Право и закон [Редактировать]

Право и закон? Что за противопоставление? Право в объективном смысле, как говорят юристы, и есть закон, т. е. совокупность или система всех правовых норм или законов. Но еще философ Л. Фейербах писал: «Первоначально не право зависит от закона, а закон от права». И римский юрист[1], как мы уже видели, прямо говорит: regula est, quae rem, quae est, breviter enarrat; nоn ut ex regula ius sumatur, sed ex iure, quod est regula fiat»[2].

После всего сказанного нам, конечно, спорить не приходится со взглядом чисто-юридической школы, представляющей себе юриспруденцию лишь в роли техники правды и справедливости, с указанием рецептов тому, как, оптом или в розницу, отпускать каждому гражданину причитающуюся /163/ ему долю правды и справедливости, или же в виде мастерской для фабричного способа изготовления этой правды, в виде кодексов, сводов или отдельных законов. А чтобы не было разногласия между правдой и правом, т. е. законом, то изобретено особое вспомогательное средство в виде «разъясняющих» сенатов[3], истолковывающих всякие «неясности, неполноты и противоречия», всегда полного всеобъемлющего закона.

Наша точка зрения на право требует и пересмотра вопроса о соотношении между понятием права и закона. Мы уже видели, что даже среди юристов возникает направление, признающее «субъективное право первичным элементом» (Loenig). А еще Муромцев, один из крупнейших представителей русской социологической школы, пишет: «Вместо совокупности норм под правом разумеется совокупность юридических отношений (правовой порядок). Нормы же представляются как некоторый атрибут этого порядка». Что закон не обнимает всего права, что он не тождественен с правом — это вещь, давно признанная. Еще Иеринг говорил о «latente Gesetze», о статьях, которые «не гласят», а цитированный нами же Зильцгеймер («Die Soziologische Metode» u. s. w.) прямо заявляет, что не все права выражены в действующих законах и что не все «действующие законы» действуют. Юристы, понимающие право как разграничение интересов[4], в нормах видели известного рода «пограничные столбы», так сказать, вехи для сферы свободы действия интересов отдельных лиц. Кадетская психологическая школа находит, что «право регулирует непосредственно не интересы наши, а наши поступки» (Петражицкий «Теория права и государства», I, 315).

Правовой нормой, или законом, мы называем принудительное правило, исходящее от государственной власти и относящееся /164/ к области права. Но мы уже слышали выводы исследований марксиста Карнера-Реннера, что положения римского права, т. е. нормы древнего Рима, оставались почти без изменения более 2000 лет, а содержание их в современном праве изменилось до неузнаваемости. Значит, в области, которая обставлена всякими строгостями и тонкостями для точного исполнения, получается полнейший произвол?

Но и это еще не все. Как у нас в былые времена, так и во всем «цивилизованном» мире существует известное предположение, которое или прямо выражено в законе, или просто само собой разумеется, что законы всем известны, и что никто не может отговариваться незнанием закона. А между тем на деле сплошь и рядом одно и то же слово истолковывается разными судебными учреждениями и в разное время в прямо противоположном смысле, а из интересного исследования Карнера мы знаем, что содержание одной и той же статьи получило, по существу, прямо противоположный смысл. Свода законов, конечно, никто, даже самый лучший юрист, не только наизусть не знал, но и никогда не прочитал, а для громадного большинства это была книга за семью печатями.

А благодаря особо таинственному характеру права в действительности закон неведом никому из обыкновенных смертных, почему и должно существовать особое сословие юрисконсультов или защитников, дающих особые юридические советы и заключения в случаях коллизий частного человека или учреждения с нормами или законами. В Англии, где нет кодексов и почти все право основано на противоречивых решениях суда, и эта фикция юридической защиты бессильна. А в такой же роли бессильного советника чувствует себя у нас не малая часть приглашаемых почему-то юрисконсультами старых юристов, не имеющих и не желающих даже иметь представления о нашем праве.

Как возникает и развивается право в его формальном виде, в виде юридической нормы?

Первые законы, как известно по словам их авторов, прямо появились как бы из сверхъестественного источника. «Сам бог так велел». Это фраза, еще ныне употребляемая верующими массами. Если в самом деле бог издал закон непосредственно (напр., Моисеевы скрижали), то его форма уже предрешена непоколебимо. Это сверхполицейский приказ: «Делай то, не делай того-то». Правда, самый религиозный юрист ныне скажет, что эта форма правовых норм крайне неудовлетворительна и технически устарела. И по этому одному такая вера /165/ в непосредственное законодательство бога только компрометирует техническую сторону права. Вдобавок еще, законы одного бога часто очень похожи на законы другого, совсем враждебного ему бога, напр. законы бога Моисеева очень и очень напоминают законы Хаммурапи вавилонского, а заветы иудейского бога-сына — изречения индийского Будды. Поэтому такое непосредственное божественное законодательство ныне в общем отвергнуто, и все богословские школы в юриспруденции ограничиваются верой в «божественное внушение» законодателей церковных или даже светских. Форма такого закона, конечно, ничего внешне отличительного от обыкновенного светского закона не имеет.

