Организованная власть господствующего класса и право [Редактировать]

«Когда Ринк спросил никоборийцев, кто из них является начальником, те, удивленно улыбаясь, ответили вопросом, почему он думает, что один человек мог бы иметь власть против столь многих». Этот анекдотический рассказ путешественника, сообщаемый Гербертом Спенсером, очень ярко выражает мысль, которую до сих пор не усвоили или не желают усвоить себе не только буржуазные ученые, но и их социалистические последователи. А почему они этого не могут понять? Потому, что они слишком завязли в юридической идеологии буржуазии или, вернее, вообще классового общества, чтобы понять наивно-рационалистическую характеристику дикаря, еще не знающего классовых различий, а вместе с тем, и классового господства меньшинства или одного над громадным большинством, как оно существует в диктатуре класса капиталистов, земельных магнатов или т. п. правительств меньшинства.

Но так же старо, как существование классов, и господство класса угнетателей над угнетаемыми, имущих над неимущими. И это господство выработало себе определенную организацию власти для содержания в повиновении громадного большинства, т. е. неимущего, порабощенного класса.

Мы в своем определении права, в качестве одного из его признаков, отметили его охрану организованной властью этого класса. Мы под этим названием имели в виду в первую голову государство, но мы признали необходимым более осторожную формулировку, допуская переходные моменты к первоначальному государству, а в дальнейшем ходе истории /94/ двоевластие, — параллельную власть другого класса, имеющего одинаковую или почти одинаковую с правительственной властью силу и, наконец, так называемое международное право. За время революции для нас этот вопрос стал более ясным, когда двоевластие продолжалось совершенно открыто и формально, в виде правительства буржуазного или коалиционного, рядом с фактической властью рабочего класса и мелкой буржуазии, в лице Петроградского Исполн. Комитета. Это состояние двоевластия в свое время отмечалось и Лениным и не замечать или даже отрицать его могут одни недоросли. Мы имели одновременно в виду и то обстоятельство, что и прежде бывали случаи, а в империалистических государствах постоянно существовали и сейчас существуют определенные классовые организации, нормы и постановления которых в смысле обязательности могли и могут конкурировать с законами любого правительства. Такие случаи как-никак в общем представляют собой только исключение, а не нормальное явление, и мы могли бы даже вместо выражения «организованной господствующим классом власти» сказать прямо — «государственная власть», принимая таковую во всей совокупности.

Но надо сказать, что самый момент принуждения в праве находит критиков со стороны буржуазных юристов. Как со стороны тех, кто в праве видит веление бога и посему не довольствуется охраной права только властью светской, далее — тех, кто видит в нем лишь воплощение вечной идеи, не нуждающейся во внешнем принуждении, а еще в больше степени со стороны тех, кто, стоя либо на точке зрения волевой теории права, либо на психологической точке зрения, — отрицает момент принуждения как обязательный его критерий. Мы выбрали более общее, смягченное выражение, чем слово принуждение, а именно: охрану, обеспечение, не потому, чтобы мы сомневались в необходимости принуждения, но потому, что это слово более соответствует фактическому положению дела, ибо право, вошедшее в сознание людей и превратившееся в их вторую природу, до определенного революционного момента, когда уже сознательно выступает новый класс, претендующий на власть и на новое, свое право, проводится в жизнь в громадном большинстве случаев без всякого принуждения, по привычке, по инерции, вследствие добровольного подчинения и т. д., хотя наблюдение власти, возможная охрана, допустимое, эвентуальное принуждение все-таки остается в силе.

Я не знаю, нужно ли нам, стоящим на революционно-классовой точке зрения Маркса и Энгельса, вообще вдаваться в подробности, чтобы доказать существенное значение этого признака для верной характеристики права, как защиты классового интереса, ибо, сказал бы Энгельс, непонятно, как можно было бы иначе удерживать в подчинении громадные угнетенные массы. Но приведем хотя бы только несколько мнений стоящих на разных платформах буржуазных ученых, подчеркивающих необходимость того же признака принуждения. Цитированный мною уже Иеринг прямо заявляет: «Власть (сила) при случае (zur Not) может существовать без права, и она это доказала фактами. Право без власти — это пустой звук без всякой реальности» («Zweck im Recht», стр. 196). Свою классовую физиономию Иеринг открывает тут же, может быть чрезмерно откровенно, когда он говорит: «Деспоты и злодеи, наказывавшие народы розгами и скорпионами, столь же много сделали для воспитания человечества к праву, как мудрые законодатели, впоследствии создававшие скрижали этого права. Нужны были годы первых, пока могли явиться на свет последние». Подобная откровенность и искренность, конечно, возможна была только в юнкерской Германии, всегда отдающей запахом конюшни, но в действительности [Иеринг] только «высказывает то, что было».

