Право — революция [Редактировать]

В самом деле, революцию еще научные светила редакционной комиссии «Уголовного уложения» царского режима определяли как «преступное ниспровержение общественного и государственного строя». И это определение они не изобрели /132/ сами: это было результатом вековой работы буржуазной науки права. Поэтому нет ничего более смешного, чем поведение юриста старой (да, пожалуй, и всякой иной) школы в моменты революций.

Свободнее всего держались вожди великой французской революции, как бы ни была велика их любовь к формам древнего Рима республики. В своей знаменитой речи за смертную казнь Людовика XVI Робеспьер просто и откровенно высказывает мысли, слишком смелые 125 лет позже даже для некоторых «марксистов» в российской революции.

«Собрание, — сказал Робеспьер[1], — бессознательно уклонилось далеко в сторону от действительной задачи. Здесь не место затевать судебный процесс. Людовик — не подсудимый и вы не его судьи. Вы можете быть только политиками и представителями нации. Вам предстоит не задача подать вердикт за или против этого человека, но только принять определенную меру для спасения отечества, сыграть роль национального провидения. Людовик не может быть судим, он уже осужден, или республика не оправдана. Привлекать к суду Людовика XVI, в какой бы то ни было форме, это значит возвращаться опять к монархическому и конституционному деспотизму, это идея контрреволюционная, ибо она ставит под сомнение революцию. Народы судят не так, как судят судебные палаты. Они не выносят приговоров, они мечут громы и молнии, они не осуждают королей, они повергают их в прах, и это правосудие не уступает судебному».

Как позорно-смешны после этого потуги правительства Львова—Милюкова—Керенского у нас, или Эберта—Шейдемана—Гаазе в Германии, совершая революцию, сохранить юридическую невинность. Так Керенский, после назначения его революционным министром юстиции, изданную им же амнистию предложил сообщить на места — своему товарищу министра, имевшему мандат от Николая II, ибо он боялся контрреволюционного «правосознания» своих «революционных» прокуроров. Князь Львов является «перед народом» как председатель совета министров по указу Николая II, подписанному им до «добровольного» отречения. А между тем и низвержение Николая II, и назначение Врем. правительства Львова—Милюкова—Керенского и К° исходило единственно от фактической власти — Петроградского исполнительного комитета.

/133/ И когда, 9 ноября 1918 года, после германской революции, от имени берлинского Совета рабочих и солдатских депутатов Эберт явился к вице-канцлеру ф. Пайеру с сообщением, что он является председателем революционного правительства, будучи в то же время предложен б. канцлером Максом Баденским в государственные канцлеры, то на вопрос фон Пайера, требует ли он, Эберт, передачи ему власти на основании конституции или по поручению Совета рабочих и солдатских депутатов, Эберт ответил ф. Пайеру словами мудрого дипломата: «В рамках (?) (im Rahmen) имперской (!) конституции», и после краткого совещания вильгельмовский кабинет министров постановил: «Принимая во внимание, что войско отпало (Abfall), заведывание (Wahrnehmung), точнее, заведывание без поручения делами государственного канцлера, передать Эберту — при условии (Vorbehaltlich), что им получено будет законное соизволение»[2]. Наконец, вспоминается мне из судебного протокола по делу о капповском фарсе весеннего переворота 1920 г. следующее место:

«Когда Капп явился к заместителю госуд. канцлера Шифферу, оставленному здесь позорно сбежавшим без боя из Берлина правительством Эберта—Шейдемана, для сдачи власти Каппу, и потребовал от него передачи власти, Шиффер заявил, что он не оставит своего поста заместителя государственного канцлера. Когда Капп заметил: “В таком случае мы воспользуемся силой”, а в ответ на эти слова Шиффер сослался на свое “правовое положение”, то последний получил довольно основательную реплику от присутствующего тут же бывшего берлинского президента полиции ф. Ягова: “О каком праве вы говорите после 9 ноября 1918 г.?” Шифферу осталось лишь пробормотать: “История покажет, была ли наша революция правотворческой (!) или нет (rechtsbildend oder nicht). Я сдаюсь только перед силой”».

И тут же сдал власть согласно имевшейся уже в кармане инструкции.

Тот же буржуазный профессор В. Еллинек, который сообщает разговор Эберта, не воздержался от иронической заметки, что Эберт 9 ноября 1918 года находился в одном отношении в правовом заблуждении, ибо Макс Баденский сам не имел никакого права назначить себе преемника. А Николай II, Вильгельм и все остальные «короли в изгнании» с уверенностью /134/ могут доказать, что, по гражданским законам всех стран мира, всякое отречение, совершенное по принуждению, — недействительно, за исключением разве только международного «права», где подписи почти всегда даются под давлением непреодолимой силы.

Куда честнее такой верноподданный профессор, как Иеринг, когда он приведенную в начале настоящей главы цитату продолжает:[3]

«В самом деле, если такой взгляд был бы последним словом науки, то приговор над всякой революцией был бы уже готов... но в известных случаях сила приносит в жертву право и спасает жизнь... а приговор истории остается окончательным и решающим».

В конце концов, конечно, и эти рассуждения Иеринга, как бы ни звучали они революционно, представляют в данном случае из себя только пустую фразеологию.

Но, скажут, Робеспьер в той же речи красноречиво сослался на слова «Общественного договора»: «Если нация видит себя вынужденной прибегнуть к праву восстания, то она по отношению к тирану возвращается в естественное состояние». Такие красивые фразы ныне, после 125 лет «буржуазных свобод», даже во Франции звучали бы детски-наивно. Но что сказать о наших ленинградских и берлинских буржуазных революционерах, если их естественное право получается из кадетских или либеральных мастерских вроде Петражицкого или Штаммлера, которые, играя в шапку-невидимку или в политику страуса, просто объявляют, что закон, не соответствующий их внутреннему естественному, все равно «правильному» или «интуитивному» праву, — «социально не существует, является одной лишь иллюзией»?

Во всяком случае то, что было великолепным и тогда, может быть, и убедительным жестом, когда в 1776 г. в С. Америке или в 1789 и 1793 г. в Париже восставшие народы провозглашали свое неотъемлемое право на революцию, теперь потеряло и блеск, и веру. И на этой почве создается ныне лишь красноречивая, но бессодержательная игра слов в виде /135/ «победы бесправной силы над бессильным правом» и т. д. Но зато не только до самой революции 1917 г., но и поныне пышно процветает направление «юридического социализма», отделяющего социальную от политической революции и доказывающего, что социальная революция является простым «правовым процессом». «Править — силой», а «грабить — только по закону».

Наиболее видным представителем этого «юридического социализма» в буржуазной науке был венский профессор Антон Менгер, пользующийся большой славой как социалист среди юристов, а как юрист — среди социалистов. И действительно, все социалисты, занявшиеся правовыми вопросами, более или менее шли по его стопам. Но если Менгер, как буржуазный профессор, все-таки играл крупную роль и заслуживает серьезного внимания, то совершенно бесцветны его социалистические последователи, смелые теории которых без исключения (напр., и статьи Жореса, и труды б. австрийского рейхсканцлера Реннера-Карнера) сводятся к осмеянному еще Энгельсом «frisch-fromm-fröhlich-freie Hineinwachsen des alten Staates in die Sozialistische Gesellschaft» (беззаботному врастанию старого государства в социалистическое общество). Энгельс, по-видимому, сразу оценил всю опасность этого направления для пролетарской революции[4], ибо по поводу чуть ли не первой работы Менгера написал в «Neue Zeit» в 1887 г. (вместе с Каутским) редакционную статью[5] против «Juristen Socialismus»:

«Религиозное знамя развевалось в последний раз в Англии в XVII веке, а менее пятидесяти лет спустя новое мировоззрение выступило во Франции уже без всяких прикрас и это юридическое мировоззрение должно было стать классическим мировоззрением буржуазии. Это было теологическое /136/ мировоззрение, которому придали светский характер[6]. Место догмы, божественного права заняло право человека, место церкви заняло государство»[7].

И после этой критики Энгельса Менгер продолжает выражать просто недоумение, почему-де Маркс так враждебно настроен против юристов, и старается объяснить его вражду к юриспруденции из того обстоятельства, что он ее слушал в университете — по принуждению отца.

Собственно говоря, только простой разновидностью этого «юристен-социализма» является так называемый социальный «демократизм» в своей современной форме, как мирный способ социальной революции[8]. Он идет дальше и рассчитывает даже политическую власть завоевать простым голосованием. Но к этому вопросу нам придется вернуться в общем учении о государстве.

