всякому реальному человеческому обществу. Всякая общественная жизнь является для Макса Адлера одновременно «юридически упорядоченной жизнью»: юридическая форма сознания обладает, поэтому, самостоятельной закономерностью своего развития. Государство, поэтому, при коммунизме хотя и исчезает, по мнению Макса Адлера, но все же и в дальнейшем сохраняется некий принудительно-правовый порядок, который он, в отличие от политической демократии, называет «социальной демократией»[5]. Все идеалистические недостатки своего воззрения Макс Адлер, однако, умеет очень ловко замаскировывать внешней марксистской фразеологией, нередко выступая даже в качестве ревнителя «чистоты» и «ортодоксальности» марксизма.

/50/ В защиту своего взгляда на различие политической и социальной демократии Макс Адлер выступил и при обсуждении проекта партийной программы[6]. Он указывает, что проект противопоставляет демократию и диктатуру как два возможных пути к завоеванию пролетариатом власти: в то время как демократия мыслится в виде постепенного развития, диктатура рассматривается как революционный захват власти. Создается, таким образом, впечатление, что демократическое завоевание власти — только мирный, а не революционный процесс. Такая «компромиссная политика» не удовлетворяет «революционного» Макса Адлера. Вся ошибка, с его точки зрения, в неотчетливом понимании и применении самого термина «демократия». Политическая демократия имеет место при наличии классовых противоречий и требует для своего осуществления «только юридического равенства». Между тем демократия как «свободное самоопределение народа» — это уже нечто совсем иное, предполагающее устранение классовых противоречий и «экономическое равенство». Основанной на полной солидарности, или, как ее называет Макс Адлер, «социальной демократии» не может быть в классовом государстве: «истинная демократия» может осуществиться лишь вместе с уничтожением классового государства.

Все эти соображения нужны Максу Адлеру, чтобы доказать, что формы политической демократии по самому существу своему «не демократичны», «не солидарны», что в формах политической демократии все время осуществляется «борьба экономических противоположностей». «Это не мирная борьба мнений и голосований», но борьба, в которой могут порой применяться и «внепарламентские средства». Макс Адлер договаривается даже до того, что политическая демократия может стать в некоторых случаях «машиной угнетения»!.. Правда, разрешение такой возможной коллизии протекает у него также «демократическим» путем: «большинство, именно в силу того, что оно большинство, т. е. в силу демократии, отменяет конституцию, объявляет исключительное положение» и т. д. «Словом, оказывается, что сущность политической демократии состоит в диктатуре одного класса над другим классом в силу решения большинства» (С. 493).

Отсюда Макс Адлер делает тот практический вывод, что понятия политической демократии и диктатуры вовсе не должны противопоставляться одно другому. Сказать — завоевание пролетариатом политической власти демократическим путем — в сущности означает: «благодаря тому, что пролетариат получает в государстве большинство, делается возможной диктатура пролетариата». Мы видим, таким образом, что «революционная» позиция Макса Адлера в действительности носит весьма «мирный» характер. Макс Адлер лишь пытается напомнить своим забывчивым коллегам основную и элементарную истину марксизма, что всякая форма демократии и государства вообще связана с диктатурой определенного класса и что /51/ такой диктатурой окажется и пролетарская демократия — хотя бы и завоеванная с помощью «решений большинства»...

Но тут уже начинается нечто «крамольное». Как тут Максу Адлеру не придти к простому логическому заключению, что «точка зрения пролетарской демократии должна быть совершенно иной, отличной от буржуазной демократии», что пролетарская демократия представляет собой переход к высшей форме, к «социальной демократии»? Как невольно не сознаться — опять с точки зрения обычной логики нечто совершенно понятное, но для социал-демократа из ряду вон выходящее: «И когда в борьбе за нее (за «социальную» демократию — И. Р.) пролетарская демократия вынуждена ограничить юридическое равенство, она не противоречит своим собственным целям, но доказывает, что она освободилась от предрассудков буржуазно-юридической идеологии»! (С. 494). И дальше, — правда, с множеством оговорок, но все же черным по белому, написано, что пролетарская демократия вправе — на основе решения большинства — применять «возможно и недемократические средства против меньшинства», что пролетарскую демократию, использующую против меньшинства принуждение, отнюдь нельзя уподоблять фашизму...

