Категория субъекта в советском праве [Редактировать]

I[1]

/13/ Друзья — с некоторым смущением, враги — не без ехидства спрашивают нас: в чем же, наконец, пресловутые специфические особенности советского права? Если наше гражданское право является только скверным воспроизведением буржуазных кодексов, то не пора ли прекратить пустые разговоры о классовом характере всякого права? Если право, по общему признанию, должно являться вернейшим барометром состояния нашей экономики, то можно ли всерьез верить успехам строительства социализма в нашей стране?

На эти вопросы должен дать вполне недвусмысленный ответ новый этап в развитии нашего революционно-марксистского воззрения в области права. Он определяется не только нашими теоретическими достижениями, но, в первую очередь, особенностями нашей переходной экономики — теми конкретными политическими задачами, которые стали сейчас вплотную перед пролетарским государством.

Что в области юридической теории мы сделали огромные шаги по сравнению с первыми годами нэпа — в этом едва ли может быть какое-либо сомнение. Работы П. И. Стучки и Е. Б. Пашуканиса провели здесь глубокую борозду; дальнейшая совместная деятельность членов нашей секции также немало способствовала взаимному уяснению многих казавшихся спорными вначале вопросов. Мы далеко ушли сейчас от первоначального искушения опереться в своем теоретическом обосновании советского права на Иеринга или на пресловутое «революционное правосознание». Новейшее евангелие «социальных функций» также вызывает с нашей стороны самый решительный отпор. Одним словом, положен конец всяким попыткам понять специфическую природу права иначе, чем исходя из объективной природы его экономического содержания, форму проявления, формальное опосредствование которого только и составляет право. Более того, обнаружена тесная связь современной юридической формы с товарными /14/ отношениями, с законами обмена, с лежащим в основе его законом стоимости. Этим был внесен историзм в наше понимание правовой формы. Раз и навсегда было покончено с чисто механическими устремлениями строить советское право совершенно «по-новому». Слишком ясно стало, что, изобретая новые, якобы более «высокие», правовые принципы, советские юристы в действительности увековечивали тем самым на вечные времена самое юридическое мышление.

Диалектика в изучении юридических форм — вот наиболее существенное достижение марксистской теоретической мысли последних лет. Мы не просто «отрицаем» юридические формы, свойственные товарному производству: мы одновременно «сохраняем» их, признаем их объективно-правомерными на определенном историческом этапе общественного развития. Отличая юридическую форму от опосредствованной ею экономической основы, мы в то же время видим в юридической форме существенный элемент самого экономического содержания. Без нее производственные отношения товарно-капиталистического общества не могли бы строиться и представать перед нами, как отношения обменивающихся товарами «субъектов». Признанием специфически-качественной стороны права, его специфических формальных моментов марксизм только завершает борьбу с вульгарным, механическим пониманием правовых явлений. Аналогичную борьбу он ведет и в целом ряде других, более отдаленных от экономики, но точно также специфических по своей формальной природе областей. Искусство, например, не перестает быть творчеством в художественных образах, как бы мы ни подчеркивали всю обусловленность этого специфического вида творчества различным общественным содержанием. Философы не перестают рассматривать природу и общественную жизнь с точки зрения своих специфических категорий мышления, несмотря на то, что марксизм отнюдь не признает философии «самостоятельной», т. е. независимой от изучения явлений природы и общества идеологической областью. И точно также марксисты, работающие над вопросами права, оказались бы менее всего юристами, если бы они говорили только о классах, о принуждении и т. д. и пренебрегли языком юридических категорий, делающих юридическую область особой, специфической областью.

Внимание к вопросам формы, на котором, как известно, всегда особенно настаивал Ленин, оно имеет, однако, обоюдоострый характер. Здесь легко возможен тот обратный перегиб палки, при котором мы рискуем впасть в самый безнадежный формализм. Формальные моменты юридических /15/ отношений могут легко загородить облекающееся в их «костюм» социальное содержание; относительную самостоятельность формальной стороны права легко можно возвести на степень ее абсолютной самостоятельности; юридическая форма может представиться нам, как развивающая сама «из себя» свое собственное содержание. И тогда решительно ничто не будет отделять соблазнившегося подобной перспективой «марксиста» от нормативистов типа Кельзена. Такая опасность в формальной области нами отнюдь не преувеличена. Достаточно вспомнить хотя бы обозначившиеся сейчас в искусстве попытки возродить формальный метод и старый литературный эстетизм на новом, якобы «марксистском» основании. Что опасность и такого нового «юридического эстетизма» весьма реальна, свидетельствует хотя бы то громкое одобрение, с каким представители заведомо враждебного нам юридического лагеря выдергивают из наших работ и перетолковывают те или иные выгодные для них цитаты. Здесь нужны величайшие бдительность и осторожность. И здесь, прежде всего, нужен дальнейший, более тщательный анализ взаимоотношений между экономикой и правом, между содержанием и формами. Нужна та правильная постановка этого вопроса, которая в корне чужда формальному подходу.

Характерная особенность всякого формализма, приводящего, в конечном счете, к «пустому тожесловию», это, по мнению Гегеля, стремление начинать рассмотрение с конца, — «из существования найти основание». Содержание для этого составляется с заранее данной формой проявления, основание «сообразуется с явлением», и «последнее, конечно, совершенно гладко и по попутному ветру вытекает из своего основания». Но познание, замечает Гегель, «тем самым не движется с места; оно продолжает вращаться в формальных различиях» (Наука логики, ч. II, стр. 58)[2]. Конечно, много легче начинать с анализа готовых юридических форм и пытаться находить их «земное ядро», доказывать их принадлежность классовому обществу, чем наоборот, — из изменяющихся материальных общественных отношений выводить соответствующие им правовые формы. Но, ведь, только последний метод будет подлинно-материалистическим, научным методом!

/16/ Юридический формалист, как бы он ни уверял в своей преданности марксизму, всегда испытывает величайшее негодование по поводу того, что мы заставляем его выходить за пределы юридической формы. Раз право — специфическая форма, рассуждает он, то можно ли здесь говорить о классах, о материальных отношениях и т. п.? Раз доказана общая обусловленность правовых форм товарными отношениями, то к чему здесь дополнительно эти еще более глубинные категории, составляющие несомненный «фах» социолога? Ведь, обмен и денежное хозяйство, как показывает история, имели место и при феодализме, имели место отчасти и в первобытную эпоху. Наш «эстетствующий» марксист так и не замечает, что в подобного рода рассуждениях он обеими ногами становится на точку зрения вульгарной буржуазной экономии, склонной приписывать всем решительно историческим эпохам принцип «индивидуально-хозяйствующего» субъекта.

Значит ли это, что неверна общая тенденция марксизма — связывать развитие правовых форм с историческим распространением обмена, с товарными отношениями? Конечно, не значит: источник ошибок здесь совсем другой. Заключается он в непонимании того, что товарные отношения сами служат лишь формой проявления классовых производственных отношений и сами изменяются в зависимости от этих последних. А обусловлен этот источник ошибок в свою очередь тем, что упускаются из виду некоторые характерные особенности юридической формы, — далеко неполный охват ею общественного процесса.

Жестокая критика воззрений проф. М. А. Рейснера, пытавшегося в своем понимании права исходить из юридической идеологии, из ничего общего с марксизмом не имевшей психологической и фрейдистской трактовки идеологических форм, — критика эта отнюдь не означает, что мы вовсе отказываемся от изучения идеологических особенностей правовой формы. Мы отнюдь не должны, следуя известной немецкой пословице, вместе с водой выплескивать из ванны и ребенка. Наоборот, именно внесение полной ясности в вопрос о роли юридической идеологии в процессе образования правовых форм, только оно может положить конец всяким дальнейшим попыткам психологического понимания права.