Что иное, в самом деле, могла дать «наука права» в вопросе революции, не став смело и откровенно на классовую точку зрения? Как она могла себе иначе объяснить этот объективный дуализм между действующим «положительным» правом класса угнетателей и «революционным отрицательным» сознанием класса, ныне угнетенного? Только став на революционно-классовую точку зрения, мы и здесь становимся на реальную, объективную почву по отношению к будущему праву, т. е. к той справедливости, которой в былые времена занимались учителя философии права. Но лишь при этих условиях у нас открываются глаза на самую суть всякого нового права как фактора революционного. Ибо, невзирая на все наши внутренние антипатии против института частной собственности, несмотря на нашу непримиримую борьбу против класса капиталистов, /137/ а еще в большей степени феодалов-землевладельцев, мы должны же признать, что перевороты, установившие частную собственность вообще и феодальную и капиталистическую — в частности, были исторически необходимыми революциями[9]. Исходя, наконец, из нашего взгляда на классовую борьбу, по которому класс капиталистов при всей своей непримиримости все-таки заинтересован в существовании пролетариата и даже не может желать его полного уничтожения, а пролетариат, со своей стороны, открыто ведет и должен вести свою борьбу к полному уничтожению класса капиталистов и землевладельцев, мы поймем и самый характер буржуазного права, как института внутреннего дуализма, лицемерия, иллюзий и недоговоренности. И только при таких условиях мы вообще сможем говорить о праве как о науке. А это необходимо ввиду той громадной роли, какая принадлежит праву во все переходные эпохи, как «локомотиву истории». Тут мы действительно видим моментами совпадение самого процесса развития с процессом правовым, но отнюдь не в том примирительном, а в положительно революционном (или временно, наоборот, контрреволюционном) смысле. В такие моменты и в таком смысле мы можем говорить о Праве-Революции.

Было бы, конечно, крайне легкомысленно принять на веру все легенды и гипотезы насчет того, как в старину мудрые законодатели, сами ли или со слов покровительствующего им бога, изложили в законах идеальный строй для своего народа. Напротив, даже все не поддающиеся полной проверке предания о том, как издавались законы, напр., 12 таблиц в Риме, 10 заповедей Моисея и т. д., издание их связывают с предшествовавшими им народными смутами или переворотами в государстве, причем всюду и всякий раз придается особая торжественность появлению нового права с ссылкой на сверхъестественное или, по крайней мере, иностранное происхождение. И всегда одно было бесспорно: это каждый раз был новый правопорядок, отнюдь не доброй волей всех и не единогласно всеми признаваемый, ибо то, что само собой разумеется, вообще не записывали, а если и исполняли, то просто инстинктивно или по «вошедшему в пословицу» или принявшему форму веры или суеверия обычаю.

/138/ «Психолог» среди новейших юристов, Петражицкий, выступая против того единственно реального, что осталось у буржуазной науки права, а именно, против юридических отношений как взаимоотношений людей, ставит юристам как неразрешимую задачу объединение понятия «юридического факта» с понятием «юридического отношения». Не нам, конечно, защищать «сословие защитников», юристов, но путается в понятиях сам профессор. У нас может быть речь не о юридическом факте, но только о превращении социального факта, известного общественного отношения в юридическое отношение, т.е . в право. Сам Петражицкий приводит красноречивые примеры, как фактическое брачное сожитие в течение года, по римскому праву, превращается в законный брак, как фактическое владение в течение известного времени становится собственностью и т. д., т. е. как социальный факт, при известных количественных отношениях, превращается в право. Что это иное, если не то же самое старое наблюдение, сделанное еще Гегелем, что количественные изменения, постепенно накопляясь, приводят наконец к изменениям качеств и что эти изменения качества представляют собой моменты скачков, перерывов постепенности?

И эту мысль в применении к праву К. Маркс в I т. своего «Капитала»[10] блестяще иллюстрирует на рабочем законодательстве. Он показывает, как единичные попытки провести в жизнь сокращение рабочего дня создают почву для превращения этого факта в право, распространяя его в законодательном порядке на одно производство за другим, отмечая, как особенно революционную меру, проведение такового на всю промышленность данной страны (на материке) вообще[11]. История регулирования рабочего дня наглядно доказывает, что

«изолированный рабочий... на известной ступени созревания капиталистического производства не в состоянии оказать какого бы то ни было сопротивления. Поэтому установление нормального рабочего дня является продуктом продолжительной, более или менее скрытой гражданской войны между классом капиталистов и рабочим классом. Так как борьба открывается в сфере современной промышленности, то она разгорается впервые на родине этой промышленности, в Англии. /139/ Английские фабричные рабочие были передовыми борцами не только английского рабочего класса, но и современного рабочего класса вообще, точно так же, как их теоретики первые бросили вызов капиталистической теории... Приходится признать, что наш рабочий выходит из процесса производства иным, чем вступил в него... На место пышного каталога “неотчуждаемых прав человека” выступает скромная Magna Charta ограниченного законом рабочего дня, которая “наконец устанавливает точно, когда оканчивается время, которое рабочий продает, и когда начинается время, которое принадлежит ему самому”. Quantum mutatus ab illo! (Какая перемена по сравнению с тем, что было! — П. Ст.)»[12].

А дальше:

«Фабричное законодательство, это первое сознательное и планомерное воздействие общества на стихийно сложившийся строй его процесса производства, представляет собой, как мы видели, столь же необходимый продукт крупной промышленности, как хлопчатобумажная пряжа, сельфакторы и электрический телеграф»[13].

Перенеся эти выводы в другую революционную обстановку, нам ныне несимпатичную, но столь же необходимую, напр., в эпоху нарождения частной собственности на землю, мы найдем и там полнейшую аналогию, ибо мы увидим, что правовые нормы и там имеют также революционное значение, только в другом направлении, чем рабочее законодательство.

Но это еще не все. Просматривая всю историю права с его древнейших проявлений до настоящего времени, мы приходим к выводу, что первой основной революцией в экономической жизни человечества, по нашим данным, является переход от первобытного коммунизма к частной собственности, как средству эксплуатации человека человеком. В дальнейшем мы видим целый ряд революционных переворотов, в результате коих меняется класс эксплуататоров, форма эксплуатации человека человеком, но сама эксплуатация остается. Совершенно естественно, что право, в котором выражается основной переворот от состояния коммунизма к состоянию эксплуатации человека человеком, а также право, хотя бы и временное, имеющее своей целью полную отмену всякой эксплуатации вообще, весьма существенно различны от разных правоизменений, меняющих только способ и форму эксплуатации. Непониманием этого основного положения грешит (безразлично, /140/ сознательно или бессознательно) всякое известное нам правопонимание, за исключением лишь Маркса и Энгельса. Задача моего краткого очерка в том и заключается: вскрыть в главных чертах это глубокое различие. И, мне кажется, достаточно будет беглого обзора развития права в нашем смысле слова, чтобы убедиться в его условно-революционном характере и чтобы разобраться в тех, сложнейших на первый взгляд, явлениях, перед которыми беспомощно или непростительно равнодушно до сих пор останавливались как буржуазная наука, так и революционная критика.

Мы оставляем в стороне все прочие зачатки права древнего мира и сразу обращаемся к древнему Риму[14], этому первоисточнику образцов права современного буржуазного общества. И тут мы в первую голову выслушаем крупнейший буржуазный авторитет, уже упоминавшегося германского профессора Иеринга. Это, пожалуй, самая яркая фигура среди юристов прошлого столетия, по крайней мере в области римского права. Определенный консерватор в политике, юрист, по существу, стоящий на точке зрения класса буржуазии, блестящий стилист и в то же время путаник в философии, он поднял целую революцию в науке права, может быть, своей непривычной для юриста откровенностью. Он, конечно, противник анархии, значит, казалось бы, и революции. Но — нет, для него революция не синоним анархии, ибо он понимает «революцию как отрицание не всякого, а только существующего порядка».

Он стоит на точке зрения учения Дарвина и прибавляет, что его исследования по истории римского права во всем подтвердили выводы этого учения, но он в то же время под учение Дарвина и под римское право подводит, как необходимую /141/ предпосылку, мысль религиозную о боге[15]. Он бесподобно рисует ход возникновения права в процессе борьбы, пользуясь легендами о древней истории Рима, сопоставленными с данными, проверенными на основании богатого юридического материала.