Нет, здесь решительно нельзя было обойтись без авторитетного разъяснения редакции «Kampf’a», и оно воспоследовало в том же номере журнала со стороны другого «левого» Аякса — Фридриха Адлера[7]. Фридрих Адлер видит во всей этой полемике чисто «словесный» спор. В программе партии слова «демократия» и «диктатура» использованы вовсе не в историческом словоупотреблении Маркса, но в «обычном сейчас смысле». Несмотря на то, что господство большевиков отнюдь не является подлинной диктатурой пролетариата, пролетарские массы привыкли связывать понятие диктатуры с «большевистским владычеством». Быть может, — соглашается Фридрих Адлер — в программе следовало с большей силой подчеркнуть необходимость периода «классового господства пролетариата». Но нельзя было обозначать этот период как диктатуру.

И далее Фридрих Адлер развертывает довольно стройную австромарксистскую концепцию «классового господства» пролетариата. Он согласен с тем положением, что, после завоевания путем парламентского большинства власти, пролетариат может в некоторых случаях начинать не с расширения демократии, но прямо с «социализации». Фридрих Адлер согласен и с тем, что рабочий класс должен не просто отменить всякое «отношение угнетения», но перевернуть его так, чтобы в угнетении очутились прежние господа положения. Но... — неизбежное «но»! — демократия может оказаться в опасности, «если она не считается с жизненными условиями меньшинства». «Ослепление большевиков» Фридрих Адлер видит именно в том, что они хотят навязать всему миру свой «перевернутый» /52/ царский режим: английский рабочий никогда не отнимет у буржуазии свободных прав личности, которыми он сам пользовался при буржуазной демократии. Пример с завоеванием социал-демократии венского муниципалитета — излюбленный пример социал-демократии! — пример этот показывает, что демократический путь к власти является наиболее предпочтительным: парламентское меньшинство ведь никогда не может помешать осуществлению целей рабочего класса. С этим тесно связан и поставленный большевиками вопрос о разрушении буржуазного государственного аппарата. В таком разрушении, по мнению Фридриха Адлера, нет никакой надобности, т. к. большинство чиновников является только чиновниками, нейтральными к политике и вполне подчиняющимися тому, кто распоряжается вооруженной силой. Армии также нет смысла разрушать, потому что в Австрии буржуазия уже обезоружена: австрийский «фольксвер» в огромном большинстве голосует за социал-демократов...

В другой статье, направленной против Макса Адлера[8], Фридрих выявляет своеобразную юридическую идеологию, лежащую в основе его пацифистского демократизма. Путаницей является одновременное употребление Максом понятий «социальная демократия» (вместо общепринятого термина «социализм») и «настоящая» демократия. В действительности, различие между политической демократией и социализмом заключается в том, что в первом случае мы имеем лишь равенство политических прав, во втором же случае «равенство социальных прав». «Принцип большинства» и «равенства прав» не исчезнет окончательно и в бесклассовом обществе, где возможны различные групповые интересы и возможно «насилие» большинства над меньшинством. Отсюда Фридрих Адлер делает вывод: не всякое господство большинства является «диктатурой», последнее понятие вообще лучше вывести из употребления...

Уже через несколько месяцев восстание венского пролетариата ясно доказало, какую гнусную контрреволюционную роль способен сыграть в начинающейся реальной борьбе и социал-демократический муниципалитет и его социал-демократический «фольксвер». Юридическая ограниченность мышления обоих Адлеров выступает особенно отчетливо в этом споре. Тут и непонимание того, что пролетарская демократия является уже демократией по существу, демократией для определенных классов, а не со стороны только формальных «прав». Тут и полное непонимание того, что развернутый коммунизм, бесклассовое общество предполагают уже преодоление всякого «равенства прав».

