Метод как критерий научной новизны диалектической теории права [Редактировать]

В истории правовой мысли нет недостатка в разнообразных теориях, отражающих те или иные представления их авторов о праве, или, как сейчас говорят, то или иное правопонимание. Одних названий таких теорий можно насчитать не менее двух десятков. Начиная с античной эпохи, замечает П. А. Оль, в рамках различных научных теорий посредством выделения всеобщего основания взаимосвязанных элементов складываются понятия права, в основе которых лежит соответствующая оригинальная обобщающая идея. В свою очередь, эта идея обусловливается влиянием многих факторов: политико-экономическими условиями, господствующей идеологией, принадлежностью мыслителя (теоретика) к определенному классу, чьи интересы он выражает, и т. д. Таким образом, все многообразие научных теорий и специфика каждой из них в отдельности, в конечном счете, определяется особенностями исторического момента.

Но наряду с этим особенным, различным типам правопонимания присуще и нечто общее, не подлежащее изменениям в ходе исторического развития. Одним из таких общих моментов, полагает П. А. Оль, является дуализм в понимании феномена «право». Уже с первых шагов видны попытки разных авторов теоретически разрешить (примирить) противоречие некоего объективно существующего, не зависящего от воли человека начала, с силой человеческого волеустановления. Антагонизм этих двух начал выступает как противопоставление (или сопоставление) естественного и положительного права, божественного и человеческого права, права и закона, официального права и традиции и т. д.

Примечательно то, замечает автор, что понимание естественного права в правовых воззрениях различных эпох весьма неустойчиво, чего в принципе нельзя сказать об относительно стабильном понимании феномена «позитивное право». Так, указав на четыре основных типа понимания естественного права, распадающихся в свою очередь на самостоятельные отдельные направления, Н. Н. Алексеев замечает, что такой дуализм сводится к мысли о том, что «всему произвольно установленному противостоит непроизвольное, неустановленное, само по себе и необходимо существующее; образцом таких свойств является природа; следовательно, неустановленное право природное или естественное»[1].

При более углубленном анализе различных правовых теорий в обозначенном аспекте, продолжает П. А. Оль, мы приходим к выводу, что присущий этим теориям дуализм есть не что иное, как проявление философской проблемы соотношения необходимости и свободы в процессе социального развития. В конечном счете выкристаллизовывается центральный вопрос о том, в каком соотношении находятся историческая необходимость и деятельность людей. Или в какой степени люди свободны в своей деятельности и, соответственно, в какой степени их деятельность обусловлена необходимостью. Эта проблема применительно к науке о праве может быть обозначена комплексом вопросов. Способен ли законодатель посредством позитивного права влиять на объективные законы общественного развития или же он только обнаруживает и формально закрепляет последние? Если законодатель способен посредством правовых механизмов регулировать общественные отношения, то в какой мере это возможно? В какой степени человек при помощи законодательства может определять ход истории? Как установленные волей законодателя предписания могут влиять на естественные социальные процессы? И, наконец, в какой мере сама объективная, не зависящая от воли человека реальность («естественные силы», «естественные законы», «законы природы», «естественное право») обусловливает поведение человека?

Предлагая для ответа на эти вопросы обратиться к философскому аспекту проблемы роли личности в истории, П. А. Оль указывает на три подхода к решению названной проблемы: провиденциализм, волюнтаризм и фатализм, отмечая при этом, что все три обозначенных подхода к правопониманию являются крайними формами и чаще всего в чистом виде не проявляют себя. Всякая правовая теория имеет тенденцию, склонность к одному из названных подходов.

«Таким образом, — заключает автор, — в конечном счете, специфика правопонимания в рамках различных политико-правовых воззрений сводится к дуализму двух начал — естественного, природного (т. е. не зависящего от человеческого волеустановления) и неестественного (установленного человеком). Этим началам в рамках разных учений отводится разная роль. То детерминирует естественный, природный фактор, то фактор человеческий, социальный…».

Вместе с тем понятия естественного и положительного права возникли в своем единстве и противоречии как взаимообусловленные и определяемые только во взаимном отношении. Соответствующее понимание соотношения естественного и позитивного начал в праве является квинтэссенцией, одним из исходных, требующих обоснования положений в многовековом споре о том, что есть право.