Другие утверждают, что первоначальным законом был народный обычай[5]. «Что город — то норов, что деревня — то обычай». И прибавляют: первые законодательные сборники, хотя бы под божественной формой, были сборниками народных обычаев. В этой форме утверждение не совсем верно или даже совсем неверно. Собранием сборников народных обычаев начали заниматься не раньше XVIII ст. нашего летосчисления, А прежде, когда появились законодательные сборники, каждый раз сообщается о том, что царили смута, беззаконие или тому подобные неурядицы. Поэтому такие сборники по содержанию и отражали эти события, а не старые обычаи. Но об этом мы уже говорили в 6-м отделе, и сейчас нас интересует лишь внешняя форма законов и их значение по отношению к праву.

Первоначальные законы были обыкновенно пословицы, поговорки, стишки, широко известные народным массам. «Обычай — это юридическая норма, возникающая непроизвольно, неискусственно (опять-таки искусственно или неискусственно), не из отдельных актов, предпринимаемых с определенной сознательной целью, но, так сказать, органически из жизненных отношений, незаметно скрытых для нашего сознания»[6]. Это определение, по-моему, подходит с трудом к тем чисто техническим правилам, имеющим своим источником инстинкт «человека природы» и собственное его наблюдение, /166/ передаваемое следующим поколениям, по всей вероятности, тоже уже в периоды упадка естественной непосредственности «необлизанного культурой» человека[7]. Ибо первоначальная форма передачи этих навыков или чисто реальная, происходящая на деле, при работе, или же сказка. Но чаще всего эти обычаи, выраженные в старой форме, являются новыми прецедентами. Их старая форма, часто казуистичная, к данному определенному случаю приспособленная, это ясно показывает: «Пословицы и на кривой не объедешь». «Где закон, там и обида». «Не столько роса, сколько пот». «Заниматься (брать взаймы) — самому продаться». «Есть чем сесть, да не на что». «В боярский двор ворота широки, да вон узки (о кабале)». «Была когда-то правда, а ныне стала кривда».

Эти обычаи, выраженные в устной форме, обыкновенно носят поэтическую форму, часто в рифмах. И это последнее весьма понятно. Чтобы на память передать такие важные факты, как первоначальные веления «бога» или предков, необходимо было их снабжать такой формой, которая не поддавалась бы подделке. «Из песни слова не выкинешь». Не сознательно это, по-видимому, делалось, а просто стихийно. Но факт тот, что первоначальное название «кармен» (carmen) в Риме означало и стих, и песню, и закон. То же самое мы наблюдаем в Греции, где слово «номос» означает и песню, и закон. В Германии барды пели законы и т. д. Законы Изиды, Дракона, Солона, 12 таблиц и т. д. были в стихах. Цицерон сам говорит, что «в свое время нас, детей, заставляли изучать стихи (carmina) 12 таблиц». И первые отдельные чисто классовые законы, таким образом, имели форму пословицы-стиха. «Le mort saisit le vif» (мертвый держит живого). Это было правило о непосредственном переходе наследства собственности.

1. «Ist das Bett beschritten. 2. So ist das Recht erstritten». 3. «Boire, manger, coucher ensemble. 4. C'est mariage, ce me semble».

/167/ Это первоначальная формула брака первого периода частной собственности и т. д. Так возникают первоначальные зачатки классового права. Но творчество масс тут уже не участвует, ибо массы, хотя бы и несознательно, против них. Рабочего, который громил фабрику, никак не заставишь самого изобрести формулы его заключения в эту фабрику. И вот нашелся первый формальный законодатель  — судья. Конечно, первоначальный судья был сам феодал, сам кредитор (по отношению к должнику-рабу, закупу), т. е. сам господин, или, что еще хуже, его слуга, который свой прецедент здесь объявил в качестве новой пословицы, нового обычая, закона. Интересно, что в Генте «loi» означает одновременно и закон, а судью (juge), и магистрат. Для этого судьи, конечно, «правосознание» было чисто интуитивное, т. е. вытекало только из его интереса и разве еще из доли страха перед массами. Но для него пробелов в праве не существовало, ибо ему, как и Кашинскому окружному суду, стоило только объявить, что в его суде «создался прецедент», и право было налицо и на «предбудущее время»[8].

Первые сборники законов периода классового господства были уже проявлением воли целого класса, которому вовсе не интересно было из-за прецедента одного, может быть, слишком жадного барина или хозяина в совокупности принять на себя беспокойства, а то и страдания. Но эти сборники во всяком случае в громадном своем большинстве содержали уже прецеденты, «обычаи» периода классового господства, и отдельные статьи, составляющие исключение, являются случайностью, результатом весьма понятной технической неопытности комментатора или кодификатора.

Мы уже видели, как в Риме закон приобрел значение основного источника права. Но не исключительного, ибо, с одной стороны, в случае отсутствия закона[9], римское право допускает применение обычая, а с другой стороны, преторы разных категорий играли роль не только «разъясняющего сената», но и правотворящего судьи-законодателя.

