Право и правоведение [Редактировать]

Мы уже видели, что наше классовое понятие права впервые создает действительную науку права. У нас оказался действительно предмет, объект для научного исследования, и стало возможным говорить о правоведении не только как о технике или искусстве, но и как о науке.

Но вместе с тем мы должны заново определить и объем предмета и методологию для этой, в известном смысле, новой науки, а равно и отграничить ее от близких к ее сфере научных доктрин, с одной стороны, и сблизить ее, с другой стороны, с отраслями знания, могущими дать прямо или косвенно средства для успешного исследования правовой области.

Правоведение, как мы его понимаем, является наукой, относящейся к обществу, т. е. к взаимоотношениям людей в процессе производства и обмена. Над этой областью уже работает целый ряд специальных наук: экономические науки, в том числе политическая экономия, история, социология, этнография, политика, этика. Их надо разграничить. По поводу прочих доктрин тут особых споров и затруднений не будет. Труднее всего задачи при разграничении политической экономии, правоведения и социологии. В дореволюционных университетах прежде правоведение поглощало все эти доктрины, как побочные предметы; на Западе правоведение, с одной, и политическая экономия, с другой стороны, были друг другу враждебными науками. Ныне эти предметы у нас, по меньшей мере, равноправны, или, вернее сказать, правоведение у нас пока еще в загоне, ибо еще не верят в его право на «звание» науки. При самом разграничении предметов придется быть довольно толерантными, ибо параллелизма на первых порах избегать будет трудно, пока не наступит время для разумного самоограничения каждой из этих доктрин. Это — с одной стороны.

С другой стороны, правовед должен интересоваться физиологической психологией[1] (отбрасывая всякие другие /214/ психологии), психиатрией и педагогикой для уголовного права, логикой и философией, насколько последнюю можно считать еще наукой, а не беллетристикой или мистикой. Но на этом вопросе я здесь больше останавливаться не буду, он относится к разным специальным отраслям правоведения.

Экономические науки, в частности политическая экономия, рассматривают общественные отношения с чисто экономической стороны, как отношения производства и обмена, по их существу. Это будет абстрактное, отвлеченное исследование отношений людей в процессе производства и обмена. Социология должна быть не как раньше, наукой о человеке-индивиде, как члене общества, но общим учением об обществе в целом и о законах его развития. Правоведение в первую очередь будет заниматься исследованием форм общественных отношений, т. е. тех форм, в каких люди, говоря словами Маркса («Капитал», I, 340, нем. изд.), формально реализуют, формально осуществляют (vermitteln) общественные отношения, как например отношения капитала, собственности, обмена товаров и т. д.

На первый взгляд может показаться, что эта работа крайне ограничена, ибо узко формальна. В действительности — не так. Ведь эта форма отнюдь не пустая формальность, а живая форма. Ведь право, в нашей концепции, как система или форма организации общественных отношений и его охрана организованной властью государства охватывает гигантскую систему, в которую входит или к которой примыкает почти вся реальная классовая борьба. Во время революции это не мертвящая, а оживляющая форма, которая все единичные революционно-инициативные мероприятия стремится объединить в одну организованную революционную систему. Правоведение тут естественно делится: на 1) теорию и 2) технику. Я вполне сознаю, что в настоящее время технике принадлежит первое, ударное место, но я начинаю с теории по той причине, что здесь только могут возникнуть недоразумения и разногласия, ввиду новой постановки вопроса.

Теория правоведения, прежде всего, будет занята изучением существа конкретной формы общественных отношений, т. е. тех же самых отношений, как и политическая экономия, только со стороны их формы, но вполне конкретно. Прежде как раз правоведение считалось абстрактной наукой, а экономические науки — конкретными. Во всяком случае, — конец тому времени, когда между политической экономией и правоведением /215/ существовал известный антагонизм; теперь этот антагонизм должен быть заменен теснейшей связью.

Далее, теория должна исследовать все три формы общественных отношений (I, II, III, см. гл. 5) в их взаимоотношениях и в связи с результатами работ по политической экономии, а равно и по социологии.