Марксистам, чуждым диалектики, — взаимоотношение между «базисом» и «надстройкой», между экономическим содержанием и формами его проявления, представляется носящим односторонне-механический характер. С одной стороны — самодовлеющая развивающаяся экономика, с другой стороны — носящие чисто субъективный характер, иллюзорные и абстрактные отображения ее в идеологиях. Отрицание /17/ реального, объективного значения и объективной, активной роли идеологических форм, стремление их вовсе элиминировать из своего анализа — ведь это характерная особенность социал-демократического «экономизма». С этой точки зрения, товарный фетишизм представляется не более, как грандиозной иллюзией человеческой мысли. Объективные же основы товарного фетишизма вовсе игнорируются. Точно так же обстоит дело и с юридическим фетишизмом. Некоторыми марксистами он понимается лишь как некая система юридических иллюзий, фикций и фантазм, как чисто субъективная форма представления, ничего общего не имеющая с реальным, объективным, материальным миром. Между тем, овеществление общественных отношений и точно также персонификация вещей-товаров в юридических субъектах — этот фетишизм имеет в товарно-капиталистическом обществе вполне объективную основу, он принимает форму реальных отношений. Процесс общественного развития вообще нужно представлять себе не как две параллельных линии — экономических явлений и «зеркального» их отображения в «субъективных» и абстрактных умозрениях — но как реальное, конкретное переплетение и взаимодействие общественного бытия и его составной части — общественного сознания. Идеологическая форма становится реальным и объективным моментом своего экономического содержания. С другой стороны, экономическое развитие не протекает чисто автоматически, без участия общественной психики.

Только механическое миропонимание утверждает полную субъективность качеств и форм, в том числе и идеологических форм. Между тем, когда марксизм говорит об опосредствующих материальный процесс идеологических формах, — когда Маркс, напр., называет правовые отношения «соотношениями воли личностей», когда Ленин говорит о них, как об «идеологических общественных отношениях», т. е. «проходящих через общественное сознание», — то здесь менее всего имеется в виду «чистая идеология». Понятие «чистой» идеологии вообще глубоко чуждо марксизму, связывающему даже самые абстрактные формы идеологии с определенным общественно-историческим содержанием. Правоотношения вовсе не превращаются Марксом и Лениным в юридические фикции, в беспредметную психику: они остаются куском объективной общественной действительности. Юридическое отношение вовсе не есть нечто совершенно «иное», конструируемое из чисто субъективных переживаний: это то же экономическое отношение, объективное отношение, взятое однако, в той мере, в какой оно не только объективно существует, но и осознается, «проходит через общественное сознание». Отсутствующую у товара способность воспринимать /18/ — товаровладелец, по словам Маркса, «пополняет своими чувствами». Юридическая форма проявления поэтому так же реальна и объективна, как и данная в ней экономическая основа, «случайные» юридические сделки не менее объективны, чем объективная, находящая в них свою форму проявления экономическая «необходимость».

Но в таком случае, очевидно, что правильное понимание роли юридической идеологии имеет и другую сторону. Известную мысль Гегеля — о переходе содержания в форму, и формы в содержание — отнюдь не следует понимать идеалистически — как полное отождествление формы и содержания. Ее следует истолковывать материалистически, как взаимодействие формы и содержания в их материалистическом единстве. Правовая форма, несомненно, составляет необходимый составной момент, необходимое дополнение самого экономического содержания. Маркс, однако, отличает совокупность имущественных отношений «в их реальной сущности» от этого их юридического выражения[3]. Плеханов и Ленин также неоднократно указывали, что юридические отношения отнюдь не покрывают целиком, не охватывают полностью материальных отношений, т. е. отношений производства, во всей их экономической сущности[4]. В этом главная причина того, почему процесс отражения в праве экономических отношений «не доходит, по словам Энгельса, до сознания действующего», «остается за спиной» юридического мышления[5]. Именно по этой причине правовые отношения и юридические действия представляются товаровладельцу независимой областью, имеющей свое собственное, /19/ самостоятельное, внутренне согласованное развитие. Внутренняя, имманентная логика правовой формы, несомненно, имеет свою объективную основу в «действительном извращении» (Маркс). Ее экономические корни — товарное обращение, которое при товарном производстве является одновременно единственной сознательной формой связи хозяйствующих субъектов. Но беда в том, что для юридического мышления вся совокупность производственных отношений сводится к одной сфере обращения, совершенно оторванной от производства и от распределения средств производства. Отсюда именно ведут свое происхождение буржуазно-экономические теории, полагающие не производство, но обмен основой всякого экономического развития.

Юридический формалист, хотя бы он бил несчетные поклоны Марксу и богу экономики, всегда — указали уже мы — склонен перестраивать свое «экономическое обоснование» в соответствии с юридическим мышлением. Весь марксизм его в лучшем случае ограничивается ссылкой на «товарные отношения». А эти последние представляются ему вечными и неизменными для всех времен, независимыми от изменяющихся отношений производства, — словом, вполне соответствующими привычной для него и абсолютной юридической форме. Но дело в том, что, по Марксу, самые формы обмена изменяются в зависимости от изменения форм производства. По поводу одного вульгарного экономиста — Росси, которому все «формы обмена кажутся безразличными», Маркс говорит: «Именно к этим формам сводится все дело, когда вопрос состоит в том, чтобы понять специфический характер данного общественного способа производства... Если обмен /20/ совершается в первой форме, то мы имеем капиталистическое производство и современное буржуазное общество; если он совершается во второй форме, то перед нами — форма наемного труда, которая согласима даже с азиатскими и со средневековыми и т. д. отношениями. И эти формы являются определяющими для самого вещественного богатства[6]».

Когда мы говорим о товарных отношениях, то часто склонны сводить самые различные «формы обмена» к элементарной формуле юридической сделки (do ut des). Стало быть, проводя как будто экономическое обоснование права, мы, на деле, не идем далее той же юридической формы. Между тем, когда Маркс говорит об обмене, то имеет в виду не нечто внешнее и индиферентное производству, но, прежде всего, «общественный обмен веществ» т. е. форму распределения общественной производящей деятельности. Меновая стоимость для Маркса — специфическая форма распределения общественного труда[7]. «Строго говоря, — замечает он, — нет обмена продуктов, но есть обмен участвующих в производстве родов труда. От способа обмена производительных сил зависит и способ обмена продуктов. Вообще способ обмена продуктов соответствует форме производства. Изменится последняя, и изменение формы обмена явится как следствие»[8]. В других местах Маркс показывает зависимость обмена от разделения труда, от развития и структуры производства и т. д.: «Обмен во всех своих моментах или непосредственно заключен в производстве, или определяется этим последним»[9].

Говоря о различных «формах обмена», Маркс, очевидно, имеет в виду отнюдь не только соотношение «воли личностей», проходящее через сознание товаровладельцев, но и весь зависящий от структуры производства характер распределения родов труда, — словом, то сложное экономическое их содержание, которое целиком далеко не охватывается общей формой юридического отношения. Далеко не одно и тоже противостоят ли в обмене друг другу продавец и покупающий продукт для своего личного потребления, или же капитал и наемный труд. Точно так же, когда кто-либо покупает труд слуги, то «здесь, благодаря способу пользования потребительной ценностью, еще прибавляется патриархальное отношение, отношение господства /21/ и услужения, чем видоизменяется, если не по своей экономической форме, то по содержанию, все отношение, делающееся отвратительным»[10].