Но главной новизной в позднейшем писаном праве Рима была некоторая современная, так сказать, научная его постановка. Рядом с самыми первобытными казуистическими нормами мы там уже встречаем определения отдельных правовых институтов, как типичных юридических отношений. /168/ «Понятие типа образуется путем выделения сходных признаков, общих всем взятым объектам, достаточным для познания группы явления». Так учила формальная логика. Но для успешного определения такого типа необходима обширная предварительная работа и необходимо верное понимание самого явления. В этом отношении, разумеется, очень грешит римское право. В противоположность практику, законодателю-«правотворцу» первых времен, наука права грешит именно чрезмерной абстрактностью. Здесь для нас важно лишь отметить, что и в Риме нарождается новый способ определения действующего права не путем отдельного и для каждого случая специального закона или прецедента, а путем определения в законе для данного периода известных типов юридических отношений, так называемых юридических институтов. А текущее законодательство в дальнейшем уже ограничивается внесением в определение института того или иного признака типа. На помощь приходит и логика со своим статистическим методом, по которому для образования типа не требуется, чтобы непременно все признаки, важные для типа, встречались в каждом явлении, а для подведения под понятие типа достаточно количественного преобладания и распространенности признака.

Ввиду важности вопроса я хотел бы пояснить это парой примеров. Мы говорили об институте собственности и отметили, что этот институт существует в одной римской формулировке более 2000 лет. Но не остался же он без изменений. Между собственностью как правом снять один урожай (первоначальное владение), а затем не менее одного урожая, вплоть до «вечного» владения и пользования этой землей, — разница весьма существенная. Но собственность, как право «владеть», т. е. брать «дань» или ренту с чужого труда, является прямой противоположностью первой частной собственности земледельца на свои средства производства. Далее, земельная рента в виде барщины, т. е. прибавочного труда на полях барина, а необходимого труда на «своей земле», вплоть до рабства — крепостного состояния, затем земельная рента натурой, напр. с арендатора-испольника (натуральная рента II типа) и, наконец, денежная рента капиталистического типа. Эти отличия могут оставаться не выраженными в законе, или они часто выражены в особом законе, напр. запрещающем труд невольников, отменяющем крепостное состояние или запрещающем барщину и т. д.; и связь такой статьи с институтом собственности проходит незамеченной. У нас этот вопрос /169/ сейчас в порядке дня. Мы объявили социализацию земли. В действительности это была лишь национализация при наследственном пользовании землей со стороны крестьян. Крестьяне сами считали землю по-прежнему своей. Новый Земельный кодекс вводит свободу выхода из общины, крестьянин имеет право свободной продажи своих продуктов, при условии сдачи продналога. Далее предусматривается и ограниченная возможность капиталистической обработки земли при наемном труде. Так меняется характер частной или государственной собственности. Какое-нибудь одно слово изменяет весь институт.

Или мы берем договор купли-продажи: это первоначально обмен эквивалентов, продуктов труда (сначала, вероятно, даже взаимное дарение), затем обмен продукта на общий эквивалент, деньги[10]; дальше посредничество в обмене, как особая профессия особого класса, вплоть до торгового капитала и т. д. Мы знаем, что около признака прибыли или процента бывала отчаянная борьба: запрещение процента, полная его свобода или узаконенный процент. А каждый из этих признаков придает понятию обмена, купли-продажи самые различные оттенки. Стоит только в определении института купли-продажи прибавить один или другой признак, чтобы его изменить до неузнаваемости. Так, напр., единичная покупка и покупка как профессия есть различие, на первый взгляд, чисто количественное, но одновременно и глубоко качественное. А чтобы быть современным, спекуляция производителя-крестьянина своим продуктом — вещь ныне в известной степени разрешенная, и спекулятизм как профессия и впредь запрещенная есть также понятия различные в первую очередь количественно, а затем и качественно.

Я полагаю, что этих примеров будет достаточно для того, чтобы охарактеризовать новую юриспруденцию в области законодательства. И мы отсюда видим, почему буржуазная наука всегда при этом стремится к чрезмерным абстракциям: она не признает классовой точки зрения; мало того, она старается скрывать классовые противоречия за абстрактными формулами.