«Это разбойники и авантюристы, изгнанные из собственной среды, исключительно опираясь на кулак и меч, внесли первоначальный порядок в древнем Риме». «Человеческий пот и человеческая кровь, запах которых окружает генезис всякого права, обыкновенно прикрывают ореолом божественного происхождения. Иначе дело обстоит в Риме. Следы пота и крови, свойственные ему (т. е. праву), здесь не удалось уничтожить никакому времени» («Дух римского права»).

А в своей работе «Борьба за право» он пишет:

«Высшей степени напряжения борьба достигает тогда, когда интересы приняли форму приобретенного права. Здесь одна против другой стояли две партии, из которых каждая становится под священное знамя права: одно историческое право, право прошлого, другое — вновь нарождающееся, обновляющееся право человечества на бытие. Право это — Сатурн, пожирающий своих собственных детей»... «Крушение старых юридических норм и нарождение новых стоит человечеству нередко целых потоков крови».

Отбросьте фразеологию о священном праве и вставьте вместо него борьбу двух классов за свой жизненный интерес в области производства своей материальной жизни, картина остается достаточно яркая. А, конечно, не менее ожесточенная борьба велась при первом нарождении нового права вообще вместо первобытного коммунизма, как доправового состояния. Говорить про эту эпоху, что в ней «регулирующей силой был обычай, т. е. также вид правовой нормы», значит только перенести на былые времена чуждые им взгляды современного буржуа, для которого жизнь без права, без нормы, т. е. в конце концов без частной собственности, кажется немыслимой.

Первый «свод законов», так наз. 12 таблиц в Риме, был составлен, вернее кодифицирован, не раньше III, а может быть, даже II столетия до нашего летосчисления. «Это, по содержанию, право переходного времени[16], ius civile, право граждан-квиритов, действовавшее не раньше IV и V ст.», /142/ пишет другой видный авторитет римского права, проф. С. Муромцев. Самый свод до нас не дошел, и лишь из разных цитат позднейших юристов кое-как восстановлены важнейшие части его содержания. Это право еще

«дышало началами самоуправства и мести... В учреждениях этого права выражена необыкновенная степень личной энергии и личного могущества. Истец сам зовет и приводит в суд (in ius vocatio), сам тащит в кабалу неисправного должника (manus injectio) или захватывает его вещь (pignoris captio). Собственник сам отыскивает свою вещь (vindicatio); все это дает повод утверждать, что квиритскому праву особенно свойственна идея господства».

Так в высшей степени образный язык древнего римского права лучше всего выдает историю его возникновения. Учитывая условия военного быта того времени, мы можем согласиться с мнением проф. Гумпловича,

«что строгое ius civile в конце концов было только своего рода публичное право (Staatsrecht). Только квириты, как члены господствующего племени, члены gens (рода), обладали способностью владеть собственностью (eigentumsfähig)... Лишь прогресс и победа лично свободных плебеев привели к превращению этого первоначального ius civile в ius gentium, ius naturale («международное», «естественное право»)».

Мы здесь не будем подробнее останавливаться на догадках и шатких сведениях о возникновении этого первоначального права, которые пока никем не проверены и не изучены, с точки зрения диалектического материализма. Одно ясно: в обществе свободных землевладельцев-крестьян с известным местным оборотом появление впервые господствующего класса или племени внесло новый «институт» (учреждение), право, как навязанную силой систему новых общественных отношений. А среди юристов нет двух мнений насчет того, что это первое право явилось именно результатом революционных сотрясений. Так, Муромцев (в своей «Ист. римского права», стр. 106) пишет:

«Незачем повторять все перипетии (ступени) полустолетней борьбы: достаточно напомнить ее главные черты. Мы встречаемся здесь с процессом разложения общинного обладания землей путем насильственного захвата ее господствующим классом при постоянном, но бесполезном протесте притесненного большинства населения; мы встречаемся далее с долговыми отношениями, отмеченными бессердечием кредиторов и непосредственностью судебной власти, представители которой, принадлежа к патрициату, держат его руку. Судебные решения стали произвольны и пристрастны. /143/ Народные воззрения на должное и недолжное, справедливое и несправедливое, конечно, не изменились, сложившиеся учреждения не искоренились, но чувствовалась непрочность правовых учреждений... Старое право (?) не исчезло, но справедливо могло показаться исчезающим (!), когда сама власть расшатывала его. Угнетенная часть города подняла требование об издании законов и в конце концов их получила».

Куда бесцветнее характеристика такого беспомощного университетского светила, как И. А. Покровский, который по поводу 12 таблиц находит только слова: «Одним из поводов неудовольствия (!) плебеев против патрициев в первые времена республики была неясность (!) действующего обычного (?) права».

Мы не имели бы дела с буржуазными юристами, если бы они сюда не вносили своего излюбленного мотива о счастии и благоденствии именно угнетенной части населения, «добившейся» (?) первого римского кодекса. В действительности этого права добился класс, достигший фактического господства, и новый закон ввел лишь социальный факт грабежа и насилия в юридическую норму, т. е. превратил ее в право.

Едва ли я должен еще терять слова, чтобы доказать революционную сторону этого первого, не только в Риме, но по своей стройности и выдержанности вообще в мире, права частной собственности. Это был революционный акт, которому подобных мало в истории, ибо это был акт, впервые установивший, как общее правило, отрицание первобытного коммунизма и его замену обществом, основанным на частной собственности. Две тысячи лет господствовало это общество, не оспоренное по существу и менявшее лишь форму, а оставляющее в силе самую сущность этой собственности.

Уже цитированный мною знаток римского права Иеринг («Дух римского права») восторженно восклицает: «И три раза Рим диктовал миру законы: во время могущества единого Рима, в византийский период — через церковь — и, наконец, путем рецепции в Европе».

Здесь лишь пару слов по поводу византийского периода, когда римское право уже в новом изложении (в исправленном, дополненном или, вернее, извращенном виде) сознательно стало применяться к феодальным отношениям. И здесь оно, в руках церкви, в сфере его светской власти, служит немалым средством для насаждения этого нового института как церковного, так и светского феодализма (см. институт beneficium — десятины). Так, в римском праве накопилось, рядом с изложением прав городского торгового класса, и право /144/ сельского рабовладельца, и мы еще увидим, как впоследствии пригодилась та и другая сторона для Западной и Центральной Европы.

Я привел из первого революционного акта правотворчества только несколько образцов римского происхождения. Наша древняя и средневековая Русь дает великолепное и не менее картинное дополнение к этому. Место здесь не позволяет широко использовать этот материал, в изобилии имеющийся хотя бы в ценных трудах тов. М. Н. Покровского («Русская история» и «Очерки по истории русской культуры»). Тот же образный язык древних источников русского права дает такое же основание для утверждения, что и здесь, хотя и несколько позже, происходила та же революционная борьба, окончившаяся известным правовым порядком в России, основанным на частной собственности. Конечно, не виноват тов. Покровский, если он повторяет слова старых юридических авторитетов[17] о власти обычая в первобытной общине, как о суровом правопорядке («племя — строгий суд — мог объявить бойкот, и неподчинившемуся пришлось бы только уйти»). Нет, и в древней Руси обычай имел то же значение чисто технического правила, а род был союзом, из которого некуда было уходить[18], если не в плен другого рода или в кабалу. Князь же, владевший («володевший») землей, т. е. получавший дань со своих «подданных», и здесь делал лишь то же самое, что всюду делал первоначальный помещик — «дворянин»: он брал часть продукта чужого труда (обыкновенно, по-видимому, прибавочного) натурой, поэтому неправильно ему в этот период приписывать цели финансовые. Финансовый характер дань приобрела, по-видимому, лишь при расширении феодальной системы путем объединения княжеств в нечто похожее на современное государство, в котором образовался целый класс людей, «соединяющих землевладение с властью над людьми, живущими на земле данного землевладельца». Между прочим и кабала должника в старой Руси играла почти такую же крупную роль, как в древнем Риме, и власть кредитора над своим «закупом» (должником) была властью над жизнью и смертью /145/ его, т. е. над ним, как рабом. «А кто человека держит в деньгах и того человека судит сам, а окольничие (княжеские чиновники) в то у него не вступают». В общем, все первые княжеские законы, т. е. первоначальное право было подтверждением такого же господства, а может быть, в еще большей степени, чем в Риме.