Форма обмена, оказывается, отнюдь не безразлична к своему содержанию: она служит «формой его проявления», и ее содержание, следуя законам диалектики, не может не «переходить» в эту форму. Форма обмена видоизменяется, модифицируется — в зависимости от характера общественной структуры. И это, несмотря на то, что, несомненно, имеются некоторые общие черты, характеризующие всякий обмен, точно также, как Маркс указывает некоторые черты, общие для всякого распределения, — отличающие его, как распределение, от производства и от потребления. Феодальная форма обмена и опосредствующая ее форма феодального права предопределяется классовыми производственными отношениями вступающих между собой в обмен членов феодального общества, предопределяется феодальными отношениями собственности, и в этом ее отличие от капиталистической формы обмена. Иной характер носят, как мы убедимся, товарные отношения в нашу переходную эпоху, когда они переплетаются с социалистическими отношениями производства. Уже из всего сказанного ясно, что модификация товарных форм не может не сказаться и на их юридическом выражении — на формах права.

Выводы как будто напрашиваются сами собою. Прежде всего, пора положить конец «наплевательскому» отношению к вопросам юридической формы. Нельзя во весь голос кричать об «юридическом фетишизме» и в то же время всецело отдавать эту юридическую форму, отнюдь не чуждую и не безразличную к своему содержанию, на потребу юристам-догматикам, в качестве особой области «чисто (?) юридического исследования». Такой же вывод, с другой стороны, подсказывается полностью и нашими конкретными политическими задачами. Для того, чтобы судить о праве переходного периода, нужно прежде всего быть экономистом. Нужно исходить из анализа изменяющихся производственных отношений переходной эпохи, из конкретных задач нашей экономической политики: нужно идти от содержания к форме, а не наоборот.

Эти соображения должны быть положены и в основу нашего рассмотрения роли категории юридического субъекта в советском праве.

II

/22/ Формы обмена, сказали мы, суть лишь формы проявления тех или иных отношений производства, в конечном счете — отношений распределения средств производства. Юридическая форма модифицируется вместе с формами обмена, окончательно вызревая вместе с всеобщим распространением товарной формы — с абстрактным трудом и меновой стоимостью.

Так, например, в первобытном обществе господствует принцип потребности, и менее всего можно говорить об обмене на основе равных пропорциональных затрат труда. По словам Карла Бюхера, здесь «купля-продажа не считается совершенной, пока покупатель и продавец при свидетелях не объявят, что остались довольны полученным... Нецивилизованный человек совершенно неспособен понять того, что при обмене отдаваемый предмет и получаемый предмет должны быть равноценны; мальчик за свой труд ожидает такого же вознаграждения, как и взрослый; тот, кто помогал в течение часа, требует столько же, сколько тот, кто работал целый день; и т. к. жадность с обеих сторон не знает предела, то заключению обмена предшествуют долгие переговоры»[11]. Такая форма обмена, очевидно, не может привести к расщеплению на конкретного человека и абстрактную личность, к дифференциации прав и обязанностей. В частную собственность здесь обращается, прежде всего, движимое имущество, потому что оно рассматривается как составная часть владеющей им человеческой личности. А к этой движимости, как известно, на первых порах относится и жилище: по словам Энгельса, «неприкосновенность жилища — этот фундамент всякой личной свободы... — была не следствием, а причиной превращения его в частную собственность»[12]. Простейшим правовым отношением будущего «субъекта», только начавшего обособляться, отделяться от пуповины, связывавшей его с племенем, могло быть только владение, только пользование общинной землей.

Такое же господство начала потребления характерно и для феодального строя. Душой постепенно развивающегося в его недрах простого товарного производства является не меновая стоимость, но потребительная стоимость, полезность, качество продукта. (Т—Д—Т). «Форма и размер отдельного хозяйства, говорит, напр., В. Зомбарт, определяется формой и размером потребности, считающейся твердо данной... Хозяйство подчиняется принципу покрытия потребностей... /23/ Недостатку счетных навыков соответствует чисто качественное отношение хозяйствующих субъектов к миру благ. Если дело доходит до продажи, то произведенное благо должно быть достойно своего творца»[13]. С другой стороны, феодальные отношения производства и в процессе обмена часто принимают форму господства и подчинения. Торговля зачастую совпадает с простым разбоем и грабежом, в которых современники не видят ничего бесчестного и позорящего. По словам того же автора, «вести торговлю (крупную торговлю) тогда означало: снаряжать и вооружать корабли, вербовать бойцов, завоевывать страны, усмирять туземцев с помощью ружей и сабель, отнимать у них их добро, погружать его на корабли, и на родине, путем публичных аукционов, продавать его тому, кто больше даст; а в то же время захватывать столько иноземных судов, сколько позволял случай»[14]. Неудивительно, что при такой «форме обмена» дифференциация субъекта от объекта права была по существу дифференциацией господ-феодалов и торговцев-разбойников от прочей массы населения. Вполне соответствует феодальному «праву сильного» и характер заключаемого полурелигиозного феодального «контракта», в котором вассал выступает на положении «просящего защиты»[15]. Тем же общественным отношениям вполне соответствуют, наконец, и закрепленные законом сословные преимущества: различия между высшим и низшим клас¬сами в праве приобретения собственности и в праве распоряжения ею[16].

Достаточно этих немногих примеров, чтобы вспомнить, какие искривления претерпевает под воздействием феодальных производственных отношений правовая форма, соответствующая развивающемуся простому товарному производству. Совершенно абстрактный характер носят поэтому рассуждения Р. Гильфердинга, когда он сам говорит «о том изменении меновых отношений, которое при товарном производстве ведет от простого товарного к капиталистическому производству», но замечает вместе с тем, что «обмен качественно различен только при различных формах общества..., в обществе товаропроизводителей он качественно одинаков, — в рамках последнего изменяется лишь количественное отношение обмениваемых товаров»... Гильфердинг /24/ стоит здесь на типичной социал-демократической точке зрения. Разумеется, во всяком обществе товаропроизводителей качественная сторона обмена тождественна в некоторых своих общих свойствах. Но ведь в пределах этого общего качества она одновременно различна не только количественно, но и качественно; в зависимости от того, с какими производственными отношениями — феодальными, капиталистическими, социалистическими — связано данное товарное производство. Гораздо более близка к действительности следующая мысль того же автора: «Экспроприация одной части общества и монопольная собственность на средства производства другой части, разумеется, модифицирует обмен, потому что только в нем и может проявиться это неравенство членов общества. И так как меновой акт есть отношение равенства, то неравенство является и теперь равенством, но уже не стоимостей, а цен производства; следовательно, неравенство трудовых затрат (а в то же время и равнодушие капиталистов к трудовым затратам, как к затратам чужого труда) выступает в равенстве норм прибыли. Это равенство не выражает ничего иного, как только то, что в капиталистическом обществе решающее значение принадлежит капиталу; поэтому отдельный меновой акт подчиняется уже не условию: равный труд за равный труд, а условию: на равный капитал одинаковая прибыль»[17].