Этот дуализм, утверждает автор, может проявляться с достаточной очевидностью (так, для естественно-правового типа понимания права характерно однозначное противопоставление естественного права праву положительному), но он может носить и завуалированный характер, когда один тип правопонимания противопоставляется другому (так, в рамках исторической школы права отрицалось наличие естественного права как абсолютного, неизменного, вечного). Но уже в самом таком отрицании автор обнаруживает дуализм, заключающийся в противопоставлении неизменному, вечному, возведенному в абсолют началу весьма конкретного, исторически изменчивого, формально определенного права. Таким образом, «в учении, исповедующем, по сути, монистическое понимание права, усматривается дуализм вечного, абсолютного, с одной стороны, и исторически изменчивого — с другой». Эта схема с оговорками может быть перенесена и на другие типы правопонимания, «например, на юридический позитивизм»[2].

Прежде чем дать оценку отмеченной здесь идее дуализма в различных правовых теориях, следует несколько слов сказать о типах теорий вообще.

Многообразию форм идеализации и соответственно типов идеализированных объектов, отмечается в философской литературе, соответствует и многообразие видов (типов) теорий, классифицируемых по разным основаниям, с делением теорий на описательные, математические, дедуктивные и индуктивные, фундаментальные и прикладные, формальные и содержательные, открытые и закрытые, объясняющие и описывающие (эмпирические, феноменологические), физические, химические, социологические, психологические и т. д.

В частности, эмпирические теории описывают наблюдаемые в опыте свойства и величины предметов и процессов, но не вникают глубоко в их внутренние механизмы (например, многие педагогические, психологические и социологические теории); такие теории не объясняют природу исследуемых явлений и потому не используют сколь-нибудь сложные абстрактные объекты, хотя в известной мере схематизируют и строят некоторые идеализации изучаемой области явлений. С этими теориями исследователи сталкиваются, как правило, на первых ступенях развития какой-нибудь науки, когда происходит накопление, систематизация и обобщение эмпирического материала.

С развитием научного познания эмпирические теории уступают место объясняющим теориям, которые не только отображают существенные связи между явлениями и их свойствами, но и раскрывают глубинный внутренний механизм, необходимые связи, существенные отношения, т. е. законы явлений. Но это уже не эмпирические, а теоретические законы, формулируемые не непосредственно на основе изучения опытных данных, а путем определенных мыслительных действий с абстрактными, идеализированными объектами.

Одной из основных особенностей научной теории является то, что это не только готовое, ставшее знание, но и процесс его получения; поэтому теория не является «голым результатом», а должна рассматриваться вместе со своим возникновением и развитием. При этом развитие теории не есть только «движение мысли внутри ее самой» («филиация идей»), а активная переработка мыслью многообразного эмпирического материала в собственное внутреннее содержание теорий, конкретизация и обогащение ее понятийного аппарата. Образ действительного развертывания (развития) теории, данный Гегелем — «снежный ком», — не утратил своей актуальности по сей день, и постольку важнейшим методом построения, развертывания и изложения теории является метод восхождения от абстрактного к конкретному[3].

Уже из этого общего представления о теории можно сделать вывод, расходящийся с представленными выше объяснениями дуализма в понимании права. Очевидно, что указанный дуализм связан с переходом правовой науки в процессе ее развития от эмпирических теорий к теориям объясняющим. Недостаточность описания правовых явлений на уровне видимого, эмпирически наблюдаемого процесса «человеческого волеустановления», и потребность глубже проникнуть в природу права привели к необходимости сконструировать своеобразный «внутренний мир права», некое «объективно существующее, не зависящее от воли человека начало» в праве.

Именно этой необходимостью порождены идейные конструкции «естественного права», «божественного права», «интуитивного права» и т. п., так или иначе противопоставляемые «позитивному праву». В этом, а не в «проявлении философской проблемы соотношения необходимости и свободы в процессе социального развития», как полагает П. А. Оль, следует видеть причину существования дуализма в правопонимании. Ибо, если признать, что свобода в процессе развития общества расширяет свои границы в ее соотношении с необходимостью (а это неоспоримый факт), то, следуя логике «дуалистов», придется признать, что «закон» вполне закономерно наступает на «право», вытесняя его из права; то есть, «закон» превращается в «отрицание» права, его «могильщика», что уж никак не отвечает ни понятию права, ни понятию закона. Понятие «закон» в таком случае попросту становится тождественным произволу.