Характер этого первоначального права в Риме или России проявляется весьма ярко. Учащающиеся социальные факты нового порядка обобщаются, т. е., с одной стороны, распространяются, как общее правило, но, с другой стороны, при этом иногда смягчаются. И вы не найдете более меткой характеристики этого процесса, чем у великого историка (виноват, я должен сказать — сатирика) России Салтыкова-Щедрина в речи «Очищенного» (б. Гадюка):

«Пошлемте-ка мы к варягам ходоков и велим сказать: господа варяги! чем набегом-то нас разорять, разоряйте вплотную: грабьте имущества, жгите города, насилуйте жен, но только чтоб делалось у нас все это на предбудущее время... по закону!» А на вопрос старшины Гостосмысла: «А почему ты, благонамеренный человек Гадюк, полагаешь, что быть ограбленным по закону лучше, нежели без закона?» — тот отвечает кратко: «Как же возможно! по закону или без закона! по закону всем ведомо — лучше!» («Современная идиллия»).

Проходит более тысячи лет после римского периода, и не появляется нигде нового права, не слышим мы и об издании новых крупных правовых актов. И вдруг — «в XII столетии в г. Болонью начался необыкновенный наплыв молодых людей со всего мира». Это их привлекает сюда местный университет, как очаг истолкователей римского права, глоссаторов, приобревший большую известность! И это не был единственный такой очаг, откуда началось распространение римского права по всей Европе. Были еще целых 3 таких очага: в Провансе, Равенне и Ломбардии, почти одновременно образовавшиеся в XI столетии. Как объяснить себе такое возрождение и добровольное «восприятие» правовой системы, казалось бы уже отжившей свой век? Во всяком случае это не было простым случаем, что интерес к римскому праву и его «рецепции» вдруг и почти одновременно появился по всей Западной Европе, не исключая даже Англии, и что мертвый Рим действительно мог «третий раз диктовать законы всему миру».

Проф. Виноградов[19] по этому поводу пишет:

«Как могло /146/ случиться, что правовая система, сложившаяся в связи с известными историческими условиями, не только пережила эти условия, но и сохранила свою жизнеспособность вплоть до настоящего времени, когда политическая и социальная обстановка совсем изменилась... Эту историю (т. е. историю рецепции римского права) можно назвать историей призрака».

Виноградов, назвав очень метко воскресение, казалось бы, умершего римского права воскресением призрака, не сознавал более глубокого смысла этого призрака. Но если Маркс; в своем «Коммунистическом Манифесте» мог говорить накануне 1848 г.: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма»[20], то про XI и XII века можно было сказать: призрак бродит по Европе — призрак капитализма. Этот призрак (в лице своих предшественников — крепостного права в деревне и торгового капитала в городах) искал себе облачения. И он нашел таковое в статьях римского права. Мы видели, что оно было приспособлено и для города и для деревни, и для феодализма, и для капитализма, было подковано, так сказать, на все четыре ноги.

Тот же Виноградов пишет (в цитированной работе, стр. 24): «XI столетие это было время, знаменующееся многими поворотными пунктами в истории европейской цивилизации». В качестве таких событий он приводит укрепление папской власти, кристаллизацию феодализма в законченную и последовательную систему, введение новых политических порядков в нормандских государствах, проявление блестящего экономического и культурного прогресса городских коммун Ломбардии... Но если Виноградов только вскользь ссылается на экономический поворот, то любая история экономической жизни XI и XII вв. характеризует ее как переходную эпоху к новому строю. В деревне это было время перелома экономической системы, эпоха окончательного введения и укрепления трехпольной системы землепользования в прямой связи и зависимости от чередующихся голодных годов IX по XII в.[21]. Это была эпоха крестовых походов, первых крупных крестьянских волнений в Европе (во Франции) и т. д., и т. д.

/147/ Историк выражается, что рецепция римского права действовала наподобие «потопа» (wie eine Sintflut)[22]. Интересно проверить по работам авторов, писавших о рецепции римского права, какие правовые вопросы тогда особо интересовали умы.

Виноградов, напр., указывает: 1. На вопрос об основном различии между собственностью и владением землей, о защите владения[23]. Провладение в течение «срочного года» дает, по римскому праву, право юридической защиты. Что это значит? Это означает учащающиеся захваты и, прибавим, захваты феодалами общинных земель, частную собственность (beati possidentes — счастлив, кто владеет).

2. В связи с этим — res iudicata, окончательная сила судебного решения (феодального суда).

3. Усиление власти князей («слово князя имеет силу закона»).

4. Введение (в городах) римского договорного права.

5. Для деревни — приравнение крепостного к римскому рабу.

А Муромцев прибавляет:

«Сельское население (введением римского права) было недовольно потому, что учение глоссаторов и комментаторов римского права усилило права феодального господина над подвластными, подстрекало землевладельцев к присвоению земли, увеличило искусственное разрушение общины и размножение частных собственников, закрепощение крестьянской массы (приравнение их к рабам), а в области наследства внесло вместо наследования жены — боковых родственников».

Кажется, сказанного достаточно, чтобы понять значение римского права как лозунга частной собственности в деревне, а в городах — свободы договора вместо цеховых монополий. Другими словами, римское право сыграло опять революционную роль. Вот почему и понятен тот громадный интерес молодой, прогрессивной интеллигенции XII века к римскому праву и их стечение в Болонью и прочие очаги римского права. Отсюда они черпали те новые принципы, которыми они навели панику, настоящий террор, особенно на деревню.

Крестьяне на этот «революционный» террор юристов ответили небывалой враждой, а местами даже контртеррором. /148/ Так, напр., одним из требований восставших германских крестьян было устранение сословия «докторов прав», искоренение трех родов разбойников: «уличных грабителей, купцов и юристов». И это не было случайным требованием, возникшим стихийно во время восстания. Нет, мы читаем в летописях о целом ряде насилий масс над юристами. «В 1509 г. в Клеве на базаре избили юриста так, что он кричал, как животное (wie ein Vieh), и прогнали». В 1513 г. крестьяне в Вормсе требовали, чтобы к процессам юристы не имели доступа. Резкие названия для юристов, как «живодеры и пиявки», «обманщики и кровопийцы» и т. д., в документах этой эпохи весьма часты. А из Фрейденфельда (в Тургау) летописец сообщает, как шеффены с побоями выбросили в двери юриста, ссылавшегося на (истолкователей римского права) Бартолуса и Бальда, со словами:

«Мы, крестьяне, не спрашиваем ваших Бартелов и Балделов, у нас есть свои особые обычаи и право, вон вас отсюда! N'aus mit euch!»

Но мы знаем, что в этой «тяжбе» с крестьянами на поле сражения победили феодалы и их защитники, юристы, которые, впрочем, то же римское право не менее ловко стали применять и против феодалов в процессах их кредиторов. Они под видом рецепции римского права создали право, твердо отстаивающее частную собственность как способ эксплуатации, и как бы незаметным способом ввели господство нового класса. Но, как сословие передовое, «сословие юристов», это олицетворение римского права, с такой же легкостью, как оно в Риме переменило бога латинского на бога христианского, в XVI веке перешло на сторону реформации против католического права, а еще двумя веками позже, стало ярым противником всякой религии. «Toujours avec la minorité!» — как говорил Рошфор. «Всегда за власть меньшинства!»

Но в эпоху перехода к феодальной барщине (вместо первоначальной дани), т. е. к трудовой, вместо натуральной, ренты, частная собственность и захват общинных земель были только одним моментом. Необходима была новая дисциплина и форма труда. История показывает, что всякий раз, когда человечество переживает переход от одного способа производства к другому, рушится прежняя трудовая дисциплина, и что этот переход не является чисто механическим актом завладения положением. Так и переход от состояния «подданного», но свободного землепашца в состояние барщины, а затем крепостничества принимает особый вид права, обобщающего единичные социальные факты.

/149/ Мы читаем в I т. «Капитала» К. Маркса, как в Англии пытались ввести (начиная с XIV в.) законом работу 6 дней в неделю (вместо прежних 4-5 дней) в течение 10 часов (вместо совсем нерегулярного времени), сокращая заработную плату до минимума. (Ведь Томас Мор в своей утопии говорит о 6-час. рабочем дне). Это был идеал максимального рабочего дня таких размеров (10 часов), который 400 лет спустя считался идеалом минимального рабочего дня[24]. Мы уже знакомы с жалобами XIV, XV и XVI ст.