При простом товарном производстве производственное отношение между товаровладельцами и их меновая форма совершенно тождественны между собой в своей экономической сущности. Юридическая форма не представляется здесь поэтому чем-то обособленным от своего экономического содержания. Абстрактный субъект права здесь не отдифференцирован от той или иной конкретной производящей и обменивающей личности. «Чисто-атомистические отношения между людьми в их общественно-производственном процессе» — эта экономическая сущность целиком дана в юридической «независимости лиц»[18]. Сущность производственных отношений капиталистического общества также находит свою форму проявления в обмене. Процесс обмена, форма приравнивания товаров остается единственной формой общественной связи — как между автономными товаропроизводителями, так и между капиталом и наемным трудом, в процессе купли-продажи рабочей силы. Совершенно очевидно, что теперь уже этим «экономическим отношением — отношением товаровладельцев» — отнюдь не исчерпывается /25/ основное производственное отношение капиталистического общества — отношение капиталистической, классовой эксплуатации. Видимость эквивалентного обмена не покрывает своей сущности капиталистической формы обмена, «если, по словам Маркса, рассматривать не единичную сделку между капиталистом и рабочим, а обмен между обоими в процессе воспроизводства, если смотреть на действительное содержание этого процесса, а не на форму его проявления»[19]. Форма обмена поэтому модифицируется, отражая неравенство в распределении средств производства: неравенство обмениваемых между капиталистом и рабочим трудовых затрат выступает в общественном обмене, как отклонение от цен производства, как тенденция к равной норме прибыли.

Закон стоимости, как известно, представляет в анархическом меновом обществе ту специфическую стихийную форму, в которой через посредство приравнивания товаров происходит приравнивание различных видов индивидуального труда, как труда общественного. Таким путем осуществляется пропорциональное его распределение между всеми отраслями общественного производства. «Общественное равенство труда» в обмене находит себе проявление уже не непосредственно, как равенство трудовых затрат. Оно проявляется в специфической форме — равной выгодности производства для товаропроизводителей, — в форме меновой стоимости товаров[20]. Форма приравнивания, или иначе — форма стоимости (меновая стоимость) сохраняется, как совершенно необходимый ингредиент экономической структуры и при капиталистическом производстве. Но на этом формально-логическом языке она может лишь косвенным образом отобразить все внутреннее изменение материально-трудового содержания стоимости. Теперь от конкретно-полезного труда обособляется понятие «всеобщего», абстрактного труда. Теперь обращение становится одной стороной всего процесса капиталистического производства. Поэтому становится возможным представление об юридической форме, как о чем-то самостоятельном, независимом от своего экономического содержания, — ее «объективирование», ее превращение в юридический титул. Только теперь происходит обособление от конкретно-производящей и обменивающей личности абстрактного субъекта права, олицетворяющего материальное содержание /26/ товарных отношений, персонифицирующего капитал, рабочую силу и т. д. «Труду противостоят его собственные вещественные условия, как чужие, самостоятельные, независимые субъекты олицетворения... Это именно отношение есть титул и средство присвоения чужого труда, а не какой-либо труд или эквивалент, которые имеются на стороне капиталиста»[21]. Только сейчас становится возможным полное развитие характеризующих юридический субъект абстрактных понятий юридической свободы и юридического равенства.

Абстрактные юридические свобода и равенство лиц в их «волевом отношении» — в договоре — таково «резюме» буржуазной юридической формы. Таково ее основное отличие от феодальной формы права, знавшей в лучшем случае свободу и равенство избранных, привилегированных субъектов. Характерно, однако, что уже в процессе развития самого капиталистического производства происходит известное видоизменение особенностей этой юридической формы. Если юридическая свобода не мыслится на первых порах (как у Руссо) иначе, как в тесном сочетании с гражданским равенством и политической демократией, то в либерализме середины XIX в. (напр., у Милля) понятие «свободы» начинает усиленно выдвигаться на первый план в противовес «равенству». И это вполне понятно, поскольку эксплуатируемый класс выходит из рамок чисто формального равенства, в своих требованиях материального равенства. Напротив того, эпоха империализма приносит с собой известные ограничения принципа юридической свободы, находящие свое отражение и в области политико-юридической теории. Указанные изменения в формально-юридических конструкциях отражают лишь путь развития самой капиталистической собственности — переход от конкуренции к монополии трестов и синдикатов.

Мы видим, таким образом, что причин возникновения и сохранения категории юридического субъекта ошибочно было бы искать в одних формальных иллюзиях буржуазных юристов. Неверно было бы также связывать существование данной юридической категории лишь с большей или меньшей ролью, которую играет на данной ступени развития индивидуальная хозяйственная деятельность. Хотя по своему историческому происхождению абстрактный субъект есть не что иное, как возведенный «на небеса» эгоистический /27/ товаровладелец, однако его не знает ни римское право, ни простое товарное производство при феодализме. Объективной основой для понятия юридического субъекта является специфически-общественная форма приравнивания труда, форма меновой стоимости. Притом такой основой она становится только тогда, когда уже не выявляет целиком, полностью всего своего материально-трудового производственного содержания. Тогда только абстрактный субъект начинает играть роль совершенно необходимого конструктивного элемента формы стоимости. Как таковой, он сохраняется на весь период капиталистического производства, несмотря на то, что изменения в капиталистическом распределении вносят свои особенности в систему юридических понятий[22].

Каковы же значение и роль, которые субъект права получает в нашу переходную эпоху, в условиях происходящего сейчас социалистического строительства? Совершенно очевидно, что для выяснения их здесь недостаточны общие ссылки на сохранение у нас «товарных отношений»: нужно обратиться к анализу роли закона ценности в советских условиях, к той дискуссии, которая ведется сейчас по основным вопросам советской экономики.

Как известно, одной из основных ошибок партийной оппозиции, в лице тов. Е. Преображенского, является чисто механическое противопоставление в их теоретической платформе закона ценности и социалистической плановости («закона» социалистического накопления). По мнению тов. Преображенского, «мы неизбежно должны иметь далеко идущее отмирание действия закона ценности внутри круга государственного хозяйства, при очень большом разгуле действия закона ценности за пределами государственного хозяйства»: «перед нами здесь задержанный рефлекс закона ценности, который не переходит из сферы распределения… в сферу производства»[23]. Ценность, стоимость превращается, таким образом, в чисто внешнюю форму, не имеющую значения для развития ее нового содержания, для развития социалистического производства. Тов. Н. И. Бухарин поэтому совершенно правильно отметил в воззрениях оппозиции «недооценку рынка», непонимание того, что /28/ смычка с крестьянством должна осуществляться через торговлю. Как основную задачу текущего момента, он выдвинул «облегчение обмена веществ», «ускорение оборота, расширение рынка, на этой базе расширение производства». Тов. Бухарин подчеркнул, в частности, что закон ценности, как закон распределения общественного труда, является объективной границей для государственной монополии, переход за которую в распределении производительных сил неизбежно приводил бы к кризисам[24].

Нельзя, поэтому, противопоставлять социалистическую плановость — в виде особого «закона» — формам обмена, через посредство которых эта плановость находит свое основное проявление в системе нашего хозяйства. Несомненно, что, в процессе распределения общественного труда, содержание равнодействующей, которая сейчас получается из сочетания государственной «воли» и индивидуальных хозяйствующих «воль», уже значительно утрачивает свой стихийный характер. Однако стихийно-меновая форма «равной выгодности» (цена) еще остается одним из существенных стимулов в наших производственных предначертаниях, и, игнорируя ее вовсе, мы рисковали бы потерей равновесия в нашей хозяйственной системе. Несомненно, что наш переходный период — это уже «период перерастания стихийных законов в законы познанные и сознательно проводимые»: закон ценности перерастает в закон простых трудовых затрат, постепенно сбрасывая свой «фетишистский костюм». Однако, пока что, наше плановое начало покоится в каждом отдельном случае на предвидении результатов сочетания стихийности и плановости, на умении самый закон ценности заставить таким путем служить нашим целям[25].