Если прежде живой человек выступал в теории права, то лишь как отвлеченная личность, субъект права, безличная «сторона», а в политической экономии он в то же время выступал как живое лицо со всеми своими страстями[2]. В политической экономии, может быть, слишком много ныне у нас занимаются анализом абстрактных понятий, хотя и выведенных из живых отношений, а теория права должна восстановить право живого человека, как члена своего класса, находящегося в совершенно конкретных классовых отношениях с другими лицами, смотря по месту его в распределении средств производства и вместе с тем и людей в процессе производства. Главным и основным предметом этой теории будет то, что в буржуазном обществе называлось гражданским или частным правом, а теперь известно в совокупности под названием частно- и публично-хозяйственного права. Это как раз и есть формальное распределение людей в системе производства и обмена данного периода, но со значком: при власти Советов и при национализации средств производства. Этот значок не может оставаться без влияния и на частно-капиталистические, а равно и полукапиталистические отношения. Эта область превратилась в самую боевую (в политическом и социальном смысле) область права (см. слова Лассаля)[3].

Но правоведение имеет и другую область — чисто техническую. Это, во-первых, техника законодательства, юстиции и отчасти администрации, как средство и способ формулировки и осуществления права. Тут, конечно, вопрос идет не только о красивой или, наоборот, безобразно-бюрократической формулировке, но и о наилучшем способе воздействия абстрактной формы на конкретную, т. е. закона на жизнь. Ведь в случае столкновения двух сил, экономики и идеологии, иногда конкретная форма принимала безобразно-искривленный вид /216/ (когда, например, экономика силой изгибала преграды, правовые или политические, или когда правовая или политическая форма, например бюрократия, задерживала зря развитие экономических сил). Но техника будет в общем консервативной частью права, ибо коренная ломка системы «на полном ходу машины» всегда затруднительна и мало желательна.

Вслед за тем идет целый ряд специальных доктрин по правоведению, имеющих целью поддержку основного «общественного строя», т. е. имущественного права и т. д. Из них государственное право превратилось в первостепенную область, и царское уголовное уложение дало ему эту оценку тем, что оно более суровыми карами угрожало противникам государственного строя, чем строя общественного. Авторам этого уложения, хотя и плохим теоретикам по революционным вопросам, эту верную мысль подсказало их чутье, ибо захват, а в дальнейшем сохранение политической власти, является необходимым и предварительным орудием в руках революционного класса для изменения социального строя. Далее идет уголовное право, это вспомогательное средство для поддержки как политического, так и общественного строя и их отдельных институтов и мероприятий. Вслед за тем можно назвать еще отдельные, второстепенные доктрины, которые кроме своей техники развили уже и известную теорию. Эту теорию, конечно, нам надо продолжать в новом направлении, особенно нашу теорию о государстве, а вслед за тем и уголовного права. Но все эти специальные области правоведения вытекают из подразделения самого права на отрасли.

Это деление нам в значительной степени придется перенять из буржуазного общества. Ибо пока теоретики делили право на внутреннее и внешнее, божественное и светское, и т. д., практикам-юристам пришлось делить право еще и по отраслям. Для понятий, в которых не было единогласия даже между двумя-тремя юристами, пришлось отыскивать классификацию на группы. И здесь помогла просто практическая жизнь, давшая уже готовое деление, для которого юристам пришлось лишь придумать теоретическое название и обоснование.

Мы уже говорили, что право в основном или действительном смысле мы усматриваем лишь в так называемом гражданском или хозяйственном праве. Я должен сказать, что немало буржуазных ученых также в той или иной форме признают первенство этого права. Напр., даже проф. государственного /217/ права Гумплович в цитате, мною уже приведенной выше.

Много вообще спорили о соотношении права гражданского и государственного. Указывают, что первоначальное «гражданское право», т. е. римское, в сущности было государственным правом. Затем указывают на то, что целый ряд институтов со временем менял и меняет еще поныне свои места. Я и не думаю дать здесь сколько-нибудь исчерпывающего пересказа этих споров, ибо таковой не имел бы никакой цели. Я приведу лишь пару важнейших разногласий, причем я должен сказать, что в этих спорах значительную роль играют недоразумения, ибо под названием государственного права смешивают государственный строй, с одной стороны, и то, что мы ныне выделяем в так наз. публично-хозяйственное право, с другой.