Главный интерес полемики, однако, не в этом. Устами уж не только «правых» Реннеров, но и «левых» Фридрихов Адлеров, официальная социал-демократия, в своей борьбе с коммунистическими идеями, выражает полный отказ от самого понятия «диктатуры пролетариата». Буржуазно-юридические принципы «большинства» и «равенства прав» превращаются ею в незыблемую заповедь всякого /53/ человеческого общежития. Буржуазно-юридическое мышление становится высшим объективным критерием в разрешении классовых противоречий. Изменившаяся классовая сущность современной, борющейся с революционным марксизмом, социал-демократии получает и соответствующую этому новому классовому содержанию идеологию!

Процесс происходящей сейчас своеобразной «юридизации» социал-демократического мышления раскрывается с еще большей отчетливостью, когда мы вступаем в область гражданского права.

Как известно, марксистская теория тесно связывает развитие современной юридической формы и буржуазно-юридической идеологии с развитием меновых отношений и товарного фетишизма. Обособление процесса обращения от процесса производства, «формы стоимости» от ее производственно-трудового содержания приводит к тому, что юридические формы представляются буржуазному мышлению самостоятельными, нейтральными по отношению к материальному производству и его классовым противоречиям. Кажется, что они обладают собственной закономерностью, что они двигают самый производственный процесс. Вульгарная политическая экономия, ищущая в обращении основу всей экономической жизни, выражает, только иным образом, ту же основную буржуазную идею о соотношении между обменом и воспроизводством, между юридической формой и экономическим содержанием. Неудивительно, что именно в этом направлении работает мысль современных социал-демократических теоретиков, стремящихся обосновать непрерывный, внеклассовый, «демократический» характер перерастания капитализма в социализм.

Переход на рельсы буржуазно-юридической идеологии отразился прежде всего на самом апостоле социал-демократии, на святейшем Карле Каутском. Каутский сейчас значительно продвинулся по линии буржуазного понимания экономической действительности. Он доказывает, что «в области обращения... часто имеется известная гармония между интересами капиталистов и пролетариата», что, несмотря на экономические кризисы, при капитализме, благодаря обращению, сохраняется известная «непрерывность производства». Задача пролетариата, по Каутскому, — содействовать восстановлению нарушенных капиталистическими монополиями «законов обращения», «свободного обмена и свободной торговли», т. е. возвращению к старому, домонополистическому капитализму. «Непрерывность» производства, а стало быть, и непрерывность в развитии к социализму, можно обеспечить, только «урегулировав процесс обращения»[9].

Разумеется, наиболее отчетливые очертания принимает эта новая экономическая позиция социал-демократии у Реннера. На всей /54/ его идеализации демократии — как мы легко могли убедиться, лежит сильнейший отпечаток явлений обмена и свободной конкуренции. Вполне естественно, что именно обращение, изолированное от производства, становится основным двигателем экономического развития в его «Теории капиталистического хозяйства», что оно объявляется — «высшим законодателем и судьей капиталистического общества»[10]. Право на каждом шагу «вторгается», согласно реннеровскому представлению, в область экономики, способствуя созданию прибавочной стоимости, земельной ренты и т. д. Правовые формы становятся средством для «перехода» к социалистическому хозяйству, проявляясь в качестве таковых в кооперации, во всякого рода корпорациях, в капиталистических ассоциациях, в учреждениях кредита. Во всех этих экономических формах, в действительности нисколько не затрагивающих сущность капиталистической эксплуатации, Реннер склонен видеть уже проявление «воли организованного общества», которое «уполномачивает» «субъектов» экономического процесса.