Ценность, стоимость, несмотря на заложенные в ее новом содержании внутренние тенденции отмирания самой ее формы, сохраняет, поэтому, свое объективное значение и для переходного к социалистическому периода. Она сохраняет объективный смысл не только по своему трудовому содержанию, но и по своей специфической обще¬ственной форме — как пропорциональное распределение труда через посредство обмена. Господство закона стоимости в более ограниченном смысле Маркс (в III т. «Капитала») распространяет и на всю первую фазу коммунистического общества, на социалистическую его фазу. Он говорит, что по уничтожении капиталистического способа производства, «определение стоимости по-прежнему /29/ продолжает господствовать в том смысле, что регулирование рабочего времени и распределение общественного труда между различными отраслями производства, наконец, бухгалтерия становится важнее, чем когда бы то ни было». Полагаю, что излишне напоминать много раз цитировавшееся место из «Критики Готской программы», где Маркс связывает пропорциональное распределение общественного труда при социализме с эквивалентным распределением продуктов потребления и с формами «буржуазного права».

Какого же рода теоретико-правовые выводы следуют из этой концепции? Очевидно, прежде всего, что, поскольку для всего периода социалистического строительства — в более или менее дефетишизированном виде — сохраняется форма стоимости, постольку и в такой же точно мере сохраняется необходимый ее идеологический конструктивный элемент, абстрактный субъект права. И это совершенно независимо от того — идет ли у нас речь об индивидуальном хозяйстве и эгоистическом собственнике, действующем на основе импульсов личного интереса, или о государственном хозяйстве на социализированных предприятиях. Социалистические предприятия также вынуждены обменивать свой труд, причем формально-эквивалентный обмен оказывается еще далеко неэквивалентным по своему реальному содержанию. При капитализме мы имели неэквивалентность обмена между капиталистом и рабочим. В переходную эпоху эта неэквивалентность создается технической отсталостью сельского хозяйства и плановой политикой государства, направленной на развитие некоторых экономически важных, хотя бы и нерентабельных, областей промышленности.

Экономические корни правомерности категории абстрактного субъекта, таким образом, здесь вовсе не только в наличии или в отсутствии эгоистически-хозяйствующих личностей. Они более общего характера, будучи заложены в неразрывно связанной со своим общественным содержанием, но по-прежнему не охватывающей его целиком форме стоимости. Все попытки создать новое «бессубъектное» право, отказаться от этой категории, скажем, для государственной собственности и т. п., покоятся на явном непонимании формальной природы советской экономики[26]. Несомненно, что с дальнейшим перерастанием стихийных законов /30/ экономики в закон равных трудовых затрат, в процессе постепенной дефетишизации наших общественных отношений, мы снова вернемся от абстрактного субъекта к конкретной живой личности — уже подлинно, а не только юридически «управляющей вещами». Но это еще не значит, что, раскрыв фетишизм абстрактного субъекта, мы можем уже сейчас совершить чисто механический прыжок в это будущее: раскрытие товарного фетишизма Марксом, как известно, еще не прекращает процесса мышления в фетишистских категориях, т. к. этот процесс мышления неразрывно связан с самой природой общественных отношений.

Но если это так, то в значительной мере это положение относится и к т. н. абстрактной, формальной правоспособности лица. Разумеется, совершенной метафизикой было бы, как это делают буржуазные юристы, — видеть в гражданской правоспособности некую прирожденную, естественную способность каждого индивида. Однако, глубокой ошибкой является также — как это позволяет себе проф. А. Г. Гойхбарг — говорить о гражданской правоспособности, что она всецело «предоставлена, октроирована государством»[27]. Способность быть субъектом гражданских прав, если свести ее к ее голой историко-экономической основе, означает не более, как «способность» быть участником общественного товарооборота, выходящего за пределы простого конкретного товарообмена. Государство своим «предоставлением» лишь узаконивает некоторые, совершенно необходимые моменты формальной природы нашей экономики. Оно конкретизирует, предопределяет объем и характер гражданской правоспособности различных субъектов права. Но оно не создает этого неизбежного формального элемента нашего хозяйства, как не создает и категории олицетворяющего ее юридического субъекта.

Отмечая это, мы ни в какой мере не собираемся умалять роль государства в нашем экономическом развитии и в процессе развития советского права. Что государство также является «экономической потенцией», что господствующий класс использует государственную власть в целях финансовой, юридической и т. д. поддержки выгодных для него производственных отношений, это — совершенно несомненная азбука марксизма. Она относится не только к проводящему свою социалистическую плановость пролетариату, но и к чуждой этой плановости буржуазии. «Буржуазия, — говорит, напр., в одном месте Маркс, — не преминула прибегнуть к помощи государственной власти здесь, как и везде, где речь шла о том, чтобы приспособить к своим интересам существовавшие тогда /31/ производственные отношения»[28]. При диктатуре пролетариата роль государственной власти еще значительно более возрастает, т. к., по словам тов. Бухарина, «аппарат нашего госхозяйства является составной частью производственных отношений советского общества, т. е. сам целиком включен в базис». Не «создавая» в строгом смысле правоспособности, государство, однако, предопределяет ее характер, расширяя или ограничивая права субъектов. В этом — основа социалистической рационализации, проводимой пролетариатом в процессе своего хозяйственного строительства. Но, как правильно замечает т. Бухарин, «в то же время мы видим, что рационализация есть процесс, что «плановое начало» растет. В известном смысле, всякое наше государственное вмешательство в стихийный ход экономической жизни есть внесение этого рационального начала, этого «плана». Но нужно практически здесь делать такие шаги, которые реально способствовали бы росту рациональных элементов общественного хозяйства». Тов. Бухарин приходит к выводу, что вопрос о процессе обращения и условиях этого процесса обращения — решающий, как ленинское «звено», как проблема, которая покрывает собой все остальные вопросы, проблемы, задачи[29].

В переводе на юридический язык это означает, что нам нужны не разговоры о плановости «вообще» и не пустая общая фразеология о том, что государство «октроирует» правоспособность и т. п. Обеспечение нормальных, в том числе и «нормальных» — для достижения целей нашей экономической политики — юридических «условий процесса обращения», т. е. конкретизация прав и обязанностей, точное урегулирование условий товарооборота, для «облегчения общественного обмена веществ», для облегчения обмена между городом и деревней. Вот что для переживаемого нами этапа является основным и решающим с точки зрения социалистической плановости, с точки зрения проведения в нашем гражданском законодательстве общей линии пролетарского государства.

III

/32/ Роль и значение в советской экономике закона стоимости, неизбежность абстрактной категории «субъекта», как конструктивного элемента обособившейся от производственного процесса формы стоимости — таковы, сказали мы, те экономические предпосылки, в которых находит свое конечное объяснение видимая рецепция в нашем законодательстве буржуазно-юридических форм. И точно также, только исходя из изменений в экономическом содержании нашего Гражданского кодекса, можно понять изменения, которые переживает у нас юридическая форма. Только тогда можно уяснить тенденции дальнейшего, неизбежного отмирания категории субъекта и всей связанной с ней системы юридических понятий.