Жизнь, однако, не всегда шла этим путем. Путем рецепции сплошь и рядом одна страна перенимала более «развитое» право другой страны, а феодализм и капитализм поочередно /170/ (иногда просто молчаливо) вносили изменения количественных и качественных признаков в эти институты, оставшиеся по своей букве неизменными. Так, римское право, к удивлению «марксиста» Реннера, пережило более 2000 лет и по внутреннему изменению его институтов, по мнению Реннера, ныне близко к социализму! А еще большие чудеса случились в России: византийское право, смешанное с самобытными русскими феодальными нормами, с известными незначительными дополнениями сенатских разъяснений, вместило в себя развитой капитализм. И напрасно полагали марксисты юридического толка, что это одно должно «взорвать оболочку»: те необходимые изменения, которые настойчиво требовала жизнь в сфере коммерческой, акционерной и т. д., вполне возможны были тем же способом прививки, которым садовник, вопреки утверждению Лассаля, может заставить фиговое дерево носить яблоки, и наоборот. И, в конце концов, в России нашлась такая уйма преторов, во главе с вошедшим в пословицу разъясняющим правительствующим сенатом, что с этой стороны революция не угрожала. А на другой день после Февральской революции 1917 г. все судебные учреждения, за исключением пары арестованных сановников, произносили уже приговоры «нового строя» на старых бланках, зачеркнув лишь «императорское величество» и надписав — по указу «Временного правительства», по старым законам, но вполне согласно с новым, определенно буржуазным строем. «Закон — как дышло, куда повернуло, туда и вышло». Значит, не в законах была суть, а во власти. Ведь если суды после Февральской революции без всякого указа о том стали подписываться именем нового правительства, то после свержения в октябре — ноябре этого Временного правительства суды преспокойно судили именем свергнутого Временного правительства, и даже после декрета об упразднении старых судов, правительствующий сенат задумал «восстание», от которого он отказался лишь потому, что не нашлось машинистов, согласных переписать его «бунтарские» воззвания. И разошелся лишь после закрытия здания правительствующего сената и назначения комиссара для ликвидации его дел.

Непоколебимость буквы права — это догма самого буржуазного общества, лишь проведенная в жизнь типичными его идеологами, юристами. Оттуда юридическая пословица: «закон умнее его автора».

Такая непоколебимость обычая была понятна и естественна в первобытном обществе, поскольку обычай этот выражал /171/ его жизненные устои — первобытный коммунизм или хотя бы родовой полукоммунизм. Но систематическим обманом является непоколебимость права господствующего класса меньшинства, который и приводит к дуализму писаного права и права естественного, интуитивного, справедливого и т. д., и т. д., коими занимались философия, психология, социология и т. д. Конечно, и в этих идеологиях попадались крохи искренне революционных мыслей, и К. Маркс овладел этим материалом, превращая его в орудие борьбы против старого строя. Но для большинства всех этих современных искателей новых правовых идей буржуазного общества это не более как кабинетное или салонное времяпрепровождение, и характеристики всех этих правовых идей, выражающихся по возможности в одном слове, как: свобода, солидарность, любовь и т. д., и т. д., являются бесцветными, бессодержательными формулами для «обмана масс». Несравненно более ценны работы хороших техников-юристов, все-таки поработавших над определением типов юридических отношений, так называемых юридических институтов, чем целые тома трудов о «настоящем» или «должном» праве[11].

Когда французское учредительное собрание от имени победившей буржуазии решило, на основах декларации прав человека и гражданина, составить новое гражданское уложение, докладчик Камбасерес в своем докладе Конвенту заявил:

«Необходимо после долгого шествия по пути разрушения воздвигнуть величественное здание гражданского законодательства, здание простое по устройству, но грандиозное по его размерам, величественное благодаря его простоте и тем более прочное, что в основании его находится не зыбкая почва систем, но твердый фундамент естественных законов и девственная земля республики... Что может быть величественнее и прекраснее на земле народа, осчастливленного своими законами, но для достижения этого необходимы два средства: сила правительства и непоколебимость законов».

Я привел эту цитату буржуазного революционера о непоколебимости новых законов, чтобы сопоставить ее с выше цитированными словами председателя французского кассационного суда о гуманном его [тексте закона] истолковании, ибо уже в 1840 (пожалуй, потому, что до 1848 г.!) Пелегрино /172/ Росси говорил по поводу Code civil: «общество и закон уже не полностью сходятся» (passen nicht mehr vollkomen zusammen). Но, конечно, не в юридическом смысле. Теперь после Code civil имеется целый ряд гражданских уложений: в Германии, в Австрии, в Швейцарии, а в проекте имелось даже в старой России. Антон Менгер в своей интересной работе «Германское уложение и имущие классы» хорошо раскритиковал это уложение, но что же он писал сам по поводу подобных критик[12]: «Прежде всего мы должны констатировать, что упрек в том, что проект германского гражданского уложения с пренебрежением относится к охране слабых и поэтому не имеет социального характера, сам по себе хотя и совершенно верен, но кажется нам в устах юристов только в незначительной степени правомерным... Это известное “общее место”, что всякий свод законов, как составляемый в важнейших его частях неизбежно юристами-специалистами, только отражает господствующие взгляды и стремления данной эпохи» (скажем, вернее, классовые их, как идеологов господствующего класса, идеи).