Утверждая, что «понятия естественного и положительного права возникли в своем единстве и противоречии как взаимообусловленные и определяемые только во взаимном отношении», упомянутый автор, по сути, вывел связь этих понятий за рамки детерминации ее соотношением необходимости и свободы. Но в таком случае «соответствующее понимание соотношения естественного и позитивного начал в праве» не имеет значения «одного из исходных, требующих обоснования положения в многовековом споре о том, что есть право», поскольку это «обоснование» будет не развитием теории, а только «движением мысли внутри ее самой».

На самом деле, вместо этого теория права нуждается в ее действительном развитии, в развертывании ее «по Гегелю», методом восхождения от абстрактного к конкретному.

Что это за метод? — Ответ на этот вопрос дал в свое время Ф. Энгельс.

«Со времени смерти Гегеля, — писал он, — вряд ли была сделана хотя бы одна попытка развить какую-нибудь науку в ее собственной, внутренней связи. Официальная гегелевская школа усвоила себе из диалектики учителя только манипуляции простейшими приемами, которые она применяла всюду и везде, и к тому же часто до смешного неуклюже. Все наследие Гегеля ограничивалось для этой школы простым шаблоном, при помощи которого строилась любая тема, и списком слов и оборотов, годных только для того, чтобы вовремя вставлять их там, где не хватало мыслей и положительных знаний. Таким образом, получилось, как сказал один боннский профессор, что эти гегельянцы смыслили кое-что в “ничем”, а писать могли обо “всем”. Так это, конечно, и было… Гегель был забыт, развился новый естественно-научный материализм… Неповоротливый тяжеловоз обыденного буржуазного рассудка, конечно, останавливается в замешательстве перед рвом, отделяющим сущность от явления, причину от следствия. Но когда собираются на охоту с гончими по чрезвычайно пересеченной местности абстрактного мышления, тогда как раз нельзя садиться на тяжеловоза. Таким образом, тут (в сочинении К. Маркса “К критике политической экономии” — А. Ю.) надо было решать другой вопрос, который не имеет отношения к политической экономии как таковой.

Какой метод научного исследования следует избрать? С одной стороны, имелась гегелевская диалектика в совершенно абстрактном, “спекулятивном” виде, в каком ее оставил после себя Гегель… С другой стороны, гегелевский метод в данной его форме был абсолютно непригоден. Он был по существу идеалистическим, а тут требовалось развитие такого мировоззрения, которое было бы более материалистическим, чем все прежние. Он исходил из чистого мышления, а здесь надо было исходить из самых упрямых фактов. Метод, который, по собственному признанию Гегеля, “от ничего через ничто пришел к ничему”, был в этом виде здесь совершенно неуместен. Тем не менее из всего наличного логического материала он был единственным, который можно было по крайней мере использовать. Этот метод не подвергался критике, он не был опровергнут, никто из противников великого диалектика не смог пробить брешь в гордом здании этого метода; он был забыт потому, что гегелевская школа не знала, что с ним делать… Выработку метода, который лежит в основе марксовой критики политической экономии, мы считаем результатом, который по своему значению едва ли уступает основному материалистическому воззрению…

При этом методе мы исходим из первого и наиболее простого отношения, которое исторически, фактически находится перед нами, следовательно, в данном случае из первого экономического отношения, которое мы находим. Это отношение мы анализируем. Уже самый факт, что это есть отношение, означает, что в нем есть две стороны, которые относятся друг к другу. Каждую из этих сторон мы рассматриваем отдельно; из этого вытекает характер их отношения друг к другу, их взаимодействие. При этом обнаруживаются противоречия, которые требуют разрешения. Но так как мы здесь рассматриваем не абстрактный процесс мышления, который происходит только в наших головах, а действительный процесс, некогда совершавшийся или все еще совершающийся, то и противоречия эти развиваются на практике и, вероятно, нашли свое разрешение. Мы проследим, каким образом они разрешались, и найдем, что это было достигнуто установлением нового отношения, две противоположные стороны которого нам надо будет развить и т. д…»[4].