Закон ценности, играя еще весьма значительную роль в переходной экономике, отнюдь не приводит к чисто стихийному распределению общественного труда. Не только содержание, но и самая форма стоимости испытывает постоянные нарушения и искривления. Меновые, товарные отношения остаются основной формой проявления новых производственных отношений — «смычки» между социалистической промышленностью и мелким крестьянским производством. Но переходная «форма обмена» — взятая, как процесс, а не как единичный акт — уже значительно отличается от капиталистической формы обмена. Товарные отношения, будучи связаны с социалистическими производственными отношениями в пределах государственного хозяйственного сектора, тем самым испытывают значительные изменения в своей экономической сущности. Отсюда ряд нарушений и искривлений и в стройной системе буржуазно-юридических понятий. И это обстоятельство и делает советское право качественно отличным от буржуазного права.

П. И. Стучка, конечно, совершенно прав, когда говорит, что в статьях 1, 4, 30, 33 и т. д. Гражданского кодекса — в их нынешней формулировке — нет ничего специфически советского, специфически социалистического[30]. В несколько ином применении основные идеи статей 1, 30, 33, 147 могут найти себе место в любом буржуазном кодексе, — в особенности в связи с новыми апелляциями буржуазных идеологов к «этике», к добросовестности, к «хозяйственной демократии», к «социальным функциям» права. Статья 4, напр., в теперешней ее формулировке легко может получить самое буржуазное истолкование. В самом деле, если под предоставлением правоспособности понимать не «октроирование» отдельных /33/ конкретных прав, а то, что государство в целях развития производительных сил не ограничивает самой способности иметь гражданские права и обязанности, — то ведь любое буржуазное государство делает то же самое и тоже «в целях развития производительных сил» капитализма. Т. Бухарин поэтому вполне основательно предпочитает более точную формулировку, говоря о подъеме производительных сил, «в такой форме, чтобы был обеспечен рост социалистических производственных отношений»[31]. Но, очевидно, что даже в более совершенной формулировке ст. 4 не может служить критерием проверки и защитной гранью против, порой весьма сложных, конкретных случаев применения ст. 1. Ст. 1 Гражданского кодекса, по ее идее, должна была бы служить выражением нашей социалистической плановости. К сожалению, туманная, дюгистская фраза о «социально-хозяйственном назначении» ни в какой степени не выражает этой идеи[32].

Гораздо больше внимания заслуживает неоднократно уже высказывавшаяся П. И. Стучкой мысль о том, что в советском праве, в отличие от буржуазного права, собственность всегда презюмируется, как государственная, а не как частная собственность, если не доказано противное: обладание поэтому создает только презумпцию пользования, но не собственности. Но и это наиболее существенное качественное отличие советского права могло получить самое ограниченное выражение в Гражданском кодексе. Ст. 68, о бесхозяйном имуществе, согласно которой имущество, собственник которого неизвестен, переходит в собственность государства, — эта статья, в простой своей формулировке, не содержит в себе ничего специфически-социалистического и с успехом могла бы найти себе место в любом буржуазном кодексе.

Качественные особенности советского гражданского права нужно искать, в первую очередь, не в государственных /34/ законодательных нормах, но в самих правоотношениях, служащих ближайшими «опосредствованиями» производственного процесса — не в Гражданском кодексе, а в «гражданском» праве[33]. Совершенно очевидно, что именно своеобразный характер правоотношений субъектов вносит революционный скачок в советское право.

Прежде всего, глубоко своеобразный характер носят те правоотношения, которые устанавливаются между госпредприятиями и госучреждениями. Буржуазная юриспруденция ищет теоретической опоры капиталистическому правопорядку в импульсе личной заинтересованности, в стимуле «опасения» за «объект права», того «внимания» к нему, которое испытывают конкурирующие между собой капиталистические собственники. По словам тов. Бухарина, у нас «стимул, который заставляет (именно заставляет) двигаться вперед, гарантирует это движение вперед, заменяет частно-хозяйственный стимул прибыли» — эта «гарантия лежит в давлении широких масс... прежде всего — рабочих, а затем и крестьянских масс. Мы уже начинаем переходить от типа хозяйства, руководствующегося прибылью, к типу хозяйства, руководствующемуся покрытием потребностей масс (а это один из признаков социалистического хозяйства)»[34].

Закон ценности в социалистическом секторе нашего хозяйства, таким образом, теряет свою прежнюю капиталистическую форму закона «норм прибыли». Мало этого: внесение в обмен между госпредприятиями элементов плановости, перераспределение между ними прибыли, регламентирование порядка заказов и т. д., а, с другой стороны, необходимость для отдельных госпредприятий уступать свою продукцию иногда ниже себестоимости, под давлением потребностей широких масс — все это вносит ряд нарушений и в принцип эквивалентности обмена. Закон стоимости здесь до известной степени уже сбрасывает свое греховное стоимостное белье (Бухарин). Но наши госпредприятия продолжают находиться на хозрасчете, связаны с рынком и на рынке происходит амортизация их продукции. Рациональное плановое перераспределение между ними материальных ресурсов носит характер отклонений от /35/ стоимости. Однако, рентабельность всего нашего хозяйства продолжает оставаться некоторым объективным теоретическим пределом всевозможных от нее отклонений. Отсюда сохранение в отношениях между частями нашего государственного сектора абстрактно-юридической формы, а стало быть и категории субъекта права. Отсюда явствует, с другой стороны, что сфера применения этой юридической формы должна сузиться путем создания арбитражных комиссий, путем заключения коллективных договоров между трестами и синдикатами. Ограниченный в своих юридических возможностях субъект — такова характерная черта природы возникающих здесь новых правоотношений. Правоспособность и юридическое «волеизъявление» остаются конструктивными моментами правоотношений, вытекающими из экономического оборота, но их объем и характер предопределяются государством[35]. Категория субъекта, сохраняя всю свою историчность, приобретает здесь, более чем где бы то ни было, формально-техническое значение. Формальное право становится таким путем одной из ранних исторических форм в развитии будущей социальной технологии.

Своеобразный характер нашей государственной собственности можно правильно понять, только исходя из предпосылки, что «государство пролетариата в его хозяйствен-ных функциях («экономическая политика») есть рациональное начало, коллективный хозяйствующий субъект»[36]. Государственная собственность по отношению к другим видам собственности у нас, несомненно, не просто техническое, но специфически юридическое понятие, и пролетарское государство является субъектом этого права собственности. Но земля, железные дороги и некоторые другие виды госимущества у нас изъяты из гражданского оборота, а в оборот государства входят только отчасти, в лице представляющих его предприятий и учреждений. Поэтому создается своеобразное расщепление субъекта права: на ряду с государством, юридическими лицами с ограниченной правоспособностью становятся части того же государства. Та же своеобразная диалектика целого и частей находит себе отражение и в земельном праве, где субъектами права на землю являются и Советский Союз, и отдельные входящие в него республики.

/36/ Несколько иной характер носят те правоотношения, которые создаются между органами социалистического хозяйства и мелким трудовым товарным — крестьянским и кустарным, — производством: когда государство продает предметы широкого потребления и закупает хлеб, животное сырье и технические культуры. Здесь, со стороны крестьянина, мы имеем стимул частного интереса, стимул выгоды, который придает ярко индивидуалистическую окраску олицетворяющему его субъекту права. Государство же, наоборот, представляет общий интерес, экономическую необходимость пойти навстречу этому частному интересу трудового крестьянства, помочь ему в накоплении товарных излишков, пойти по пути все более эквивалентного обмена города с деревней. Как известно, должную «степень соединения частного интереса, частно-торгового интереса, проверки и контроля его государством, степень подчинения его общим интересам» (Ленин) мы нашли в кооперации. Отсюда та важность, которую приобретает в наших условиях кооперативное право, тот своеобразный характер правоотношений, при котором «частный интерес» субъектов права сам должен стать функцией их «общего интереса». В юридической поддержке кооперации должна состоять также одна из отличительных особенностей советского права.