Поэтому, если Каутский еще колеблется в своих поисках прибежища между ультраимпериализмом и домонополистическим капитализмом, то Реннер находит основы социалистического развития в самой структуре современного финансового капитала. Обращение, по его мнению, перераспределяет производительные силы, лишь концентрируя их в руках наиболее надежных агентов, способствующих дальнейшему развитию и, таким косвенным путем, «откупается от правопорядка, основанного на собственности». Концентрации капитала под эгидой банков также не приходится опасаться, так как сейчас изменяется самый характер частной собственности. Она превращается в «общественное учреждение» с различными на нее правами многочисленных владельцев и акционеров, и номинальный собственник получает только часть прибавочной собственности. Таким образом, в действительности, в процессе создания империалистических монополий мы имеем бессознательно осуществляемое «автоматическое социализирование» (с. 313). Таким образом, теряет смысл всякая революционная «экспроприация экспроприаторов», и, наоборот, — сохранение «непрерывности» производства и обращения становится «категорическим императивом социализирования»!

Опять, для того только, чтобы избежать голословных обвинений в том, что мы даем слишком распространительное толкование реннеровским «крайностям», приведем несколько аналогичных положений из передовой одного из недавних номеров «Gesellschaft»[11]. Это тем более важно, что автор ее, Ганс Гольдшмидт, подходит к вопросу о «социальном прогрессе» именно с точки зрения изменения современных юридических понятий. Гольдшмидт начинает с «авторитетного» утверждения, — и это в передовой гильфердинговского органа! — что Штаммлер совершенно правильно раскрыл взаимоотношение, /55/ существующее между хозяйством и правом. Право как необходимую форму экономической материи нужно, поэтому, рассматривать «в его длительном развитии» и юридическая наука должна иметь в виду и будущее. «Право — не только продукт покоющегося на прошлом настоящего, но оно прогрессирует к цели, лежащей в будущем». Юридические понятия, созданные новой юридической наукой, служат средством социального прогресса.

Во главе этих новых юридических понятий стоит понятие «хозяйственного права». Социальный смысл этой новой категории «состоит в том, что свободное хозяйствование сменяется организованным хозяйством». Концентрация и монополия приводят к «интересным скрещиваниям между государственной и частно-хозяйственной организациями». Хозяйственное право влечет за собой новую перегруппировку всего правового материала: значительные доли, напр., административного права сливаются с хозяйственным правом. Экономическое развитие может привести или к высшей форме капитализма, или к социализму, или к промежуточной между ними форме: хозяйственное право «аn sich» выступает во всех этих формах как право организованного хозяйства.

И далее Гольдшмидт, в значительной мере повторяя Гедемана, Дюги и т. п. авторов, показывает, какое изменение претерпевают понятия «частной собственности» и «предпринимательства». Право собственности начинает «делиться» между несколькими и многими участниками: создаются понятия «верховной собственности» и «собственности зависимой» (Untereigentum). Государство все более начинает вторгаться в право собственности, исходя из соображений общественной пользы и приобретая на собственность некоторые верховные права. Предприниматель также обособляется сейчас от юридического собственника, особенно в формах акционерных обществ. Здесь органы обществ получают все чаще право самостоятельных решений, и ассоциации приобретают характер общественных учреждений, и т. д., и т. п.

Задача Гольдшмидта все та же: показать, что в правовых понятиях капиталистического общества уже сейчас имеются все зародыши эволюционирующего из него социалистического будущего, что формы хозяйственного права, будучи нейтральными по отношению к обоим способам производства, служат этому «непрерывному» социальному прогрессу. Немалый интерес, с этой точки зрения, представляет курс лекций, прочитанный Реннером в прошлом году в венском университете, характерный уже по одному своему названию: «Хозяйственная демократия»[12]. Набрасывая широкую «программу хозяйственной самопомощи трудящихся масс», Реннер, из лекции в лекцию, из строки в строку, терпеливо доказывает, почему уже при капитализме в формах хозяйственной демократии мы имеем все контуры социалистического хозяйства, почему такое из самого хода /56/ экономического развития вытекающее «общественное социализирование» предпочтительнее социализирования «политическим» путем.