Итак, соотношение права и закона таково, что право в современном смысле, как право классовое, находит свое выражение главным образом в законе, а законодательство и проведение в жизнь законов, где надо, мерами принуждения составляет монополию классовой государственной власти (во всей ее совокупности). Таким образом, закон отмечает те вехи, по которым определяются границы данного правопорядка, данной системы правовых отношений, но мы видели, насколько он, при своем принципиальном лицемерии, верно отмечает эти вехи. Буржуазный закон как раз старается замолчать действительный характер этой системы, а поэтому мы лишний раз должны подчеркнуть, что право есть именно эта система, а не просто закон. Теоретически закон должен дать основной принцип данной системы (напр., частная собственность — феодальная, капиталистическая и т. п.), и по возможности яркое и исчерпывающее, а равно достаточно конкретизированное /173/ определение важнейших юридических институтов. А остальное — уже дело применения права, которое будет всегда несправедливо для угнетаемого класса, а справедливым лишь для класса господствующего. Конечно, не по принципу fiat iustitia, ruat mundus, но «гуманно и либерально» истолковывая эти законы, ибо всякое буржуазное истолкование все-таки будет только классовым. В этом отношении приходится отметить популярное в буржуазной науке течение так называемого Freirecht, которое желало бы предоставить буржуазному суду свободу от законов, т. е. вновь «правотворческую роль». А еще дальше идет буржуазный юрист-практик Эрнст Фукс: «Право и правда в нашей гражданской юстиции представляют чаще всего картину случайности, свойственной лотерее». И он этой судебной практике противопоставляет «судоговорение (Rechtssprechung), исходящее из взвешивания противоположных интересов, из познания практических потребностей и из образа мыслей справедливых учреждений». Он, значит, предсказал своим буржуазным коллегам на словах мысль, которую нам на деле принесла Великая Октябрьская революция.

Так буржуазия, путаясь в своем лицемерии, от принципа непоколебимости закона дошла до «свободного от закона суда» (конечно, своего, классового), и даже до положения в основу судебных решений справедливой оценки интереса или, в России, до интуитивного права Петражицкого. Значит, когда мы выдвинули лозунг: сжечь старые законы и не только их сжечь, но искоренить их из нашей и широких масс памяти, мы были правы и с точки зрения буржуазной науки?

Теперь за нами 5 лет Советской власти. Мы ныне имеем свои кодексы периода нэпа. Пять лет мы жили по «правосознанию» народных судей, и, скажем откровенно, отнюдь не в большинстве случаев сознательных коммунистов, и еще в меньшей степени вполне сознательных рабочих. Но все-таки мы решили этот основной вопрос принципиально правильно, и по этому пути придется идти всем пролетарским революциям. Но своды законов нам нужны не непоколебимые, и наша конституция должна нам дать возможность изменить закон в 24 часа.

Если нынче читать писания не только юристов, обрадованных нашими новыми «буржуазными» законами, но и огорченных ими наших товарищей, то мы часто встречаем одну легенду, которую необходимо опровергнуть, а именно, что мы будто бы всегда были против законов вообще и кодексов /174/ в особенности. Напротив, мы начали с таких законов, как социализация земли, 8-часовой рабочий день и т. д. И не могло быть иначе. Ведь наша революция была самой организованной из всех бывших революций. И разве мы могли отказаться от такого организованного способа переорганизации общества, как законодательство? Еще в 1917 г. я как наркомюст образовал особый отдел «Законодательных предположений и кодификации». Еще осенью 1918 г. я составил статью для октябрьского сборника[13], законченную мной соображениями, которые я и ныне считаю вполне правильными, как и тогда. Я тогда писал:

«Передо мной сейчас 71-й томик Собрания узаконений и распоряжений Рабоче-крестьянского правительства, содержащий 778 декретов. Эта толстая книга нам кажется тонкой книжкой сравнительно с 16 томами старого Свода законов или ежегодным собранием узаконений старого правительства. Но если мы отбросим те распоряжения, которые относятся к частным случаям (конфискации, национализации и вопросам организационным), то останется только тоненькая книжка, содержащая основные положения нового пролетарского права.

Настал момент приступить к кодификации, к сводке всего пролетарского права переходного времени в систематический сборник. Это будет кодекс, который должен быть доступным для самых широких масс. Но удастся ли нам составить такой кодекс в ближайшие месяцы? А если удастся, то надолго ли он вообще сохранит свою силу? Ибо, только просматривая книгу декретов, мы убеждаемся, как непостоянны и изменчивы создаваемые революцией институты и законоположения.

Нас упрекают в том, что мы отбросили Учредительное собрание, нами самими же желанное и созванное. Мало того, мы уже сами отбросили или в самых основаниях изменили даже учреждения, нами же впервые созданные. Пролетарская революция и не претендует на вечные и неизменные завоевания. Пролетарская революция — это процесс развития путем гражданской войны. Поменьше отсталости, побольше подвижности — таковы ее лозунги. Ибо в день окончательной победы этой революции закончится и процесс отмирания рабоче-крестьянского государства и отмирания самого пролетарского права, понимая право в старом смысле.

Первое место в книге I нашего кодекса пролетарского права, конечно, займет наша Советская Конституция. Эти 90 статей основных законов РСФСР заменяют вкратце несколько томов прежнего Свода. Правда, Конституция предусматривает несколько инструкций в развитие ее основных положений, но это относится уже к специальным вопросам, например к технической стороне советских выборов, и весьма вероятно, что они будут напечатаны в особой книге вместе с остальными инструкциями, наказами, руководствами и т. п., которые в старом Своде были разбросаны по всем томам.