Мы знаем, что первоначально ius civile (гражданское право) называлась вся совокупность прав квиритов, т. е. полноправных граждан Рима (cives). Лишь впоследствии образовалось понятие приватного, частного права и еще позже смешение этих двух названий. Одни полагают, что тут самым важным моментом является интерес частного лица и противопоставление его интереса публичному, общественному или, вернее, государственному интересу. Другие находили, что суть различия заключается в инициативе защиты или охраны, и называют правом гражданским то, которое охраняется лишь по инициативе частного лица. Для человека, стоящего на классовой точке зрения, понимающего право как систему общественных отношений, охраняемую в интересах господствующего класса его органами власти, теряется подобная грань между этими областями. Что же касается второго определения, то оно, естественно, вытекает из положения великой французской революции, которая внесла раздвоение человека на гражданина и частного человека, частное дело которого — голодать, жить в нужде, страдать и т. д. Оно поэтому и более подходит к буржуазному праву, чем хитроумное деление права на область централизованную — это право публичное, и децентрализованную — область гражданского права (см. Муромцева, И. Покровского и др.). Мнение, что частное право имеет дело с отдельными лицами, а государство регулирует общественную деятельность, опровергается еще Лассалем (см. сноску в этой же главе). А из новейших юристов, напр., Эрлих признает, что «в действительности все частное право является исключительно социальным правом (Verbandsrecht), ибо частное право является преимущественно, а если отбросить семейное /218/ право, даже исключительно правом экономической жизни, а экономическая жизнь протекает исключительно в союзах»[4].

У нас как-то раздавались предложения переименовать это частное или гражданское право «в социальное право», но это делалось тогда, когда у нас еще не было нашего определения понятия права. Ныне это было бы повторением того же признака, который уже содержится в самом определении права. И поэтому мы должны назвать эту область отношений просто правом или хозяйственным правом или же оставить историческое название «гражданского права».

Мы так и назвали наш новый кодекс «гражданским кодексом». Но в него не вошли «семейное право», «земельное право» и «трудовое право». Нет там еще и целого ряда других отношений, относящихся к области так называемого публично-хозяйственного права. Хотели этим подчеркнуть, что этот кодекс восстанавливает лишь ограниченную область буржуазных прав. Но в семейном праве мы ведь также отчасти сохраняем пока буржуазный тип семьи (с ее чисто экономическими задачами). В земельных отношениях, безусловно, происходит накопление частного капитала, а в трудовом праве второй стороной в весьма значительной мере выступает буржуазный элемент. В интересах удобства все эти отдельные кодексы следовало бы соединить под единым названием в единый Свод «материального хозяйственного права».

Второй отраслью является государственное право. По нашим понятиям, эта отрасль права играет подсобную, отчасти техническую роль, но одновременно оно занимается таким основным моментом, как организация господства класса. Разграничение тут необходимо, причем нам следует избегать ошибки буржуазной науки, и те общественные отношения, которые в буржуазном обществе имели своим субъектом государство, как «Gesamtkapitalista», так и оставить в сфере гражданского права, как публично-хозяйственное право.

Остается еще целый ряд отраслей, имеющих второстепенное значение, как-то: полицейское, церковное, судебное или судопроизводственное, финансовое право, с одной, и уголовное, с другой стороны, которые или являлись лишь выделениями из государственного права, как напр. четыре первые группы, с внесением туда известного момента политики или /219/ политической экономии, или же учением о чисто вспомогательных мерах для поддержания данного порядка, как напр. уголовное право. Все эти предметы надо пересмотреть и перегруппировать, превращая такие отрасли науки, как напр. церковное или финансовое право, в учения о церковной и финансовой политике, а остальным отраслям придать именно подходящий для них характер технических отделов правоведения.