Термин «хозяйственная демократия», по словам Реннера, введен известными английскими социалистами Веббами и «соответствует британскому способу мышления». Нужно различать два пути к социализму. Первый, когда «носители политической демократии» в государстве или в общине, — «без диктатуры, но демократическим путем законодательства» — овладевают капиталистическими предприятиями и руководят ими: это — государственный или муниципальный социализм, «социализирование» через посредство государства. Второй путь заключается в том, что «хозяйственная жизнь сама из себя, независимо от государства развивает такие формы учреждений и предприятий, которые исключают автократию и служение частным интересам».

Разбирая старый спор «политиков» типа Ласссаля и «экономистов» типа Шульце-Делича, Реннер полагает, что еще большой вопрос, чему больше должен быть благодарен рабочий класс, — своим политическим боям или своему экономическому движению: оба должны дополнять одно другое. Война и революция чрезмерно и односторонне «политизировали» мышление рабочего класса. «Завоевание политической власти и диктатура пролетариата представляются единственными, всеспасающими средствами. Политическая власть представляется той архимедовой точкой опоры, с помощью которой только и может быть перевернута вся экономия... Новая экономика будет создана внеэкономическими средствами». В противовес такой «односторонней» точке зрения Реннер воскрешает идею гильдейского социализма — о «сознательном социализировании снизу». Пример русской революции показывает, что за определенной гранью, — государство не в состоянии быть более «средством социализирования», не доводит его до конца: напр., советский государственный социализм очень напоминает государственный капитализм. — Очевидно, что и в «экономизме» была доля истины. Задача пролетариата — организовать внутри капиталистического общества свое собственное хозяйство. Здесь Реннер призывает на помощь обращение и характерные для этого процесса юридические иллюзии. На рынке рабочий как покупатель имеет «равные права» с капиталистом. Важно, поэтому, так организовать покупательную силу пролетариата как класса в целом, чтобы он мог влиять на рынок и через посредство рынка на производство.

Средством к этому является, по мнению Реннера, прежде всего кооперация. Исторический опыт показывает, что средством социализирования самого производственного процесса кооперация служить не может. Объединение производителей или торговцев в капиталистическом обществе может содействовать лишь более демократическому распределению прибавочной стоимости, «изменению ее общественной функции». Иное дело потребительские общества, в которых «капитал действительно социализируется снизу доверху, /57/ под демократическим управлением». Здесь, в процессе обращения, «нет уже ни доли прибавочной стоимости, которая бы не возвращалась к рабочему классу в целом». Потребительские общества, ведя классовую борьбу через посредство конкуренции, выступают «как демократическое средство социализирования, как орудие сознательного преобразования общества, как кусок социализма в настоящем».

Что касается самого трудового процесса, то он «социализируется» — в представлений Реннера, — через посредство профессиональных союзов. Представляя собой нечто совершенно чуждое буржуазному праву с его свободой труда, профсоюзы в то же время «снизу доверху социализируют рабочую силу демократическим путем». Средством к этому являются коллективные договора, а также примирительные камеры и тарифные разбирательства, в которых происходит «разгосударствление правосудия» и «классовая борьба протекает за совещательным столом». Страхкассы и кассы взаимопомощи также представляют собою «кусок хозяйственной демократии». То же самое относится и к рабочему представительству в форме фабзавкомов, «этого демократического полюса, противоположного автократии капитала». Конечно, сознается Реннер, все это еще не полная социализация. Но ведь «представление о полной социализации, совершающейся сразу, — бессмыслица». Вообще «русский эксперимент» показывает, что «одновременно глупостью и несчастьем было бы разрушить капитализм, не замещая его чем-либо другим».

Короче говоря, уже в пределах современного «капиталистического хозяйственного государства» созревает новое «свободное хозяйственное государство» (термин «государство» употребляется Реннером в «широком смысле»). Это не мог предвидеть Карл Маркс, т. к. названный процесс обнаружился только после его смерти. «Демократическое хозяйственное государство находится в продвижении по всей линии», и только революционные романтики могут «не замечать, что социализм создается уже сейчас, и того, как он создается». Только русские большевики, с их «политическим сверхактивизмом», с их «примитивно-социалистическим воззрением», убившие «всепоглощающим левиафаном диктатуры» душу всех перечисленных организаций, — их «свободное самоопределение», только они, «точно загипнотизированные, могут видеть в насилии единственного создателя социализма»...