За Конституцией должны идти права и обязанности граждан, как российских, так и чужестранцев. Да у нас и не будет такого деления на туземцев /175/ и чужестранцев, а, согласно ст. 20 Конституции, только на трудящихся и нетрудящихся. Ясно, что и это деление только временное, до отмены деления на классы вообще, когда все станут трудящимися. Тут же будут коротенькие временные статьи о переходе из одного гражданства в другое, может быть еще из одного класса в другой. И это все.

Самым важным отделом книги 1-й будет отдел социального права. Заметьте, что это та же книга, которая раньше помещалась в X томе и называлась частным или гражданским, т. е. буржуазным правом. Но вы с трудом узнаете эту старую знакомую: не осталось в ней почти ничего буржуазного и весьма мало частного («приватного»). Вы открываете первые страницы: о семейном праве, о священной семье буржуазии, и не находите ничего священного. Это единственное место, где свободное соглашение восторжествовало, вытеснив оттуда всякие посторонние примеси (в виде церковного или гражданского таинства, принуждения). Впредь до введения полного социального обеспечения в пролетарском семейном праве сохранились еще остатки прежнего в виде алиментов (при условии неимения своих средств и отсутствия трудоспособности). Социальное обеспечение устранит и этот остаток старого мира.

За семейным правом пойдут «имущественные права», вернее, отмена и ограничение этих прав; тут отмена частной собственности на землю и социализация земли, национализация производства и городских домов и порядок управления национализированными имуществами, наконец допустимость применения пережитков частной собственности переходного времени.

Дальше пойдет кодификация всех правил о труде, как о труде производительном, так и о труде советской или частной службы. Это та часть социального права, которая в той или иной форме перейдет в новое общество. Но мы уже видели, что там труд из обязанности и повинности превратится в право, или, как сказал Маркс: «... труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни...»[14]

За этим отделом пойдут еще кое-какие остатки договорного права, скорее ограничения свободы договора. Но прибавится новый отдел — международное право. По отношению к прочим странам наша республика сохранит и торговые, и договорные отношения до введения повсеместно социализма. И чтобы раз навсегда порвать с длиннейшими разного рода договорами с разными государствами, мы попытаемся формулировать те положения, которые мы бесспорно признаем за всеми странами.

Не знаю, поместится ли все это в одной книге, но это будет основное право, обязательное для всех. И оно не будет представлять прежней закаменелой обязательности, ибо даже изменение Конституции предоставлено Центральному Исполнительному Комитету. Но все-таки по отношению к этой первой книге мы применяем суровый принцип непреклонности.

Иное дело дальнейшие узаконения: это — технические инструкции, руководства, в которых обязательны лишь самые общие места. Будут ли это правила о судопроизводстве, о почтово-телеграфной или железнодорожной службе, или, наконец, о советском земледелии, огородничестве или пчеловодстве, — обязательность всюду будет одинаково условна. То же будет с примерной инструкцией об уголовных преступлениях и наказаниях, об отбывании наказаний или о народном образовании и вообще просвещении. Это будут книги довольно объемистые, но предназначенные только для того или иного разряда лиц, для того или иного особого случая и т. д. /176/ Не знаю, насколько удастся строго провести в жизнь это деление, но в принципе оно у нас принято. Мы уже имеем целый ряд таких инструкций вместо прежних законов: инструкции для народных судей, для карательных отделов, об отделении церкви от государства и т. д.

Но и при существовании подобного кодекса, к составлению которого ныне необходимо приступить в спешном порядке, останется еще одна задача: сделать этот кодекс доступным для всех. Конечно, наш кодекс будет значительно меньше старых, которых не знал и не прочел с начала до конца ни один юрист. Конечно, та или иная часть его будет преподаваться в обязательной общей или специальной школе. Но все-таки останется задача популяризации этого нового, хотя и переходного права.

Я остановился на форме катехизиса и пытался составить «Народный суд» в вопросах и ответах. Я издал в такой же форме и нашу Советскую Конституцию, зная то предубеждение, какое у всякого читателя имеется против постатейного изложения того или иного закона. Эти руководства составлены в качестве частных изданий без обязательной силы. Но весьма возможно, что эта форма, как более популярная, найдет применение и для официальных изданий. Нечто вроде этого мы встречаем в английской, особенно в американской кодификации. У нас тогда будут рядом два кодекса: постатейный и популярный. Может быть, этот последний и будет формой пролетарского права будущего[15], когда оно потеряет всякую тень буржуазного строя, ибо для всякого из нас очевидно, что пролетарское право есть прежде всего упрощение, популяризация нашего нового общественного строя.

Нас упрекают, с одной стороны, в том, что мы издаем слишком много декретов, а с другой, — что у нас не хватает целого ряда самых необходимых законов. Оба упрека одновременно и основательны, и не основательны. У нас безусловно не хватает самых необходимых декретов, например хотя бы инструкции об уголовных преступлениях и наказаниях. Но при недостатке стоящих на нашей платформе юристов это более чем естественно. С другой стороны, скороспелые декреты в такой области особенно опасны. Мы с полным основанием упрекаем Временное правительство Львова и Керенского, что оно в течение 8 месяцев не издало ни одного руководящего закона, но все время плелось за ходом революции. Но оно явно было контрреволюционно и нарочно поступало так, рассчитывая на близкое наступление реакции. Нам этого упрека никто не сделает.