Представленный здесь Ф. Энгельсом метод уже более полутора столетий не составляет тайны для правоведов, однако они до сих пор не отваживаются применить его к исследованию права. Та попытка, которую предпринял Е. Б. Пашуканис, выводя понятие права из товарообменного отношения, не выдерживает критики. Эта теория, отмечал П. И. Стучка, «имеет свои пробелы, свои односторонности, поскольку она сводит все право только к рынку, только к обмену как опосредствованию отношений товаропроизводителей...»[5].

Похоже, марксистско-ленинская теория права в лице названных ее представителей и последующих поколений советских ученых-правоведов, «увлекшись» материалистическим подходом к праву, не обратила внимания на принципиальное замечание В. И. Ленина о том, что

«… Маркс и Энгельс в своих сочинениях больше подчеркивали диалектический материализм, чем диалектический материализм, больше настаивали на историческом материализме, чем на историческом материализме»[6].

А между тем эти акценты исключительно важны для определения понятия «материального» в его соотношении с понятием «идеального».

«Пока вопрос об отношении «идеального» к «реальному», — писал Э. В. Ильенков, — решается узкопсихологически, — как вопрос об отношении идеальной души с ее состояниями — “ко всему остальному”, он попросту не может быть даже правильно и четко поставлен, не то что решен. Дело в том, что в разряд этого “всего остального” — то бишь материального, реального, — автоматически попадает уже другая такая же отдельная “душа”, тем более — вся совокупность таких “душ”, организованная в некоторую единую духовную формацию — духовная культура данного народа, государства или целой эпохи, ни в коем случае, даже в пределе, не могущая быть понятой в качестве многократно повторенной “отдельной души”, ибо в данном случае очевидно, что “целое” несводимо к сумме своих “составных частей”, не есть просто многократно повторенная “составная часть”. Замысловатая форма готического собора совсем не похожа на форму кирпича, из множества которых он построен, — то же и тут.

К тому же каждой отдельной душе уже другая такая же душа никогда и никоим образом непосредственно — как “идеальное” — и не дана, она противостоит ей лишь в виде совокупности своих осязаемо-телесных, непосредственно-материальных проявлений — хотя бы в виде жестов, мимики, слов или поступков, или — в наше время — еще и рисунков осциллограмм, графически изображающих электрохимическую активность мозга. Но ведь это уже не “идеальное”, а его внешнее телесное выражение, проявление, так сказать, “проекция” на материю, — нечто “материальное”. А собственно идеальное, согласно этому представлению, наличествует, как таковое, лишь в интроспекции, лишь в самонаблюдении “отдельной души”, лишь как интимное психическое состояние одной-единственной — и именно “моей” — личности.

Потому-то для эмпиризма вообще роковой и принципиально неразрешимой оказывается уже пресловутая проблема “другого Я” — “а есть ли оно вообще?” …Именно поэтому до конца проведенный эмпиризм наших дней (неопозитивизм) и объявил вопрос об отношении идеального вообще к материальному вообще, т. е. единственно грамотно поставленный вопрос, — “псевдопроблемой”. Да, на такой зыбкой почве, как “психические состояния отдельной личности”, этот вопрос нельзя даже поставить, нельзя даже вразумительно сформулировать…

Невозможным становится и само понятие “идеальное вообще” (как и “материальное вообще”)… Понятия “идеального” и “материального” при таком же толковании перестают быть теоретическими категориями, выражающими две строго определенные категории объективно различающихся явлений… Действительное материалистическое решение проблемы в ее действительной постановке (уже намечаемой Гегелем) было найдено, как известно, Марксом, который “имел в виду” совершенно реальный процесс, специфически свойственный для человеческой жизнедеятельности. Процесс, в ходе которого материальная жизнедеятельность общественного человека начинает производить уже не только материальный, но и идеальный продукт, начинает производить акт идеализации действительности (процесс превращения “материального” в “идеальное”), а затем, уже возникнув, “идеальное” становится важнейшим компонентом материальной жизнедеятельности общественного человека, и начинает совершаться уже и противоположный первому процессу — процесс материализации (опредмечивания, овеществления, “воплощения”) идеального»…[7].

Если и требуется объяснение причины дуализма в правопонимании, то оно находится не в плоскости «философской проблемы соотношения необходимости и свободы в процессе социального развития», а в понимании философских категорий «материального» и «идеального».