Характерен восторг лакейской души, немецкого ученого патриота Якова Гримма, в его «Источниках права»: «Права и обязанности крестьян XV в. являются великолепным (herrlich) показателем свободного и благородного образа (Art) туземного права», (см. Янзен «Ист. Герм.», I, 30.). Мы уже видели, что такие слова по отношению к XV веку — сущая ложь, и особенно питание (напр., по сведениям одного автора, 1545 г.) было очень бедно: «Пища состояла из ржаного хлеба, овсянки и сваренного гороха либо чечевицы; вода или сыворотка — их питье, бязевая одежда, пара лаптей и валяная шляпа; а прав они не имели никаких». Но характерно то, что эти собранные в XV ст. сборники законов все-таки содержат нормы, когда-то раньше считавшиеся максимальными. И мы узнаем, что когда-то в Австрии colonus — крестьянин работал на барщине не более 12 дней в году, что «пища должна была быть хороша» и крестьяне «кушали мясо ежедневно» и т. д. Но еще более курьезными и напоминающими фантастические рассказы из Америки нам кажутся описания другого историка Бецольда («Geschichte der deutschen Reformation») о том, что в южной Германии на барщинные работы привлекали (erheiterten) музыкой и танцами[25]. А если в дальнейшем помещики дошли до «лягушечной повинности», т. е. обязанности крестьян хлопать ночью палками по воде пруда, чтобы лягушки не /150/ мешали спать барину, или до «блошиной барщины» (Flohfrohne), т. е. повинности ежедневной ловли блох в барской кровати, и если мы у Семевского про крестьян екатерининской эпохи (см. I, 65) читаем, что «есть помещики, которые ни одного дня на себя работать не дают, а давая всем им месячный провиант, употребляют их без изъятия на господские работы», и что «тщетны были все попытки Панина установить работу не более 4 дней в неделю и т. д.», то понятно, почему крестьяне «снова и снова стали чинить противности», невзирая ни на какие приказы губернаторов, чтобы «противники сходбищ не имели».

Часто в литературе указывалось на эти законы, устанавливающие размеры барщины, как на благотворное вмешательство власти в пользу крестьян. Для первого времени, по крайней мере, это безусловно неверно. Напротив, это — первые принудительные меры для введения новой, хотя бы минимальной, дисциплины труда. А барщина на полях помещика была первой подготовительной стадией для капиталистического крупного земледелия. Очень метко тов. М. Н. Покровский высказывается по этому поводу словами: «Необходимость суда и полиции и в это время... вытекала из поддержания общественной дисциплины», которая «в древние времена основывалась на обычае», т. е., как я уже указал, на чисто технических правилах общественной организации, а не на системе классового господства, т. е. права. Конечно, летописец, говоря о том, что судьи были призваны «судить по праву», не подозревал, каков действительно смысл этого права, но, пользуясь выражением Маркса, «то, чего он не знает, он высказывает». Ведь суд был, как мы уже видели, первым «творцом» положительного, классового права.

Так законодательство «революционным» способом распространяло достигнутые результаты закрепощения на все более широкие круги крестьян, пока, наконец, крепостное состояние не оказалось вполне законным институтом, а, следовательно, всякие законы, определяющие размеры барщины, стали излишними и, пожалуй, даже противозаконными. Эти статьи в пользу крестьян перестали «гласить» (остались «latent»). Но если не легка была задача закрепощения крестьянина к земле и барщине, то не легче было впоследствии его раскрепощение и прикрепление к мануфактуре, а затем к фабрике: освобождение крестьянина от земли и земли от крестьянина, как основа превращения земельного владения в капиталистическую собственность. Как мы уже видели, эту перемену политическая /151/ экономия выражает в двух словах: простое превращение трудовой и натуральной ренты в денежную. Но это одно слово человечеству стоило не менее крови и насилия, чем первые два.

Если с птичьего полета оглянуться на всю историю феодального периода, то моментами кажется, что руководящей нитью всей этой системы является постепенное сосредоточение в руках феодала или его кредитора (т. е. капитала) всей земли и всего скота крестьянина, а затем уж раскрепощение самого крестьянина, чтобы его, как птицу, свободного пролетария, выбросить на новое поприще труда. Ярче всего это видно в Англии, где все, что противоречило интересам капитала, просто было сметено: «Сметены были не только жилища и сельские поселения, но и само население». А в каком правовом акте все это выразилось? Многочисленные социальные факты приняли вид невинных на первый взгляд Law of enclosures, закона об отгораживании общинной земли, т. е. защиты этой земли (уже как помещичьей) от потравы скота крестьян и закона о Clearing of estates (очистка имений, это как бы наш «учет»). Но ясно, что без пастбищ у крестьянина, если бы даже уцелела какая-либо частица скота, не осталось больше никакой возможности для его содержания. А там, где прошла очистка имений, не осталось и самого крестьянина. Крестьянин сбежал; овца или, местами, дичь его «съели». А революционные законы о его изгнании, по лицемерию своему, останутся историческими памятниками для наступающей в это время капиталистической эры.

Но осталась еще задача общественной перегруппировки, введения новой дисциплины труда. Если, как мы видели, крепостной режим рядом с кнутом местами пользовался и средствами приманки, капиталистический режим знал только «скорпионы». История дисциплинирования первоначального наемного рабочего с исчерпывающей полнотой изложена опять-таки в I т. «Капитала»:

«Люди, изгнанные вследствие роспуска феодальных дружин и оторванные от земли то и дело повторяющейся, насильственной экспроприацией, — этот поставленный вне закона пролетариат поглощался нарождающейся мануфактурой далеко не с такой быстротой, с какой он появлялся на свет. С другой стороны, люди, внезапно вырванные из обычной жизненной колеи, не могли столь же внезапно освоиться с дисциплиной своей новой обстановки. Они массами превращались в нищих, разбойников, бродяг — частью из склонности, в большинстве же случаев под давлением /152/ обстоятельств. Поэтому в конце XV и в течение всего XVI века во всех странах Западной Европы издаются кровавые законы против бродяжничества. Отцы теперешнего рабочего класса были прежде всего подвергнуты наказанию за то, что их превратили в бродяг и пауперов. Законодательство рассматривало их как “добровольных” преступников, исходя из того предположения, что при желании они могли бы продолжать трудиться при старых, уже не существующих условиях»[26].

Далее Маркс приводит подробный перечень всех каторжных законов против «не желавших работать» «бедняков» («Poors» — «Armen», как тогда официально в Англии называли рабочих, а в Германии крестьян), по самое начало XVIII века.

«Деревенское население, насильственно лишенное земли, изгнанное и превращенное в бродяг, старались приучить, опираясь на эти чудовищно террористические законы, к дисциплине наемного труда поркой, клеймами, пытками. Мало того, что на одном полюсе выступают условия труда как капитал, а на другом полюсе — люди, не имеющие для продажи ничего, кроме своей собственной рабочей силы. Мало также принудить этих людей добровольно продавать себя. С дальнейшим ростом капиталистического производства развивается рабочий класс, который по своему воспитанию, традициям, привычкам признает условия этого способа производства как само собой разумеющиеся естественные законы. Организация развитого капиталистического процесса производства сламывает всякое сопротивление; постоянное создание относительного перенаселения удерживает закон спроса на труд и предложения труда, а следовательно и заработную плату, в границах, соответствующих потребности капитала в возрастании; слепая сила экономических отношений закрепляет господство капиталистов над рабочими. Внеэкономическое, непосредственное принуждение, правда, еще продолжает применяться, но лишь в виде исключения. При обычном ходе дел рабочего можно предоставить власти “естественных законов производства”, т. е. зависимости от капитала, которая создается самими условиями производства, ими гарантируется и увековечивается. Иное видим мы в ту историческую эпоху, когда капиталистическое производство только еще складывалось. Нарождающейся буржуазии нужна государственная /153/ власть, и она действительно применяет государственную власть, чтобы “регулировать” заработную плату, т. е. принудительно удерживать ее в границах, благоприятствующих выколачиванию прибавочной стоимости, чтобы удлинять рабочий день и самого рабочего держать в нормальной зависимости от капитала. В этом существенный момент так называемого первоначального накопления»[27].

Такие же законы Маркс приводит из старейшей капиталистической страны Нидерландов (1537, 1614, 1649 и т. д.), из Франции (1777) и т. д.[28] И после перечисления всех этих невероятных насильственных мер в интересах новой дисциплины труда Маркс приходит к заключению:

«Эти методы отчасти покоятся на грубейшем насилии... Но все они пользуются государственной властью, т. е. концентрированным и организованным общественным насилием, чтобы ускорить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический и сократить его переходные стадии. Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция»[29].

Таково было новое капиталистическое право «гуманнейшего» из всех обществ, буржуазного — в Англии. Английское право вообще более похоже на систему «социальных фактов», казуистически (отдельными судебными прецедентами) превращающуюся в право, т. е. более сохранило свою первобытную форму образования права, как и в Риме. И до сих пор в Англии нет единого кодекса или свода законов, а английское право по сие время основывается на решениях «независимого» классового суда[30].