Но зато декреты о земле, о 8-часовом рабочем дне, о семье и наследстве, об отделении церкви и т. д. как будто не все были своевременны, ибо не все еще проведены в жизнь. Но и это мнение неправильно. Мы правильно поступили, поставив эти вехи, и одно то обстоятельство, что из этих основных декретов ни одного отменять не приходилось и что ныне они один за другим проводятся в жизнь, указывает на их целесообразность. Даже такой умный буржуазный юрист, как Менгер, пишет, что «глаз настоящего законодателя обращен не на прошлое, но непреклонно на будущее». В революционное время в этом и заключается разница сознательного, организованного руководства революцией от стихийного, если хотите, анархического переворота. При всем недостатке сил, при всех несовершенствах нашего аппарата любая страница нашего сборника декретов и в не меньшей мере нашего кодекса пролетарского права показывает, что это есть надстройка серьезного материального переворота, а не временной случайной вспышки. То тесное взаимодействие между пролетариатом и творимым им же правом, /177/ которое наиболее наглядно проявляется в практике народного суда, красной нитью проходит через всю пролетарскую революцию. Она не боится ошибок или временных неудач, ибо, в то время как буржуазия при всякой неудаче теряет одну лишнюю надежду, пролетариат, как класс восходящий, при каждой ошибке становится одним опытом богаче».

Эти слова, конечно, целиком применены лишь к «коммунистическому» периоду 1918 года, но они прекрасно опровергают клевету на нас как на противников законов и кодексов. Но если в момент наступления все-таки возможно было кое-как обойтись с классовым правосознанием, то в момент отступления кодексы стали необходимы. Эти кодексы составлялись очень быстро и слишком по-старому, но все-таки в тех из них, которые содержат материальное право, как в Гражданском, Уголовном, Земельном, Трудовом кодексах, имеются самые определенные признаки революционных кодексов. Их популяризация и исправление — дело будущего.

Говоря о законе, общее учение о праве обыкновенно подробно останавливается на разных стадиях прохождения проекта закона и на различных видах его: закон, декрет, указ, кодификация и т. д. У нас этого деления нет, ввиду упрощенного порядка законодательства[16]. У нас декрет имеет одинаковую силу, издан ли он Всероссийским Съездом Советов, ВЦИК или его Президиумом, или, наконец, Совнаркомом. В пределах «Положений» полную силу имеют и постановления СТО, Малого Совета и отдельных наркоматов. Но Всер. Съезд и ВЦИК, а в отсутствие последнего его Президиум могут отменить всякий декрет или всякое постановление Совнаркома, СТО или отдельных наркоматов. Конечно, нет разницы и между порядком законодательным и кодификацией. По новому положению о судоустройстве РСФСР, «правильное истолкование законов по вопросам судебной практики» принадлежит Верховному Суду[17], а за законностью вообще следят Наркомюст и прокуратура. Для наблюдения за законностью с точки зрения общесоюзных законов — создан особый Верховный Суд Союза. Но толкование закона у нас не может принимать уродливых форм, так как мы не боимся аутентического истолкования, т. е. истолкования тем же учреждением, /178/ которое издало закон, а равно и назревших и необходимых изменений и дополнений закона, если нужно, в 24 часа. От этого права мы и впредь не откажемся.

В связи с вопросом о законе и праве находится еще вопрос о законности. В свое время в Петрограде, еще до революции, выходил кадетский журнал «Право», который ставил своим лозунгом «законность», значит законность при царских законах! Он продолжал выходить и после Февральской революции под тем же лозунгом (ведь Февральская революция не отменила царских законов). В 1922 году в Москве стало выходить продолжение этого профессорско-адвокатского журнала «Право и жизнь» под тем же лозунгом «Закон» (без оговорки, чей). Наступил момент, когда мы провозгласили (в 1921 г.) «революционную законность». Некоторых из наших товарищей, видимо, задело слово «законность», а наши буржуазные «благожелатели» или просто противники в недоумении останавливались перед вторым словечком: «революционная».

На этом вопросе необходимо остановиться и нам.

Когда я в статье на немецком языке, будучи в Берлине, должен был характеризовать наше отношение к закону в первый период революции, я определил его, как «революционную правомерность». При переходе к новой политике мы должны были перейти уже к законности, но, конечно, к революционной законности. Что означает это слово? Оно ставится в противоположность к контрреволюционной законности, ожидающей более или менее полного возврата к дооктябрьским законам.

В печати я уже отметил, что мы должны строго настаивать на том, чтобы всякое отступление, как сделанное в видах будущего наступления, толковалось строго ограничительно. И эта мысль вслед за тем выражена определенно в ст. 5 и 6 постановления о введении в действие Гражд. кодекса: «Воспрещается толкование постановлений Кодекса на основании законов свергнутых правительств и практики дореволюционных судов». «Распространительное толкование Гражд. кодекса РСФСР допускается только в случае, когда этого требует охрана интересов Рабоче-крестьянского государства и трудящихся масс».