Цитированный мною выше проф. Зиммель в своей статье о «Социологии начальствования и подчинения» говорит, что «начальствование и подчинение вовсе не возникают (stellen sich ein), впервые лишь там, где уже существует общество, но они являются одним из тех способов (Arten), какими вообще возникает общество; не причиной, а именно тем, что обозначается коллективным абстрактным понятием общества»[1]. Конечно, это определение общества вообще совершенно неверно, по нашим понятиям, но Зиммель в общем прав во взгляде на роль власти в праве. И в этом отношении верно указание Иеринга, что, «по первоначальному взгляду науки права право происходит из закона (законодательной власти), а лишь позже (в XIX стол.) стали выдвигать в роли источника права обычай, народный дух» («Geist d. r. Rechts», II, 22-29). Но и в этом случае они лицемерно говорили об идеях справедливости, руководящих государством, или, как Иеринг /96/ образно выражается, «наша теория больше занимается весами»[2], чем мечом справедливости (юстиции)».

Каковы же по существу возражения против теории принуждения в праве? С одной стороны, находят, что право является лишь воплощением идеи, духа народа или высшей воли, осуществляющейся без какого бы то ни было принуждения. На этих теориях нам, кажется, здесь нечего останавливаться. Другие возражают, что не всякое право требует реально принудительного осуществления. На это соображение мы уже ответили. Также мы уже говорили о защитниках международного права, поскольку таковое не имеет принудительного органа, и к этому вопросу нам еще придется вернуться. Наконец, остаются защитники новейшей психологической школы (Петражицкого). Если право понимать лишь как внутреннее психологическое переживание, то (см. Петражицкого) и «государственная и общественная власть есть не воля и не сила, вообще не нечто реальное, а только эмоциональная фантазия». Заметьте, что это писал кадет, российский профессор, накануне войны, когда во всем мире властвовала, как нечто вполне реальное, диктатура буржуазии.

Но, как я уже сказал, большинство серьезных юристов так или иначе все-таки признает теорию принудительной власти, хотя бы с оговорками такого рода, что государство само не есть организация этого принуждения, но что «организация принуждения лишь выполняется государством» (Шершеневич).

Это, однако, отнюдь не означает, чтобы у них всех было хотя бы сколько-нибудь единое представление о смысле и характере этой власти. Начиная от примитивного римского взгляда на право: «Se in armis ius ferre et omnia fortium virorum esse» (T. Livius, V, 36), т. е. с прямой ссылки на физическую силу оружия и кулачное право, и кончая разными метафизическими построениями идеи государства утонченной салонной науки современников, — суть всех этих рассуждений заключается в том, что сила, власть, то есть ныне государство, не только охраняет, но и создает право, как простую совокупность всех юридических норм, т. е. законов. И для них уже социализмом пахнут теории какой-либо социологической школы (в виде, напр., Муромцева или Менгера), хотя бы намекающие на экономически социальную основу права[3].

/97/ А. Менгер в своем докладе в 1895 г. писал: «Всякий правовой порядок является обширной системой соотношений власти, образовавшихся (sich herausgebildet haben) внутри нации в течение исторического развития». «Интересы господствующих классов, если их власть становится длительной (wenn sie sich behaupten), превращаются в права и правовые нормы, признаваемые прочими членами государства как нечто объективно данное. Если эти соотношения власти изменяются на продолжительное время, права и правовые нормы теряют свою естественную базу и возвращаются снова в состояние интересов и борьбы интересов».