«Юридическая воля» крестьянина или кустаря, таким образом, сама оказывается формой, средством поглощения частного интереса общим интересом. Тов. Ю. Ларин вполне резонно, поэтому, поставил тот же вопрос по отношению к мелкой розничной торговле, выдвигая «договорную организацию снабжения розничника», как средство «ограничения частно-торгового произвола в удорожании промышленных изделий». Розничники, таким образом, сохраняются, но сводятся к роли мелко-торговой агентуры госорганов. «Само сведение частных договорных отношений с розничником, — на все уменьшающуюся долю изделий госпромышленности, — войдет тогда естественной частью в общую систему борьбы против «свободной торговой воли» частника и за полное конечное его исчезновение»[37].

Особенно сильно нарушения и искривления закона стоимости, — путем внесения в его содержание планового начала, — проявляются в нашем трудовом праве. В капиталистическом обществе распределение рабочей силы регулируется законом стоимости рабочей силы. Действие этого закона в советской экономике, несомненно, весьма ограничено.

/37/ Закон ценности, в форме «себестоимости» производства, может здесь устанавливать только некоторый максимум, выше которого зарплата не может быть поднята в данный момент. Социалистическая плановость, вносимая сюда коллективными договорами, охраной труда и т. д., совершенно лишает договор трудового найма того характера «опосредствования» эксплуатации, который и делает его особенно характерным для буржуазного права. Только в условиях советской экономики мы начинаем приближаться в трудовом договоре к подлинно-эквивалентному обмену.

Мы вышли бы далеко за пределы нашей задачи, если бы от общей постановки вопроса захотели перейти к более обстоятельному рассмотрению роли и характера правосубъектности в различных областях обязательственного, семейного, уголовного и т. д. права. Некоторые выводы необходимо, однако, уже и без того напрашиваются. Особенность советского права — в своеобразии различных групп складывающихся правоотношений, в разнообразии — по объему и характеру своей правоспособности — их юридических субъектов — начиная от формально-технического значения правоспособности в отношениях между госорганами, или госорганами и наемными рабочими, и кончая ярко-индивидуалистическими ее формами. Это разнообразие вполне соответствует особенностям нашей экономики, с ее различными хозяйственными укладами. Очередная задача советского права — изучение этого разнообразия субъектов и складывающихся между ними правоотношений. Господствующей формой остается частно-договорная форма правоотношений, в которой в качестве хозяйствующих субъектов выступают и частный капитал, и мелкое товарное производство, и государство, и отдельные его учреждения и органы. Однако, содержание юридических форм настолько перерождается, что они уже перестают быть «частно-правовыми» субъектами в старом смысле. Отсюда и ответ на вопрос: нужна ли нам вообще персонификация в юридических субъектах? В наших условиях мы далеки еще от совпадения абстрактного юридического субъекта с конкретной живой личностью. Напротив того, в отношениях между государством и частником еще более вырастает роль юридических лиц. Юридическая персонификация в лицах представляет собой историческое, лишь постепенно отмирающее, вместе с успехами социализма, а не «отменяемое» сразу наследие.

Я думаю, что мы согласимся с Е. Б. Пашуканисом, что мы используем указанные юридические формы, «как метод», если только мы ни на минуту не будем упускать из виду того диалектического понимания метода, при котором он не является чем-то чуждым действительности, но, будучи /38/ ее «аналогом», в ней самой находит свои объективные корни. Наша юридическая техника не есть нечто произвольное, она носит глубоко исторический, связанный с определенной ступенью общественного развития, характер.

Последняя мысль находит себе наиболее отчетливое подтверждение в области т. н. «публичных субъективных прав». Несомненно, что категория публичных субъективных прав тесно связана с буржуазной демократией, с ее фетишизированием государства и чужда советской государственности.

Казалось бы, что пролетарское государство является той областью, куда воздействие закона ценности может проникнуть только косвенным, отраженным путем, где явственнее всего проводимое пролетариатом рационально-организующее начало. Гражданская правоспособность, вытекающая, из самой природы экономического оборота, поэтому вовсе не влечет за собой обязательно политической правоспособности: классовое начало выявлено здесь в абсолютно чуждых вещному фетишизму формах. Свобода и равенство становятся здесь свободой и равенством для трудящихся, теряют свой формальный характер. И тем не менее, мы вслед за Лениным говорим о диктатуре пролетариата в формах пролетарской демократии, об «успехах демократизма при диктатуре пролетариата». Словом, говорим не просто о социальной технике диктатуры, но и некоторой юридической форме, как неизбежной форме диктатуры на данном историческом этапе. Причиной этому — не только наличность классов, но также и наличность стоимостных отношений между классами.

Короче говоря, марксизмом вносится историзм и в самое понимание развития будущей социальной технологии: она не возникает, как deus ex machina, но «буржуазное право» играет роль ее ранних исторических форм. Точно такой же историзм должен вноситься нами и в понимание развития самой юридической техники, изменяющейся на своих отдельных этапах. Этим самым она лишается ореола абсолютности, неизменности, каким окружает ее буржуазная идеология.

Исходным пунктом в понимании советского права для нас явилась форма стоимости и те нарушения и искривления, которые вносит в ее проявления социалистическое планирование. Исходным пунктом в построении советского права, поэтому, должна быть для нас тенденция к эквивалентному обмену, — принцип эквивалентности, с теми поправками на него, которые вносит государственное регулирование. Как указал на XV московской губпартконференции т. Микоян, через посредство рынка мы достигли уже значительного ограничения рыночной /39/ стихии. Цель такой постепенной политики — отмирание частно-правового содержания в «частно-правовой» и через посредство частно-правовой формы — развитие в этих формах юридического регулирования новых социалистических отношений. При развернутом коммунизме — «хозяйствующим (планово-хозяйствующим) субъектом является само общество... объективный закон развития совпадает с нормой этого развития»[38].