Но слово революционная законность имеет еще и иное значение. Судья при обсуждении этих новых законов должен иметь в виду, что эти отступления сделаны добровольно и в интересах революции, почему они совпадают с классовым интересом победившего класса пролетариата в целом, а следовательно, и с его революционным правосознанием. Только /179/ тогда возможно будет объединить классовую справедливость со строгой законностью, т. е. с соблюдением декретов и кодексов Рабоче-крестьянского правительства.

Через наше правопонимание и правосознание красной нитью должны быть проведены революционность и классовое сознание. Мы должны избегать всяких теорий ревизионизма и экономизма, преподающих нам бессилие революционного закона над буржуазными производственными отношениями. Но мы одинаково осторожно должны относиться и к революционным законникам, верующим в всемогущество революционного декрета. От силы победившего класса, от успехов его классовой борьбы (продолжающейся, только иными средствами) зависит окончательная победа новой системы общественных отношений в интересах пролетариата.

Примечания

• 1. Имеется в виду древнеримский юрист Paulus (Юлий Павел), ум. ок. 222 г. Ред.
• 2. «Правило (т. е. закон) вкратце излагает то, что есть; не из правила берется право, но из существующего права происходит правило».
• 3. Я не имею здесь в виду один наш покойный правительствующий сенат, который не был из худших. Ласкин (Laskine «Der junstische Sozialismus». Dokumente des Soz.) цитирует слова председателя кассационного сената Франц. республики: «Задача судьи заключается в том, чтобы применять текст закона либеральным и гуманным образом соответственно действительности и нуждам современной жизни». Весьма умеренный автор не воздержался от примечания: «Субтильным, или, чтобы воспользоваться выражением Матера, лицемерным истолкованием предлагается извлечь из действующего права чуждый ему социальный смысл».
• 4. Гарейс (Encycl., § 5, р. 16): «Durch die Norm wird das Interesse abgegrenzt, innerhalb der Abgrenzung geschützt, garantiert; ausserhalb derselben ist es nicht garantiert, nicnt geschützt».
• 5. По поводу моей точки зрения на обычай возникли явные недоразумения, основанные на старой, еще народнической вере в «народный обычай». В общем обычай имеет силу ныне лишь постольку, поскольку его признает закон той или другой страны и поскольку он не противоречит закону. Но нельзя смешивать древних обычаев с обычаями-судебными прецедентами класса угнетателей как первым классовым правом.
• 6. См. Карасевич «Обычное право во Франции».
• 7. «У большой части первобытных народов нельзя ясно отделить право от общей области народных нравов ... Можно бы сказать, что право возникает только с возникновением государства. В первобытных обществах жизнь родового союза в некоторой степени регулируется обыкновенно авторитетом главы. Но эта власть большей частью совещательная, а не повелительная ... Но это право не «есть право в нашем смысле». Так писал еще Н. Зибер в «Юрид. вестнике» за июнь 1884 г., стр. 17.
• 8. См. М. Е. Салтыков-Щедрин «Современная идиллия» (Избр. соч., М., 1954, стр. 452-453). Ред.
• 9. «Где нет писаного закона, действует обычай» (Dig. I, III — 32).
• 10. Ныне для юриста «мена является слиянием двух актов купли-продажи с выпадением промежуточного звена — уплаты денег» (Гойхбарг).
• 11. «В противоположности двух этих понятий — справедливости и права, общественное сознание воплощает то двойственное состояние, которое оно переживает, насколько такой дуализм касается области правовых отношений» (Муромцев).
• 12. Очень ярко роль сословия юристов, как идеологов буржуазии вообще, выражена в словах д-ра Гирке («Grundbegriffe des Staatsrechts»). «Наука права не хочет дольше оставаться по отношению к праву в роли, какую играет грамматика для языка; она хочет не только открывать, но и создавать правила. Она стремится не только познать жизнь, но и управлять (meistern) ею. Ее основная цель (ihr Ein und Alles) заключается в системе, которая так из средства превращается в цель». Ни слова не сказано, что это должно быть «классовой системой», но всякому ясно, что она будет таковой.
• 13. Имеется в виду сборник «Октябрьский переворот и диктатура пролетариата», в котором была напечатана статья П. И. Стучки «Пролетарское право» (см. стр. 268-272 настоящего сборника). Ред.
• 14. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, стр. 20.
• 15. «Пролетарское право будущего» — в социалистическом обществе. Ред.
• 16. После принятия Конституции СССР 1936 года установилось деление на закон и указ. Ред.
• 17. Согласно положению о Верховном Суде СССР от 12 февраля 1957 года Верховный Суд СССР «рассматривает материалы обобщений судебной практики и судебной статистики и дает руководящие разъяснения судам по вопросам применения законодательства при рассмотрении судебных дел» («Ведомости Верховного Совета СССР», 1957, № 4, стр. 85). Ред.