Как бы мы ни смотрели на роль государства в вопросе о праве, близкая связь понятий права и государства вне всякого сомнения. Возникает, естественно, вопрос о взаимоотношении права и государства. Что было раньше, право или государство? И кто кого определяет? Право государство или государство право? Если отбросить теории божественного происхождения права и государства, а также теорию народного духа и вечной идеи, по которым и право и государство, оба исходят из единого источника параллельно, то казалось бы, для буржуазной науки остается лишь одно решение: государство издает законы, их отменяет и охраняет, следовательно государство, власть — основной момент. Наиболее последовательные юристы как напр. Гумплович, так и ставят вопрос: «Право в силу своего происхождения везде и всюду — форма государственного порядка, именно господства меньшинства над большинством». И даже отец буржуазной политической экономии Адам Смит (Wealth of Nations, гл. V) пишет: «Буржуазное правительство в самом деле устроено только для защиты богатых против бедных или для защиты тех, кто имеет что-либо, от тех, кто ничего не имеет». Но это ныне слишком откровенный для буржуазии язык. Поэтому «наука государственного права» изобрела понятие правового государства (Rechtsstaat)[4] не в том только смысле, что в этом государстве все делается /98/ по праву[5], а, главное, в том значении, что право само является основанием государства, и что право, хотя и является фактически монопольным произведением государства, в то ж время состоит его творцом, родителем. Но буржуазное общество не останавливается на таких маленьких противоречиях и недоразумениях. И с введением в «демократическом строе» фикции социального договора оно охотно предоставляет правительству всякие права, ибо уверено в его классовой благодарности.

«Und der König absolut,

Wenn er unsern Willen tut»,

— так пели юнкеры. (Пусть будет король абсолютным монархом, если он только исполняет нашу (классовую) волю).

Но как смотрит марксист на происхождение государства и на роль его в праве? На это ответ дает Энгельс в своем «Происхождении семьи, частной собственности и государства». Он исходит из того положения, что «государство есть продукт общества на известной ступени развития; государство есть признание, что это общество запуталось в неразрешимое противоречие с самим собой, раскололось на непримиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой сила стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, удержала его в границах «порядка». И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство»[6].

Мы подробнее в предыдущей главе рассмотрели характер и степень непримиримости этих классовых противоречий, и поэтому нам вполне понятна необходимость этого выделения классовой власти, окружающей ореолом священства и неприкосновенности не только себя в отдельности, но и всякого из своих, хотя бы самых ничтожных чиновников. Энгельс подробнее останавливается на роли государства как органа подавления и эксплуатации угнетенного класса и подчеркивает как особенную отличительную его черту — учреждение общественной /99/ власти, которая уже не совпадает непосредственно с населением... и состоит не только из особых отрядов (в противоположность прежнему всему населению) вооруженных людей, но и из вещественных придатков, тюрем и принудительных учреждений всякого рода, которые были неизвестны родовому (клановому) устройству общества.

Однако, продолжает Энгельс, в виде исключения встречаются периоды, когда борющиеся классы достигают такого равновесия сил, что государственная власть на время получает известную самостоятельность по отношению к обоим классам, как кажущаяся посредница между ними. Такова абсолютная монархия XVII и XVIII веков, бонапартизм I и III империи, Бисмарк в Германии и т. д.

Но и в такие моменты, можем мы прибавить по отношению к нашему вопросу, государство в своей законодательной деятельности никогда не нарушало в основе классового интереса имущих классов вообще. И во всяком случае, вместе с минованием переходной эпохи, оно добровольно или принудительно снова стало властью одного господствующего класса[7], каким оно по существу было все время.

Нам предстоит, таким образом, вкратце рассмотреть, как образовалось государство в роли организации, целиком или хотя бы преимущественно, классового господства, как мы понимаем принудительные функции этой власти и в чем заключается ее организация.

Часть буржуазных ученых, напр. Раценгофер, Гумплович и др., категорически и односторонне утверждают, что только завоевание, т. е. физическая сила, является основанием образования государства[8]. Другие, особенно экономисты, любят изображать переход от первобытного коммунизма к частной собственности и классовому господству как бы в роде мирного «врастания» старого общества в новое, и, особенно, на аграрные перевороты смотрят как на «незаметное для глаз течение времени». И в самом деле, на всех языках сохранилось так много понятий, явно относящихся к первобытной общине и перенесенных в феодальный или даже буржуазный строй, /100/ что, на первый взгляд, частица правды в этом взгляде имеется. В самом деле, бывшие родоначальники, патриархи, предводители рода, племени или клана и т. д., впоследствии фигурируют уже как чисто феодальные личные владельцы земли и людей. Безусловно, бывало и так, что первоначальная дань родо- или кланоначальнику, была добровольной данью за охрану им, и руководимым им вооруженным отрядом, от военных нападений, причем эта дань могла выразиться или в обрабатывании полей отсутствующего на поле сражения начальника и его военного отряда или в сдаче части урожая. Но также бесспорно, что таково могло быть только первое начало, и раньше или позже эти отношения доходили до открытого взрыва, ибо «аппетиты» новоиспеченных феодалов стали «появляться во время еды» и приняли ужасающие размеры, когда решающее значение во внутренних отношениях уже имела вооруженная сила господствующего класса.