Возвращаясь к методу восхождения от абстрактного к конкретному, как он реализован Гегелем в «Науке логики» и Марксом в «Капитале», следует отметить, что в этих трудах данный метод фактически предстает как «метод аналитического погружения в абстрактное и обратного синтезирующего восхождения к конкретному». Таким же образом, на мой взгляд, он должен быть представлен в диалектической теории права.

Использование данного метода сразу же обнажает те проблемы, которые до сих пор сдерживали развитие теоретической науки права.

Первая проблема касается представления о праве субъекта (традиционно именуемом «субъективным правом») как элементарной форме права. Вместо действительного субъектного права в теоретических построениях «субъективное право» определяется как «возможность» того или иного поведения субъектов. Однако еще Гегель замечал:

«Наличное бытие представляет собой частью явление и лишь частью действительность. В повседневной жизни называют действительностью всякую причуду, заблуждение, зло и тому подобное, равно как и всякое существование, как бы оно ни было превратно и преходяще. Но человек, обладающий хотя бы обыденным чувством языка, не согласится с тем, что случайное существование заслуживает громкого названия действительного; случайное есть существование, обладающее не большей ценностью, чем возможное, которое одинаково могло бы и быть и не быть»[8].

Таким образом субъектное право теоретики лишают волевой определенности в качественном и количественном аспектах, без чего остается непознанной его двойственная природа.

Из этого происходит вторая проблема — определения правового отношения как отношения волевого, в отличие от производственных и иных общественных отношений. Ни в одном правовом исследовании не проводится различие между общественными отношениями и общением субъектов, хотя в философской литературе данная проблема исследовалась и получила определенное освещение.

Наконец, третья проблема заключается в отсутствии ясного представления о социальных нормах вообще и в особенности о правовых нормах. Что правовая норма есть не просто предписанное правило, а фактическое правило в массе актов общения субъектов, санкционированное властным общественным авторитетом и постольку являющееся необходимым; что, поэтому, норма представляет процесс необходимости, — к такому пониманию нормы права юридическая мысль даже не приближалась.

«Распространенной, — отмечал Л. С. Явич, — является точка зрения, что правоотношения возникают на основе норм права. “На основе” норм права они не возникают, в лучшем случае — соответствуют им, являются результатом “приложения” общих норм к конкретным отношениям (если такие нормы закона уже приняты). Возникают и существуют правоотношения на основе экономических отношений и обусловленных ими иных фактических отношений… Правоотношения обладают социальным содержанием, и оно в решающей степени определяет их систему»[9].

Как будто правовые отношения и нормы не есть «фактические» отношения и нормы…

И последнее замечание. Представление о свободе как субстанциальной категории в теории права стало едва ли не общим местом. Так, В. С. Нерсесянц прямо указывает: «…Согласно нашей либертарно-юридической концепции юриспруденция — это наука о свободе»[10]. Сам Гегель начинает свою философию права с того, что объявляет почвой права вообще духовное, и его ближайшим местом и исходной точкой волю, которая свободна; «так что свобода составляет ее субстанцию и определение и система права есть царство осуществленной свободы, мир духа, порожденный им самим как некая вторая природа»[11].

Но свобода не существует вне и без своей противоположности, которой есть необходимость, она выступает как осознанная необходимость. Поэтому и право не может быть постигнуто вне его отношения к необходимости, следовательно, без определения самого права как необходимости.

А это определение предполагает не только рассмотрение правовой нормы как процесса необходимости, но и анализ перехода от необходимости к свободе и обратно; анализ, которым напрасно старается не утруждать себя философско-правовая мысль. Между тем именно такой анализ позволяет составить вполне отчетливое представление о соотношении «базиса» и «надстройки» общества и, соответственно, о месте предмета правовой науки в ряду предметов других общественных наук.

К этому нелишне еще привести рассуждения молодого Маркса об истине:

«Истина всеобща, она не принадлежит мне одному, она принадлежит всем, она владеет мною, а не я ею… Не только результат исследования, но и ведущий к нему путь должен быть истинным. Исследование истины само должно быть истинно, истинное исследование — это развернутая истина, разъединенные звенья которой соединяются в конечном итоге. И разве способ исследования не должен изменяться вместе с предметом? Разве, когда предмет смеется, исследование должно быть серьезным, а когда предмет тягостен, исследование должно быть скромным? Вы, стало быть, нарушаете право объекта так же, как вы нарушаете право субъекта. Вы понимаете истину абстрактно и превращаете дух в судебного следователя, который сухо ее протоколирует»[12].