Уголовное право, по нашему определению (см. Собр. уз. 1919 года, № 66, ст. 590), имеет своим содержанием правовые нормы и другие правовые меры, которыми система общественных отношений данного классового общества охраняется от нарушения («преступления»), посредством так наз. мер социальной защиты. Никакой божьей кары, никакой личной или даже классовой мести, на которой основывалась в прежние времена эта отрасль права, наше мировоззрение не признает. Нашему уголовному праву чужды и понятия гуманности в буржуазном смысле, изобретающей одиночные заключения и утонченные средства пытки и истязания во имя «человеколюбия». Из целей социальной меры защиты, как-то: возмездия, мести, перевоспитания человека и его исправления, в пошлом мещански-филистерском смысле, остается лишь приспособление «преступника» к новой общественной жизни и разного вида воздействия на его и других «психологию» и т. д., а если все это не достигает результатов — его изоляция. Поэтому социальная мера защиты должна быть «целесообразна и лишена признаков мучительства и не должна причинять преступнику бесполезных и лишних страданий» (ст. 10). С исчезновением условий, в которых определенное деяние или лицо, его совершившее, представлялись опасными для данного строя, совершивший его не подвергается социальной мере защиты.

Но я должен оговориться, мы никогда не судили противников, как противников. «Для борьбы против контрреволюционных сил в видах принятия мер ограждения от них революции и ее завоеваний... учреждаются рабочие и крестьянские революционные трибуналы». Эта формулировка, конечно, навеяна известной речью Маркса перед кельнскими присяжными заседателями.

Я полагаю, что по вопросу о разграничении отраслей права мы можем ограничиться этими краткими замечаниями, ибо вопрос для нас имеет чисто практический характер. Нам необходимо твердо помнить только одно, что право, насколько оно /220/ охраняет классовый интерес господствующего класса, излагается в так называемом гражданском праве, и что второе, если не первое, по важности место занимает государственное право, как организация самой власти господствующего класса. Цель и средство. Которое из них важнее в каждый данный момент, это — вопрос практической политики.

Нам надо остановиться еще, хотя бы вкратце, на методологии. Прежде вообще слишком много отводили места вопросам методологии. Очень долго весь исторический материализм считался не более как методом, пока не отвоевали ему надлежащего места, как марксистской социологии, оставляя за ним, однако, и звание, и роль «метода». Прежде такую же роль науки, вырабатывающей буржуазное мировоззрение, и одновременно типично-буржуазного метода — для буржуазии играла юриспруденция со своей формальной логикой, оставившей глубокие следы в головах наших юристов, невзирая на все бури революции. Мы видели, как благодаря этой роли правоведения сама психология подверглась коренной переработке и превратилась в «науку», которой в этом виде место будет, пожалуй, только в числе доктрин буржуазного правоведения. Мы, конечно, такую науку и ее методы должны отбросить и все внимание обратить на так называемую «физиологическую психологию», науку о нервной системе, имеющую такие крупные успехи в школе Павлова.

Какие методы применяли прежде правоведы в своей науке? По очереди — самые различные, как мы уже видели, соответственно тому, какая наука господствовала. На истории методов мы не будем останавливаться. Современный юрист, для которого весь предмет права заключается в готовых статьях, нормах закона, является чистейшим догматиком. Г. Коген[5] так и говорит об аналогии «между значением математики для наук о природе и значением науки о праве для всей совокупности наук о духе». Вот это-то и есть типичнейший метод правоведения прошлого: «Fiat iustitia, pereat mundus»[6]. Но и в практике по формулам права математически исчисляли и отпускали правду и справедливость. Все старое уложение было математическим расчетом царской «справедливости». Значит, социальная математика, как в теории, так и в практике! Как только буржуазный ученый оставляет область этих «объективных формул», — он попадает в объятия чистой или скрытой /221/ метафизики. Мы видели в лице Петражицкого одного из крайних представителей той психологической школы, которая единственным источником теоретического исследования права признает изучение своего «я». Но Маркс определенно сказал: «Мои исследования привели меня к тому результату, что правовые отношения, так же точно как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития человеческого духа»[7].

Мы в предыдущем уже показали, что мы право ищем в общественных отношениях. Наш метод определяется применением революционной диалектики и к изучению этих отношений. Конечно, мы не можем говорить о готовом уже методе в то время, когда мы еще спорим о том, где искать само право, и где его точные пределы, каких мы и не стремимся в точности определить ввиду предполагаемой недолговечности права самого. Нам важно было определить его место и его характер, чтобы дать науке доступ к этой системе явлений.