Иначе образовалось буржуазное право на материке. Великая французская революция во Франции одним ударом опрокинула весь феодальный строй и открыла новую эпоху, эру буржуазного общества в декларации или, вернее, даже в нескольких последовательных (1789 и 1793 г.) декларациях прав человека и гражданина. Последняя статья декларации 1789 г. гласит:

«Так как собственность есть право ненарушимое /154/ и священное, то никто не может быть его лишен иначе как в публичных интересах, установленных в законном порядке, в порядке открытого требования и под условием справедливого и предшествующего вознаграждения». А ст. II гласит: «Эти (естественные и неписаные) права суть свобода, собственность, обеспеченность (sûreté) и сопротивление угнетению».

Как я уже указал в начале своей работы, гражданское право, или, по нашему взгляду, суть всего права, было изложено в кодексе Наполеона, и квинтэссенция этого кодекса заключалась в частной собственности в чисто римском изложении без примеси варварских инородческих обычаев и феодально-канонических наростов византийского периода. Капиталистическая частная собственность характеризуется правом на земельную ренту и на прибыль. А этот принцип выражается в свободе распоряжения собственностью и в свободе труда. Первая характеризуется ст. 16 декларации 1793 г. словами: «Право собственности — это право, принадлежащее всякому гражданину по своему усмотрению пользоваться и располагать своим имуществом, своими доходами и плодами своего труда и своей промышленности». Вторая, т. е. свобода труда, — запрещением рабочих коалиций, представляющих собой, по мнению французской буржуазной революции, восстановление цехов. И если взять позднейшие кодексы XIX в., как германское, швейцарское и пр. гражданские уложения, то в определении права частной собственности и в определении свободы труда почти никаких изменений внесено не было.

Хорошо характеризует это явление Антон Менгер: «Великая французская революция только прикрыла неравенство (Missverhältniss), а не устранила его... Она только снова перекрасила цепи, а не сломала их». Она шла дальше, чем какая-либо из европейских революций, и, упраздняя феодализм, землю от феодалов передала крестьянам в революционном порядке, но и в такой же неограниченной форме провела принцип абсолютной частной собственности, как нигде и никогда. И к духу этих законов целиком относится то едко-ироническое слово, которое Linguet, буржуазный писатель XVIII ст., направил против «Духа Законов» Монтескье: «Дух законов — это собственность».

Удивленно перелистывает все эти кодексы и толстые фолианты юридической практики целых 2000 лет, начиная с 12 таблиц древнего Рима, единственный сколько-нибудь серьезный /155/ юридической писатель современного западноевропейского «марксизма» Карнер (Реннер) и спрашивает: «Как? Нормы остались без изменения, но правовые функции институтов изменились до неузнаваемости!» Мы этот вопрос рассмотрим подробнее в дальнейшем. Случилось то же самое, что с языком. Но не надо забывать, что если общественные отношения и менялись часто до неузнаваемости, то эти отношения все-таки были однородные, отношения эксплуатации человека человеком.

Но наступают сумерки капиталистической эры. Еще задолго до того, пожалуй даже одновременно с буржуазной революцией, начинается обсуждение вопроса, когда и как произойдет «крах» этой эры. Для одних это — утопическая мечта («об экономическом равенстве») неведомого будущего, для других — факт сравнительно ближайшего будущего. Только для последних наш вопрос имеет серьезное значение, для прочих это роман или поэма из 2000 или 3000 года. О «мирном или насильственном революционном движении» мы уже говорили и к этому вопросу еще вернемся. Здесь коснемся только одного вопроса: о способе отмены частной собственности.

Мне нет надобности здесь излагать подробно, как французская революция решила вопрос земельный и как после фикции отмены феодальных прав в столь воспетую ночь 4 августа 1789 г. — лишь шесть последовательных великих волн крестьянских восстаний довели до декретов Конвента от 17 июля 1793 г., где одна статья буквально гласит, что все феодальные договоры на землю должны, быть сожжены... Но крестьяне Франции до того еще огнем писали свою революцию, и Конвент лишь приложил печать к победившему самоуправству крестьянства. Временно победил класс крестьян заодно с буржуазией, и лишь контрреволюция объединила буржуазию с классом землевладельцев, которому все-таки земля крестьян возвращена не была, но было выброшено известное вознаграждение и оставлено капиталистическое право собственности на половину всей земли.

Остальная Европа, хотя и более чем на 50 лет позже, все-таки далеко не так решительно провела свою революцию. Революции XIX ст. не шли дальше ночи на 4 августа 1789 г., т. е. выкупа феодальных прав. Наиболее отсталой, конечно, должна быть признана «революция», или, вернее, «великая реформа» 1861 г., окончившаяся безмерно дорогим выкупом одной лишь доли крестьянского же землевладения в России.

Нет, по-видимому, более яркого примера иллюстрации /156/ классового характера права, чем именно развитие земельной собственности, превращенной законодательством буржуазного общества в простой безыменный титул на земельную ренту, в форме закладных листов и т. п. бумаг на предъявителя. Как я уже указал в одной из предыдущих глав, эту тенденцию к «бумаге на предъявителя» имеет всякая власть в буржуазном обществе вообще. Характерным для этого явления обозначением служит сочетание слов: мобилизация иммобилий, «превращение в движимость недвижимости». А Маркс еще 50 лет тому назад отметил, как одну из главных заслуг капиталистического способа производства, что он довел до абсурда самое понятие земельной собственности.

Как произойдет экспроприация экспроприаторов? Характерно сопоставить вкратце взгляд на этот вопрос главных представителей двух направлений германского социализма: Маркса и Лассаля.

Лассаль, как известно, написал большой труд в 2 томах по юриспруденции «О системе приобретенных прав», от которого он ждал не только переворота в социальных отношениях людей, но даже в самой науке права:

«Мысль нашей темы, по ее содержанию, в самом высоком и общем ее понимании, не что иное, как мысль о вытекающем из самой идеи права и соответствующего ей пересоздания (Hinüberführung) старого правового состояния в новое». «Если бы удалось создать на этот счет теорию, признанную наукой, то таковая могла бы чрезвычайно содействовать облегчению работ по преобразованию — с одной стороны, с другой же стороны, удержать взбунтовавшиеся волны от выступления из берегов».

Поэтому он и «ставит себе задачу силой выхватить (Herausringung) основную политически действительную идею, лежавшую в основе всего данного периода». А суть его исследования сводится к той, повторяемой за ним только в более плоской форме всеми «юристен-социалистами», мысли, что «культурно-исторический ход всякого развития права заключается в том, что сфера действия частной собственности суживается и все больше и больше предметов (объектов) ставится вне сферы частной собственности».

Что же касается отмены «приобретенных прав», то Лассаль старается (юридически) доказать, что

а) «ни один закон не должен иметь обратной силы, который затрагивает отдельное лицо лишь при посредстве его волевых актов», но что б) «может иметь обратную силу всякий закон, который затрагивает лицо без посредства такого добровольного акта, который, /157/ значит, затрагивает лицо непосредственно в его качествах общечеловеческих и ему обществом порученных, или затрагивает его лишь тем, что он изменяет самое общество по отношению к организованным им, т. е. обществом, установлениям».

Как вся эта работа Лассаля не достигла цели, ибо не переубедила буржуазной науки права и не оказала также влияния на пролетарское классовое сознание, так и, в частности, его теория приобретенных прав была слишком смела для буржуазии, ибо еще Иеринг, как мы уже видели, говорил, что и логика подчиняется интересу. Но она была слишком половинчата для революционного правосознания и ни великая французская революция, ни тем более пролетарская революция таких взглядов не держались и держаться не могут.

Маркс говорит только об экспроприации, т. е. отчуждении экспроприаторов, об «ограблении награбленного». И если Энгельс говорит об экспроприации выкупом или Маркс о выкупе у этой банды ее богатств[31], то только с точки зрения чисто практической целесообразности, но не с точки зрения «священного», неприкосновенного «приобретенного» права.

Когда победила Февральская революция 1917 года, то в России все царское право осталось в силе и не была тронута даже «частная собственность» свергнутого монарха. (В германской и прочих революциях 1918 г. дошли даже до того, что назначали особые выкупные суммы низложенным монархам за отчужденные у них «благоприобретенные права верховенства».) Не было ничего удивительного в том, что так рассуждали кадетские монархисты, как Милюков, или такие их адвокаты, как Керенский. Но таков же был ход мыслей и в головах большинства революционеров, и даже не только предательской части их.