Вместе с тем, все действительное в человеческой истории, по замечанию Энгельса, становится со временем неразумным; а все, что есть в человеческих головах разумного, предназначено к тому, чтобы стать действительным, как бы ни противоречило оно существующей кажущейся действительности[13].

Это оптимистическое утверждение великого мыслителя дает надежду на то, что научное познание права, постигнув его разумность, неизбежно найдет этой разумности место в будущей действительности. Ибо тот исторический путь, который проходит в своем развитии человечество — от первобытного коллективизма через классовый эгоизм к социальному гуманизму, — тот же исторический путь проходит и приспосабливаемое к этому развитию право, соответственно, как первобытное, юридическое и гуманистическое право.

В свое время Г. В. Плеханов, рассуждая о литературной критике, высказал убеждение в том, что

«при нынешнем состоянии наших знаний мы уже можем позволить себе роскошь замены старой философской критики и вообще эстетики  — научной эстетикой и критикой. Научная эстетика не дает искусству никаких предписаний; она не говорит ему: ты должно держаться таких-то и таких-то правил и приемов. Она ограничивается наблюдением над тем, как возникают различные правила и приемы, господствующие в различные исторические эпохи. Она не провозглашает вечных законов искусства; она старается изучить те вечные законы, действием которых обусловливается его историческое развитие… У нее все хорошо в свое время; у нее нет пристрастий именно к тем, а не к другим школам в искусстве, …она по крайней мере не оправдывает их ссылками на вечные законы искусства. Словом, она объективна как физика и именно потому чужда всякой метафизики. И вот эта-то объективная критика… оказывается публицистической именно постольку, поскольку она является истинно научной»[14].

То же можно с полным основанием сказать и о научной критике в области права. Наши знания подошли к тому состоянию, «когда мы уже можем позволить себе роскошь замены» метафизической критики и произвольного синтезирования различных правовых теорий их научной критикой и созданием подлинно научного общего учения о праве, без пристрастий именно к тем, а не к другим школам.

Эту задачу призвана решить диалектическая теория права, критерием истинности и научной новизны которой является ее метод.

Примечания

• 1. Алексеев Н. Н. Основы философии права. СПб., 1999. С. 30.
• 2. Оль П. А. Правопонимание: от плюрализма к двуединству. Монография. СПб.: Издательство Р. Асланова «Юридический центр Пресс», 2005. С. 78-84.
• 3. Философия науки в вопросах и ответах: Учебное пособие для аспирантов / В. П. Кохановский [и др.]. Ростов н /Д: Феникс, 2006. С. 121-124.
• 4. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 494-498. «Маркс и я, — отмечал Энгельс, — были едва ли не единственными людьми, которые спасли из немецкой идеалистической философии сознательную диалектику и перевели ее в материалистическое понимание природы и истории» ( Там же. Т. 20. С. 10).
• 5. Стучка П. И. Избранные произведения по марксистско-ленинской теории права. Рига, 1964. С. 561-564.
• 6. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 18. С. 350.
• 7. Ильенков Э. В. Истоки мышления; Диалектика идеального. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2010. С. 90-92.
• 8. Гегель Г. Энциклопедия философских наук. М., 1974. Т. 1. С. 89-90.
• 9. Явич Л. С. Социализм: право и общественный прогресс. М.: «Юридическая литература», 1990. С. 50-51.
• 10. Проблемы общей теории права и государства: учеб. для вузов / под общ. ред. В. С. Нерсесянца. М.: НОРМА, 2001. С. 7.
• 11. Гегель Г. Философия права. М.: Мысль, 1990. С. 67.
• 12. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 6-8. Приступив к переработке философии права, юный Маркс в 1837 г. вынужден был признать, что серьезным затруднением в этом стала прежде всего противоположность между сущим и должным, свойственная идеализму. Вместе с тем, замечает он, с самого начала препятствием к постижению истины была «ненаучная форма математического догматизма», когда субъект ходит вокруг да около вещи и резонерствует, вместо того чтобы дать самой вещи развернуть свое живое содержание (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 40. С. 10).
• 13. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 275.
• 14. Плеханов Г. В. Литература и эстетика. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1958. Т. 1. Теория искусства и история эстетической мысли. С. 581.