Мы не можем входить здесь в подробное рассмотрение всех теоретико-экономических ошибок, которые делает в своих рассуждениях Реннер. Наиболее характерная черта их — возврат к старым, «прудоновским», «кооперативным» идеалам социалистического развития в рамках капиталистического общества, к идеям, давно преодоленным марксизмом. Фокус этот оказывается возможным потому, что Реннер исходит не из производства и его классовых противоречий, но, главным образом, из процесса обращения, обособляя его от производства и представляя его совершенно нейтральным по отношению к классам и их противоречиям.

/58/ В основе набросанной Реннером розовой картины созревающей «хозяйственной демократии» лежит, конечно, совершенно определенная политическая тенденция. Раз современный капитализм уже сейчас в значительной мере — тот же социализм, то пора отбросить революционную «романтику». Нужно лишь работать над постепенными, «частичными» улучшениями капиталистического строя, над его более правильной трудовой организацией. Какие явно буржуазные очертания получает идея поддержания «непрерывности производства» и «законов обращения», показывает довольно любопытная статья в другом из последних номеров «Gesellschaft» на тему о «новом трудовом отношении»[13]. В ней можно найти совершенно определенные намеки на то, что уже сейчас должно создаться «новое отношение» труда к производству: что здесь должно происходить «выравнивание интересов», что нормы зарплаты должны быть основаны на законах обращения и самоокупаемости, что фабзавкомы должны быть «вышколены» в смысле поднятия трудовой дисциплины.

Одним словом, примерно то, что говорится в нашей печати по поводу увеличения производительности труда. С той маленькой разницей, что все это утверждается по отношению к капиталистическому производству!

Для полноты картины нам надлежало бы, быть может, остановиться и на социал-демократических воззрениях в других областях права, — в частности, на уголовном и судебном праве. Однако, скудный материал, имеющийся по этому вопросу в нашем распоряжении, настолько пропитан духом самого вульгарного юридико-догматического мышления, что переходит уже за грани всякого к нему интереса. В лучшем случае мы имеем здесь якобы «классовую» перелицовку воззрений буржуазной школы т. н. «свободного права»...

Достаточно характерна в этом отношении статья Густава Радбруха по поводу проекта нового германского кодекса[14]. Радбрух менее всего думает о подлинно классовом подходе к вопросам уголовного права: он не делает и малейшей попытки дать им марксистскую теоретическую постановку. Считая названный проект совершенно «своим», он видит в нем чуть ли не единственный недостаток — возврат к смертной казни. Проблема соотношения понятий «наказания» и «мер социальной защиты», столь усердно дискутируемая в советской печати, получает с его стороны самое поверхностное внимание. «Наша точка зрения, — заявляет Радбрух, — преодоление наказания. Но это должно быть не кажущееся преодоление, при котором наказание делается только незаметным, — когда создается новое высшее понятие, в действительности сохраняющее его за мерой социальной защиты, — но подлинное преодоление, путем постепенного пожирания (Aufzehrung) наказаний мерами социальной защиты».

Заявление внешне может показаться весьма марксистским. Но ларчик очень быстро раскрывается и обнаруживает всю поверхностность /59/ рассуждений Радбруха. Оказывается, что в проекте кодекса предполагается сосуществование рядом и наказаний и мер социальной защиты, причем под последними разумеются... меры медико-педагогического воздействия для лиц с «уменьшенной вменяемостью»: больных, алкоголиков и т. д.[15] Таким образом подлинная сущность проблемы: понимание «наказания» как исторически-неизбежной юридической формы и «меры социальной защиты», как ее социально-классового содержания, совершенно определенным образом направляемого в случае господства того или иного класса, — все это совершенно ускользает из внимания социал-демократических теоретиков.