Но первоначальное «завоевание» или внутреннее порабощение имело всегда одинаковую цель: либо плен, т. е. превращение в раба (внутри государства превращение несостоятельного должника в раба или продажа его в рабство), либо дань, если было с чего взять. М. Н. Покровский в своей истории наглядно показывает, что «володети», т. е. владеть землей, когда-то у нас означало «собирать дань», со всех «подданных», т. е. с живущих на данной земле семейств (дворов) или, если земля охватывала более широкую территорию, с целых родов и т. д. Мировое государство Рим было ничем иным, как тем же «владельцем», т. е. оно также брало в плен, рабство или получало дань. Эта дань была не данью с отдельных лиц, а данью с местных более или менее крупных единиц, без всякого вмешательства во внутренние отношения этих единиц, Маркс, напр., в I т. «Капитала»[9] подробно описывает, как индийские и вообще азиатские общины, уплачивая дань, целиком сохранили свои внутренние общественные отношения и обыкновенно даже не узнали и не интересовались вопросом, какая династия ими владеет.

Пока такая власть не слишком усердно собирала свою дань и не вмешивалась неорганизованно во внутренние дела, а, напротив, поддерживала местные общественные учреждения, как напр. оросительные и осушительные приспособления, — она местным общинам приносила даже известную пользу: безопасность от внешнего врага в силу авторитета /101/ могущественного государства. Но кто из этого выводит заключение какого-то идиллического «правового состояния» этой эпохи, тот весьма ошибается.

Достаточно ознакомиться с энергичными выражениями юридического лексикона старины, чтобы убедиться в том, что это была эпоха беспощадных грабежей и насилия. «Неужели я обязан обратиться в суд, если я поймал вора»[10], говорит древнеримский закон. Собственность — это то, что «захвачено рукой», а раз вещь моя, то я «где ее нахожу, там себе и забираю» (ubi rem meam invenio, ibi earn vindico). Эта дань если и была иногда определена в «lex» (закон), то следует иметь в виду, что «lex» первоначально означало то же самое, что договор, соглашение (pactum), конечно соглашение международного характера, т. е. соглашение по принуждению. Если эта дань превышает продукт прибавочного труда, подданные беднеют и, наконец, превращаются в рабов или делаются несостоятельными для какой бы то ни было дани. Вот единственный предел насилия: полное истощение или вооруженный отпор!

Здесь не место заниматься вопросом о классовом характере государственной власти древнего Рима. Но все-таки необходимо несколько остановиться на чрезвычайно интересном развитии римского государства, хотя бы в буржуазном освещении. Легенда сообщает, что Рим образовался из двух или нескольких объединившихся господствующих племен, составлявших кадр так называемых патрициев. Прочие племена, хотя их члены и входят в состав «граждан» — cives остаются неполноправными членами нового государства (браки между патрициями и плебеями, напр., запрещены), т. е. плебсом, плебеями. Это, очевидно, первоначально просто крестьянство, класс земледельцев. Вот и первая классовая борьба в Риме. Государственный аппарат в руках победителей-патрициев (король, сенат из «отцов» и народное собрание — все это чрезвычайно напоминает родовую организацию патриархального периода). Но в чем заключаются функции и органы первоначального государства? Имелась военная организация, т. е. организация вооруженных граждан, и это все. «Судя по тому, что нам известно, можно думать, что до конца царского периода в Риме не было законов» (Боголепов «История /102/ римского гражданского права»). Не было и официальной судебной власти; право творил сам истец-гражданин при участии своих «свидетелей» (testes), если не считать таинства правосудия жрецов. Вооруженная власть собирала и военную дань (tributum) как с земель плебеев-крестьян, так и с прочих завоеванных областей[11].

Если верить легендам, то падение царей и переход к республиканскому образу правления было последствием серьезной гражданской войны, сопровождалось ею. Борьба плебеев вертелась прежде всего около права на пользование «ager publicus», общественной землей, привилегию пользования которой имели одни патриции при полной свободе от дани (tributum). А на втором месте эта борьба шла около должностей, так что каждая победа плебейской демократии оканчивалась увеличением числа «чиновников» (два консула вместо одного, плебейские преторы, трибуны, эдилы, децемвиры и т. д. и т. д.). Все, как во времена буржуазной демократии! Вместо суда жрецов вводятся сначала гражданские, светские жрецы, а затем сословие юристов, этих настоящих творцов римского права, очень напоминающего английский казуистический способ возникновения права, только еще в гораздо большей степени допускающий частную инициативу.