Ярко этот факт обнаружился по незначительному частному случаю. Как известно, дворец балерины Кшесинской, построенный на награбленные у народа Николаем II деньги, в числе других особняков «царской фамилии» был революционным порядком захвачен народом и представлен в пользование ПК и ЦК[32] партии большевиков и клуба броневиков. «Владелица» нашла адвоката, который за приличное вознаграждение предъявил у «демократического» мирового судьи иск о выселении захватчиков и о восстановлении прав «священной собственности». Какой тут мог быть спор о /158/ праве? Но в агитационных целях ПК поручил выступить тт. Козловскому и Багдатьеву в защиту интересов ПК. Мы решили при этом воспользоваться известной речью Маркса перед кельнскими присяжными заседателями:

«Но что же понимаете вы, господа, под сохранением почвы законности? Сохранение законов, относящихся к предшествовавшей общественной эпохе, созданных представителями исчезнувших или исчезающих общественных интересов, — это означает возведение в закон только этих интересов, находящихся в противоречии с общими потребностями. Но общество основывается не на законе. Это — фантазия юристов. Наоборот, закон должен основываться на обществе, он должен быть выражением его общих, вытекающих из данного материального способа производства интересов и потребностей, в противоположность произволу отдельного индивидуума... Как только он перестанет соответствовать общественным отношениям, он превратится просто в пачку бумаги. Вы не можете сделать старые законы основой нового общественного развития, точно так же, как и эти старые законы не могли создать старых общественных отношений. Из этих старых отношений они возникли, вместе с ними они должны и погибнуть»[33].

«Это сохранение почвы законности имеет целью сделать такие частные интересы господствующими, в то время как они уже не господствуют; оно имеет целью навязать обществу законы, которые осуждены самими условиями жизни этого общества, его способом добывания средств к жизни, его обменом, его материальным производством... Оно ежеминутно становится, таким образом, в противоречие с существующими потребностями, оно тормозит обмен, промышленность, оно подготовляет общественные кризисы, которые разражаются в виде политических революций. Вот истинный смысл приверженности к почве законности и сохранения почвы законности. И исходя из этой фразы о почве законности, покоящейся либо на сознательном обмане, либо на бессознательном самообмане, обосновывали» и т. д.[34].

Что же касается суда над свергнутой властью, то Маркс там же говорит:

«Когда успешно совершают революцию, можно повесить своих противников, но нельзя произносить /159/ над ними судебный приговор. Их можно убрать с дороги как побежденных врагов, но нельзя судить их как преступников. После совершенной революции или контрреволюции нельзя обращать ниспровергнутые законы против защитников этих самых законов. Это — трусливое лицемерие законности, которое вы, господа, не станете санкционировать своим приговором»[35].

Нет надобности терять слов о том, что процесс был безнадежно проигран юридически «в революционном суде» (а дворец у ПК все-таки остался) и что буржуазная печать всячески поносила за этот процесс тов. Козловского. Но и юристы с.-д. не мало издевались над «анархическими теориями тт. Стучки и Козловского». Я нарочно принес в Петроградский Исполнительный Комитет текст речи Маркса, чтобы оскандалить этих невежд-марксистов.

Все осталось по-прежнему и только в тех областях права, в которых народ сам уже фактически захватным, или, как выражались наши горе-революционеры, анархическим порядком создал свои революционные учреждения, как напр, местные самоуправления, — в целях суживания этих прав, т. е. в целях явно контрреволюционных — издавались новые законы. А когда крестьяне приступили к захватному способу уничтожения частной собственности помещиков, т. е. просто подняли восстание, то с.-р. и с.-д.-меньшевики, как министры внутренних дел, для подавления подобной анархии посылали вооруженную силу.

Так наступила Октябрьская революция. Власть оказалась в руках рабочего класса и крестьянства, идущего с ним, и в первый же день Советами была отменена частная собственность на землю. Но в той области, где социальная революция была подготовлена лучше всего, т. е. в крупных производствах промышленности, национализация шла лишь постепенно. Конечно, Советская власть не могла оставить в силе ни одного дня прежние законы в их совокупности. Но даже и наиболее сознательные товарищи или вовсе не думали о таких «контрреволюционных» вопросах, как юридические, или, что еще хуже, на область права смотрели как на своего рода «табу». И когда мы внесли проект об упразднении старого суда, который все еще продолжал судить по указу Времен. правительства и по царским законам, то нам эти товарищи возражали, что нельзя же создать новый суд раньше, чем /160/ издать законы, по которым им судить. Напрасно мы указывали, что Code civil во Франции был издан лишь в 1804 г., т. е. через 15 лет после начала революции, — потребовалось 2 недели, пока равнодушие товарищей было побеждено, и в Сов. Нар. Ком. (а не в ВЦИК!) прошел декрет (№ 1) о народном суде. Но не думайте, чтобы на этот раз победило марксистское, революционное понимание права. Нет, оно не могло победить, ибо его не было! А победила фикция «интуитивного» права Петражицкого[36].

Но в то же время, как в умах революционеров восторжествовало буржуазное понимание права, на деле победила революция! Историческая формула упразднения буржуазного права в России гласит (Декрет о суде, ст. 5):

«Местные (т. е. народные) суды решают дела именем Российской Республики и руководятся в своих решениях и приговорах законами свергнутых правительств лишь постольку, поскольку таковые не отменены революцией и не противоречат революционной совести и революционному правосознанию. Примечание. Отмененными признаются все законы, противоречащие декретам ЦИК Советов Раб. Солд. и Кр. Деп. и Рабочего-Крестьянского Правительства, а также программам-минимум РС-ДРП партии и партии С-Р»[37].

Каким-то чутьем мы тогда предугадали тот признак классового господства и интереса, который мы впоследствии положили в основу своего определения права, и благодаря этому мы обезвредили буржуазное понятие правосознания, которое таким путем получило совершенно обратное, конкретное значение. Но не мало посмеивались члены Р.С.-Д.Р.П. и П.С.-Р.[38] над последней частью этой статьи (и в их числе немало нынешних коммунистов). Мне, чтобы облегчить свое положение, пришлось даже спрятаться за спину Владимира Ильича, указывая на то, что эта идея принадлежит ему и им одобрена. Такой авторитет все-таки облегчил наше положение, но мне не нужно было бы вовсе вовлечь имени Ильича в такой сравнительно мелкий спор, если бы у нас тогда уже был какой бы ни было твердый революционный взгляд на право.

/161/ Энгельс, напр., пишет:

«Сказанное, конечно, не означает, что социалисты отказываются от выставления определенных требований правового характера. Активная социалистическая партия без таких требований невозможна, как вообще всякая политическая партия. Требования, вытекающие из общих интересов какого-либо класса, могут быть осуществлены только путем завоевания этим классом политической власти, после чего он придает своим притязаниям всеобщую силу в форме законов. Каждый борющийся класс должен, поэтому, формулировать свои притязания как требования правового характера в виде программы»[39].

Если хотя бы тот капитальный труд В. И. Ленина о государстве, который им был написан во время его июльского заточения, появился раньше революции и товарищи успели раньше усвоить себе правильный взгляд Маркса на великий переворот, то у нас кое-что было бы яснее и в области права. Но мы начали безбрежные искания и еще поныне не имеем сколько-нибудь удовлетворительных норм и форм нового классового права.

Легко было провозгласить декрет об отмене частной собственности, и это необходимо было сделать, или, вернее, утвердить, ибо сделано это было уже самоуправно, «анархически». Но ни 25 окт. (7 ноября), ни поныне еще не кончилась классовая борьба вокруг частной собственности. Нам некоторые декреты приходилось повторять, и лишь на второй или третий раз они возымели действие. Почему? Потому, что первые декреты часто лишь подготовляли почву, выставляли программу, а в социальные факты превратились лишь в единичных случаях. А когда эти факты участились, повторение декрета в примененной к условиям форме уже сделалось действительно общереволюционным фактором. Буржуазия как класс еще жива, даже вновь нарождается; капитализм в худшей его форме спекулятивного капитала ведет отчаянную борьбу. Коммунизм еще только ищет путей для возбуждения инициативы и самодеятельности масс, нащупывает средства для поднятия новой дисциплины труда. Разруха старых производственных отношений была необходима, но еще остается ее заменить новой организацией. На не совсем правильном пути был, может быть, тот, кто одним росчерком пера отверг все старое и пытался научно, так сказать, «нормализовать», т. е. объявить нормальной, даже идеальной нашу чисто /162/ российскую разруху, в известной степени объясняющуюся чисто российскими условиями отсталости. Но еще сто раз неправильнее рассуждают те западноевропейские олимпийцы, которые считают такую разруху для себя необязательной. Тут можно ответить им: разруха у вас будет еще, может быть, хуже, и горе вам, если вы не будете заблаговременно учиться у Советской России и не сделаете для себя соответствующих выводов.