Впрочем, можно ли было в постановке всех перечисленных нами проблем права ожидать большего от партии, возводящей в принцип свой беспримерный эклектизм, торжественно заявляющей, что «марксизм соединим с самыми различными мировоззрениями»[16]. Что может представлять собой теоретическая платформа, согласно которой марксизм соединим с религией или, по крайней мере, оказывается к ней нейтральным[17]? Возможно ли подлинно социологическая марксистская постановка проблем права, когда идеологами партии, ее «социологами» и «философами права» оказывается К. Форлендер или какой-нибудь Зигфрид Марк, ухитряющийся одновременно «сочетать» с марксизмом Трельча, Макса Вебера, Оппенгеймера, Теодора Литта и Макса Шеллера[18]!

Однако во всех писаниях социал-демократических теоретиков звучит одна определенная струна, которая должна заставить нас насторожиться. Всецело переходя на рельсы буржуазной идеологии, социал-демократия в то же время теоретически консолидируется для борьбы с революционным марксизмом-коммунизмом. На почве этой борьбы в недрах ее созревает, как мы видели, некая новая, в известной мере целостная и стройная экономическая и политико-юридическая концепция. И все «соединения» и «дополнения» марксизма идут по той же, совершенно определившейся линии.

Социально классовый смысл этого теоретического перевооружения социал-демократии был в свое время в достаточной мере охарактеризован нашей партийной печатью. Социал-демократия объективно все более перестает быть партией отсталых слоев рабочего класса, «средней» партией мелкой буржуазии и мелкобуржуазной интеллигенции. Она сделала уже значительный шаг вправо. Медленно, но верно перерождается она в «левую» партию класса буржуазии.

Примечания

• 1. Max Werner. Der Sowietmarxismus: «Die Gesellschaft», Iuli 1927.
• 2. См. А. Тальгеймер: Теоретический кризис социал-демократии. ГИЗ, 1927.
• 3. См. Ленин: Пролетарская революция и ренегат Каутский.
• 4. K. Renner. Der Streit um die Demokratie.
• 5. Cм. Max Adler. Die Staatsauffassung des Marxismus «Politische und sociale Demokratie». См. также «Общественный строй и принудительный порядок» (в Сборнике «Der lebendige Marxismus»).
• 6. «Zur Diskussion des neuen Parteiprogramms». «Kampf», № 11, 1926.
• 7. Friedrich Adler. Unvollkommenheitin des Programmentwurfes, «Kampf», November. 1927.
• 8. Zum Streit über die Definition der Demokratie, «Kampf», №12, 1926.
• 9. «Gesellschaft». Mai 1927, K. Kautsky. Die Volksausgabe des Kapitals. См. также рецензию в «Большевике», № 18 за 1927 г.
• 10. К. Реннер: «Теория капиталистического хозяйства» (Госиздат, 1926).
• 11. Hans Goldschmidt. «Rechtbegriffe und socialer Fortschritt «Gesellschaft», Dezember, 1926.
• 12. K. Renner. «Wirtschafftsdemokratie». См. «Kampf» № 10, 12 за 1926 г., № 2, 4 за 1927 г.
• 13. Emmy Freundlich. Das neue Arbeitverhältniss. «Gesellschaft», Juni 1927.
• 14. Gustav Radbruch. Der Strafgesetzentwurf. «Gesellschaft», Februar 1925.
• 15. См. статью Martin Pappenheim. Über die sogenannte verminderte Zurechnungsfähigkeit in Strafgesetzentwurf. «Kampf», September 1927.
• 16. Wilhelm Sollmann. Religion und politischer Machtkampf. «Gesellschaft», August 1927.
• 17. См. Sierfried Marck. Marxist. Grundprobleme in der Sociologie der Gegenwart, «Gesellschaft» Febr. 1927.
• 18. Max Adler. Marxistische Probleme; Otto Bauer. Social-demokratie, Religion und Kirche, 1927.