Мне остается сказать еще несколько слов об отношении права к нравственности, правоведения к этике. Я должен сознаться, что я не нашел определения нравственности и, особенно, разграничения ее и права, которое могло бы вполне удовлетворить научным требованиям. Что-то таинственное, незыблемое, священное, необъяснимое в нас, подсказывающее нам наше поведение, говорят одни. Другие объясняют, что это есть правила внутреннего поведения или внутренние правила нашего внешнего поведения, которым противопоставляется право как внешние правила или опять-таки правила нашего внешнего поведения. Все это просто красивые слова или игра слов.

Из природы человека, действующего с сознанием, ставящего себе всюду цели, вытекает, что в его голове (прежде в этом отношении сердце-душу смешивали с головой) накопился известный систематический кодекс поведения. Туда входит все, как сохранившееся суеверие, традиция (воспитание) и т. д., так и классовое сознание и т. п. Вся эта идеология в связи с религиозными или антирелигиозными чувствами образует известный «кодекс должного», кажущийся наиболее неподвижным и всеобщим для всех людей сборником норм поведения. Но где же предел этому нравственному кодексу? Он, конечно, ближе всего к праву, и все пережитки, изгнанные из всех областей идеологии, ищут последнего убежища /222/ в морали и «научной» ее обработке — этике. Понятно, что этика от того и бухнет.

Мы теперь знаем, что и мораль, и этика не есть нечто не меняющееся и, следовательно, нечто особенно священное, незыблемое. Мы говорим о групповой, о сословной, о классовой морали, и мы правы. Родители, особенно мать, — ныне наиболее отсталая часть данного общества, — воспитывая детей, снабжают их первыми уроками жизни, т. е. первыми правилами поведения. Им помогают попы и т. д. Присоединяются всякие страхи перед всем непонятным, неосознанным, неизвестным и т. д. И все это систематизируется в единое целое, непроверенное обыкновенно никакой наукой, кроме поповского катехизиса. Нравственность существует своя в любой узкой группе, но много она имеет общего и для широких масс, как общечеловеческое. Так же как неклассовой нам кажется формула 2х2 = 4.

Все это рассмотреть подробнее не входит в мою задачу. Я стою за этику классовую, мы должны выработать и ее. Но на поставленный вопрос о разграничении права и нравственности я вкратце отвечу. Нравственность есть более общее, право — более узкое понятие, ибо право охватывает лишь общественные отношения людей, т. е. в общем лишь отношения производства и обмена. Нравственность господствующего класса в области этих отношений более или менее совпадает с правом; значит, правосознание господствующего класса есть и часть этики этого класса. Напротив, у угнетенного класса она определенно расходится с правом. Но, как я уже сказал, нравственные «правила должного», кроме того, обнимают и все прочие взаимоотношения людей и касаются даже отношений человека к себе самому, к мнимым существам (богам) или даже неоживленным предметам. Это разграничение может нам дать указания, почему иногда право кажется безнравственным или несправедливым и, наоборот, почему оно в других случаях совпадает с нравственностью. Настоящая марксистская оценка явлений нравственности еще не дана и не может быть дана, пока в этой области даже марксисты ограничиваются лишь самонаблюдением и самопознанием.

Примечания

• 1. Школа Павлова отбрасывает вообще слово «психология», как ненаучное. Мы оставляем пока это слово условно.
• 2. Ср. теорию предельной полезности, или Робинзонаду классической политической экономии.
• 3. Ф. Лассаль в введении к своей «Системе приобретенных прав» пишет: «Там, где право под названием частного права совсем отделяется от политики, там оно приобретает еще более политическое значение, тем политика сама, ибо там оно превращается в социальный элемент».
• 4. Даже буржуазнейший из правоведов Еллинек пишет: «Всяческое право есть социальное право и, следовательно, оно покоится на публичном праве». А Эрлих забывает, что как раз семья в буржуазном обществе является низшей экономической ячейкой и отчасти публичным союзом.
• 5. Н. Cohen «Ethik des reinen Willens», Berlin.
• 6. «Да будет право, пусть гибнет мир».
• 7. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 6.