Примечания

• 1. Доклад в секции права Коммунистической Академии 8-го марта 1927 г.
• 2. Как известно, та же мысль получила следующее выражение у Маркса в знаменитом месте «Капитала», где он говорит по поводу фейербаховской критики религии: «Конечно, много легче посредством анализа найти ядро причудливых религиозных представлений, чем наоборот, из данных отношений реальной жизни вывести соответствующие им религиозные формы. Последний метод есть единственно материалистический, а, следовательно, научный метод».
• 3. «Нищета философии».
• 4. Плеханов: Статьи против Струве; Ленин: «Что такое друзья народа», «Материализм и эмпириокритицизм».
• 5. Ленин выражает эту мысль, различая «материальные общественные отношения», не проходящие целиком через общественное сознание, и их выражение, их форму — «идеологические общественные отношения», которые, прежде чем им сложиться, проходят через общественное сознание. Разумеется, самое противопоставление экономических и юридических отношений, как и всякое диалектическое противопоставление содержания и формы носит лишь относительный характер; и те и другие суть те же общественные отношения людей, стало быть, их волевые отношения. Но реальная сущность экономического процесса — лежащий в его основе общественно-необходимый труд, экономическая конкуренция и т. д. — эта общественная равнодействующая индивидуальных воль, в дальнейшем, в свою очередь, обуславливающая самое направление их «воли», это реальная «необходимость» экономических отношений остается скрытой от товаровладельцев, которые сознают свою «волю» господствующей над товарами. Они необходимо каждый раз должны прилаживаться к «целостной совокупности» экономических отношений. Но они бессознательно, «инстинктивно» осуществляют законы товарного производства, лишь когда заключают свои, проникнутые определенным общественным сознанием, договоры. В результате перекрещивающихся действий их «свободных», различно направленных, «воль» создаются «независимые от них воли», необходимые экономические отношения. При таком единственно диалектическом понимании взаимозависимости между общественным бытием и общественным сознанием теряют смысл чересчур абстрактные грани между «базисом» и идеологией. Можно конечно — на это указывает Е. Б. Пашуканис («Общая теория права и марксизм») — методически временно абстрагироваться от психики «юридических субъектов», рассматривая право лишь со стороны его объективного существования. Но совершенно очевидно, что это только первая ступень анализа; полностью элиминировать всякую идеологию «лиц» значило бы «абстрагироваться» от конкретных правовых отношений. Нельзя поэтому также, как это делает П. И. Стучка, ограничиваться в определении права «простой формой», — «формой организации общественных отношений». С точки зрения материалистической теории познания, всякая форма это не только объективно существующая историческая форма, но и одновременно историческая форма проявления — в сознании. Сказать — «просто форма» общественных отношений — значит превратить право в вечную (логическую) категорию. Выражение же «идеологическая форма», «идеологические», т. е. определенным общественным образом осознаваемые отношения, имеют в виду не более, как определенную общественно-историческую форму проявления. А тем самым, предполагается и определенная историческая форма существования общественных отношений, — отношения товарного производства.
• 6. Теории прибавочной стоимости, т. I.
• 7. Письмо к Кугельману.
• 8. «Нищета философии».
• 9. Введение к критике политической экономии.
• 10. Теории прибавочной стоимости, ч. I.
• 11. К. Бюхер — Возникновение нар. хозяйства.
• 12. Энегльс — Маркс.
• 13. В. Зомбарт — Буржуа.
• 14. Там же.
• 15. См. П. Лафарг: Собственность и ее происхождение: «В руках попов политика и юриспруденция, как и все остальные науки, превратились в простые отрасли богословия, и в основу их были положены те же принципы, которые господствовали и в нем». (Энгельс — Крестьянская война в Германии).
• 16. См. хотя бы работы В. Ключевского («История сословий в России»), работы Петрушевского, Gierke, Saqnac и др.
• 17. Р. Гильфердинг — Финансовый капитал.
• 18. Капитал, т. I.
• 19. Теории прибавочной стоимости, т. III. Там же: «Если рассматривать обмен между капиталистом и наемным трудом, как непрерывный акт, каков он и есть, если не фиксировать, не изолировать единичный акт»…
• 20. См. напр., И. И. Рубин: Очерки по теории стоимости Маркса. См. там же его критику энергетической теории стоимости А. Богданова.
• 21. Теории прибавочной стоимости, т. III. Римское право не знает понятия абстрактного субъекта, как не знает и объекта права. Точно также «в средние века отсутствовало абстрактное понятие юридического субъекта… Только при полном развитии буржуазных отношений право приобретает абстрактный характер»… (Е. Пашуканис, ук. соч., стр. 71).
• 22. Поэтому нельзя безоговорочно утверждать, — как, напр., делает вслед за А. Г. Гойхбаргом, тов. С. Раевич, — что в эпоху империализма «старые категории субъекта и объекта права решительно отказываться удовлетворять своему назначению»… (См. «Советское право» № 4 за 1925 г., стр. 43). Точнее сказать, что категория субъекта в этих условиях приобретает еще более абстрактный, оторванный от конкретного лица характер. Но она отнюдь не превращается в фикцию, вполне соответствует форме меновой стоимости при капиталистическом производстве.
• 23. Е. Преображенский — Закон ценности в советском хозяйстве. Ср. его же «Новая экономика».
• 24. Н. Бухарин — Новое откровение о советской экономике. Его же: К критике экономической платформы оппозиции.
• 25. Н. Бухарин — К вопросу о закономерностях переходного периода, «правда», 1, 3, 5 июля 1926 г.
• 26. См. работы Д. Розенблюма по земельному праву и критику их у тов. А. Павлова («Революция права» № 2). Нельзя поэтому сводить качественные изменения в советском праве к тому лишь обстоятельству, что «начинает выветриваться неограниченный волевой импульс индивида» (см. И. Наумов «Роль и значение правовых форм в переходный период», «Советское право» № 5 за 1926 г., стр. 16).
• 27. А. Г. Гойхбарг — Хозяйственное право РСФСР, 3 изд., стр. 58-60.
• 28. Теории прибавочной стоимости, III, стр. 366. Срав. о роли политических мероприятий при капитализме у Ленина («Экономическое содержание народничества»).
• 29. Н. Бухарин — К критике экономической платформы оппозиции. Отсюда очевидно, что следует с большей осторожностью проводить «границы между плановыми и товарными элементами» нашего хозяйства, чем это делает, напр., тов. С. А. Аскназий («Очерки хозяйственн. права СССР», 1926).
• 30. П. Стучка — Государство и право в период социалистич. строительства, «Рев. права», № 2.
• 31. Н. Бухарин — Новое откровение о советской экономике.
• 32. Возражая против моего упрека в том, что авторы из «Права и жизни» охотно применяют расплывчатые «дюгистские формулировки ст. 1», Александр Добров предлагает внести в ст. 1 следующий критерий для установления социально-хозяйственного назначения гражданских прав: «Должно быть пояснено, что социально-хозяйственное назначение гражданских прав состоит в осуществлении участия управомоченного в общественном производстве, распределении и потреблении (??! — И. Р.), при чем вопрос о назначении конкретного права разрешается судом» (А. Добров – статья 1 Гражданского Кодекса, «Право и жизнь», кн. I, 1927). Час от часу не легче! Автор, очевидно, наивно полагает, что при капитализме «управомоченный» не участвует в «общественном производстве, распределении и потреблении». А между тем его формулировка легко может получить явно индивидуалистическое истолкование и служить постоянной защитой «участия управомоченного»… Сколько словесных вывертов — лишь бы только не говорить о закреплении строительства социализма!
• 33. Мы оставляем здесь в стороне терминологический вопрос — говорить ли о «гражданском» праве или, как предлагают некоторые, только о «хозяйственном» праве. Лично я держусь того убеждения, что для нашей переходной экономики понятие «гражданской правоспособности» субъектов, — в смысле отличия от отношения тех же «субъектов» к государству, — а, стало быть, и гражданского права, сохраняет еще некоторое значение. Статьи Гражданского кодекса, трактующие о возмещении за вред и неосновательное обогащение, являются лучшим тому доказательством.
• 34. Н. Бухарин. Там же.
• 35. Отсюда понятно, в каком смысле можно говорить о создании государством субъектов права, в лице новых государственных трестов и т. д. Некоторая — большая или меньшая — правоспособность постоянно презюмируется. Она вытекает из природы отношений «хозрасчета»; государство же конкретизирует — расширяет или ограничивает ее объем, антиципируя при этом экономическую «равнодействующую».
• 36. Н. Бухарин. К вопросу о закономерностях переходного периода. («Правда», 1 июля 1926 г.).
• 37. Ю. Ларин — Судьбы мелкой торговли («Правда», 22 февр. 1927 г.).
• 38. Н. Бухарин. Там же.

По этой теме читайте также:

• Революционная роль права и государства. Общее учение о праве
  Петр Стучка
• Проблемы марксистской теории права
  Исаак Разумовский
• К. Маркс и Ф. Энгельс о праве
  Карл Генрих Маркс, Фридрих Энгельс