Беглый обзор, мне кажется, достаточно характеризует ту революционную роль права, как ее подчеркнул Маркс по отношению к рабочему законодательству. Оно, как право восходящего класса, имеет громадное творческое значение в моменты великого переворота, но как право господствующего «уходящего» класса оно имеет значение только контрреволюционное. В особенности в настоящий момент не следует забывать слов Энгельса про юридическое мировоззрение, как буржуазное мировоззрение вообще.

Не следует слишком преувеличивать значения права и закона, как революционного фактора, но еще в меньшей степени преуменьшать эту роль. И для этой цели надо хорошо себе выяснить соотношение понятий «права» и «закона».

Примечания

• 1. См. Bibliothek politischer Reden, v. I., München 1891 или Н. Бернова «Процесс Людвика XVI», Петербург, 1920.
• 2. Сообщено у В. Еллинека — сына в Jahrbuch d. off. Rechts, IX, 1918, причем Еллинек ехидно, со ссылкой как на источник на письмо Гаусмана, прибавляет: «после чего Эберт и Шейдеман отсюда отправились в буфет рейхстага закусить (zum Imbiss)».
• 3. R. Jhering «Zweck im Recht». Интересно, что это право на революцию во время войны 1914 г. ученые выдвинули впервые в области международного права. Так, И. Эльцбахер («Totes und Lebendes Völkerrecht») исходит из той точки зрения, что в области международного права допустима «революция», т. е. внезапное объявление этого права не имеющим силы. И только скрепя сердце этому пылкому революционеру-империалисту возражает не менее патриотический профессор Лабанд, что и такая революция недопустима: pacta sunt servanda, но возможны «разъяснения» этих договоров.
• 4. «Некоторые из них идут так далеко, что утверждают: «социализм обязательно будет правовым социализмом или его совсем не будет» (Эдуард Ласкин «Развитие юридического социализма», в «Архиве» Грюнберга, III). Адлер называет социалистическими те учения, которые рассчитывают достигнуть устранения нищеты (d. Elends) при помощи реформы права. Против таких крайне оппортунистических взглядов социалистов возражал даже сам профессор А. Менгер: «Однако этот взгляд, что право представляет собою медленное, постепенное развитие (allmahlige Entwickelung), опровергается теми радикальными переворотами, к каким привели рецепция, усвоение римского права к исходу средних веков и перенесение английских конституционных порядков, а равно французских гражданского, уголовного, процессуального и административного права в истекшем, т. е. XIX столетии» (A. Menger «Die neue Staatslehre», 1902).
• 5. Об этой статье Ф. Энгельса см. прим. 561 в т. 21 Сочинении К. Маркса и Ф. Энгельса (изд. 2-е), стр. 642-643. Ред.
• 6. Один из новейших французских «юристов-социалистов» Леви так и пишет: «Правовое убеждение создает право, которое таким образом состоит в родстве с религией благодаря социальной вере, составляющей его базис».
• 7. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 496.
• 8. Как известно, Менгер выработал целую систему «совершенного национального» (Voikstümlicher Arbeitsstaat), т. е. «социалистического государства». Я здесь приведу для его характеристики лишь одно место: «Если пролетариат, что весьма вероятно для германских народов, — при введении национального трудового государства, выразит свое согласие на сохранение монархии, то это могло бы случиться лишь на известных условиях: самым важным во всяком случае было бы условие, чтобы неимущим классам при дворе, в войсках и чиновничестве была отведена решающая роль». Не отсюда ли идея Каутского в его работе, доказывающей, что диктатура пролетариата в России в действительности — аристократия рабочих, т. е., так сказать, «рабочее дворянство»?
• 9. Ф. Энгельс (в «Анти-Дюринге») пишет: «Нам никогда не следовало бы забывать, что все наше экономическое, политическое и интеллектуальное развитие имеет своей предпосылкой такой строй, в котором рабство было в той же мере необходимо, в какой и общепризнано» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 185-186).
• 10. См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 307 и след.
• 11. Маркс отмечает, как и почему в этой борьбе рабочие получают поддержку со стороны прогрессивной части класса капиталистов. «Экономия» высокой заработной платы и сокращение рабочего дня не противоречили интересу класса капиталистов в целом.
• 12. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 308-311.
• 13. Там же, стр. 492.
• 14. Только что полученная мною работа А. А. Тюменева («Очерки экон. и соц. истории древнейшей Греции», т. I, «Революция». П. Б., 1920) целиком подтверждает наш взгляд и на законодательство Солона: «Солон меньше всего может быть признан теоретиком, задавшимся целью создать идеальный общественный и политический строй. Это был именно политик-практик, определенно действовавший в интересах своего класса. Поэтому и деятельность его должна оцениваться, прежде всего, с точки зрения удовлетворения интересов этого класса. Его первой мерой было — сложение долгов, т. е. уничтожение кабальных (крепостных) отношений. В гражданском праве его целью было создать законы, отвечающие новым имущественным отношениям (разложению родовой собственности) и предоставление более свободы личной инициативе и личному распоряжению имуществом» и т. д. (стр. 67 и след.).
• 15. «По моему мнению, с установлением закона причинной связи вполне согласуется допущение цели, поставленной богом, т. е. существования в мире божественной идеи цели» (Иеринг «Цель в праве», 1905).
• 16. «Квиритская собственность по 12 таблицам еще не была настоящей собственностью в смысле позднейшем», пишет Хвостов («История римского права»).
• 17. Хотя автор совершенно верно определяет цену исследованиям юристов, когда он по поводу феодализма выражает свое сожаление, что «у нас вопрос первые разработали юристы, а не экономисты».
• 18. Для этого состояния оставивших (добровольно или принудительно) род у немцев того времени было меткое выражение «Vogelfrei», «свободен как птица», могущий свободно летать, но свободный к убиению для любого человека.
• 19. Проф. Виноградов: «Римское право в средневековой Европе», 1910 г.
• 20. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 423.
• 21. Голод в то время был явлением не исключительным, как теперь, а постоянным. Из сопоставления одних только голодовок, постигших Бельгию, Германию, без северо-восточной части, и нынешнюю Австрию, попавших в историю, видно, что в IX ст. записан 21 случай, в XI в. — 25, в том числе 2 общих, в XII в. — 38 случаев, в том числе 5 общих голодовок (Дживилегов «Крестьянское движение на Западе». 1920).
• 22. Jansen «Geschichte des deutschen Reiches», стр. 478.
• 23. «В древней Германии тогда частная собственность на землю была количественно весьма ограничена; споры о собственности происходили между родами, деревнями и церковными учреждениями» (Виноградов, цит. соч.).
• 24. См. Маркс «Капитал», I (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 280-286), где Маркс излагает в сжатом виде историю этого законодательства в Англии и приводит цитату из печати писателя XVIII столетия «об идеальном работном доме». «Такой дом должен быть сделан домом ужаса» (house of terror). В этом «доме ужаса», в этом «идеале работного дома», работа должна продолжаться по 14 часов в сутки, включая сюда, однако, и время на еду, так что остается полных 12 часов труда»! Так писалось еще в 1770 г.
• 25. «На севере Германии первый плательщик аренды (Zins) получал от владельца две пары брюк и лапти, после чего постилали солому перед огнем и велели играть скрипачу, пока он не засыпал» (см. Янзена и Бенольда).
• 26. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 744.
• 27. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 747-748.
• 28. Там же, стр. 747.
• 29. Там же, стр. 761. (Разрядка П. И. Стучки.)
• 30. См. К. Маркс «Капитал», I (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 298), решения самих заводчиков в качестве судей по делам против своих же рабочих.
• 31. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, стр. 523.
• 32. Петроградский Комитет и Центральный Комитет. Ред.
• 33. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 6, стр. 259.
• 34. Там же, стр. 259-260.
• 35. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 6, стр. 256.
• 36. См. ст. А. Луначарского «Революция и суд» в «Правде» № 193 [от 1 декабря 1917], имевшую почти что решающее значение в вопросе о декрете.
• 37. СУ 1917 г. № 4, стр. 50. Курсив П. И. Стучки. Ред.
• 38. РСДРП — Российская социал-демократическая рабочая партия; ПСР — Партия социалистов-революционеров. Ред.
• 39. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 515.