Первоначальное право господствующего класса, «ius civile», вообще имело ограниченный круг субъектов[12], оно было скорее привилегией, чем правом.

Итак, государственный аппарат имел две цели: 1) завоевательные и охранительные задачи для власти господствующего племени, а впоследствии класса, 2) поддерживать привилегию пользования общественной землей, первоначальный вид угнетения — плен или рабовладельчество и собирание дани (трибута). Эту же цель преследовал и позднейший государственный аппарат, когда Рим сделал империалистическую карьеру и из объединения италийских городов превратился в мировую империю. Чиновники все время были чем-то средним между военачальниками и откупщикам дани, а на должность /103/ назначали обыкновенно отбывавших срок службы «ответственных» должностных лиц, так сказать «на поправку», как напр., поныне в Англии на колониальную службу. Все время та же английская система легкого приспособления. Так создалось преторское либеральное «разъяснение» формального права, право инородцев «ius gentium», естественное право, как действующее право[13]. Но когда труд пленных или рабов взял верх над свободным трудом, когда вместо пленного или раба, работающего наравне с семьей крестьянина и на свободе, целые армии рабов в цепях совсем вытеснили крестьянина, участь Рима была решена. Цезари-императоры превратили чиновничество в свою бюрократию, а место прежней военной силы свободных крестьян заняли наемные войска. Господствующий же класс от светского мировоззрения стал искать спасение в объятиях церкви, к которой перешла и светская юриспруденция, и светская власть, на этот раз в лице христианской церкви.

Как во всяком государстве, власть уже и здесь имела двоякий способ воздействия: способ принуждения и способ убеждения. Принудительный аппарат — это была военная власть, убеждающие органы — сначала сословие жрецов, потом сословие юристов и всякие народные трибуны, а под конец, как во всякий период упадка господствующего класса, — снова церковь, на этот раз в роли одновременно и власти и агитатора.

Все учреждения, как государственные, военные, так и общественные и церковные, в этом государстве имеют одинаковую структуру, приспособленную к первоначальному способу эксплуатации человека человеком — путем плена и дани. Но централизованная власть в этой стадии не имела, по-видимому, под собой достаточной почвы. Ей надо было пройти децентрализованную форму властвования и угнетения — феодализм. В феодализме сразу ясен классовый характер власти: сословие землевладельцев, собирающих дань и вносящих, в свою очередь, часть дани и отбывающих известную службу высшему начальству, сюзерену, который, в свою очередь, является вассалом другого и т. д. Эксплуатируемый крестьянин продолжает работать в своей же общине или, выделившись в двор, семью, в своем дворе. Эта система обладала известной /104/ живучестью, как мы видели, до тех пор, пока феодалу не удавалось окончательно истощить основной источник своего благосостояния, т. е. крестьянина. Там, где при крепостном труде он переходит на барщину, он лишь в смягченной (иногда и худшей) форме, повторяет прежнее рабовладельческое хозяйство, и крестьянство физически погибает массами, что, оказывается, — очень кстати для вытесняющего его денежного хозяйства, капитализма.

В смысле государственном феодализм нам представляется, как децентрализованная система управления, которая образовалась либо добровольно (из представителей родов, кланов или церковных владений), либо путем завоевания (норманское завоевание в Англии, варяжское в России, германских рыцарей в Прибалтике и т. д.). Но не надо думать, чтобы это завоевание было только чисто военным делом. Нет, система эта продержалась лишь там, где завоеватель сумел приспособиться к новой среде, ассимилировать часть местных элементов или часто со своей стороны ассимилироваться по языку и нравам с туземным населением.

Конечно, в этот период о правопорядке говорить приходится мало. Судьей был сам феодал или его агент (иногда и «откупщик суда»)[14], который судил в свою пользу или из своего суда создал себе доходную статью. Это был, говоря словами историка, период «перманентной внутренней» (ныне сказали бы «гражданской») войны, который закончился грандиозной крестьянской революцией (крестьянскими войнами), в которой по размерам центральное место занимает Германия. Но эта война всюду, за исключением лишь Швеции, окончилась победой феодалов. И эта победа вылилась в формы, перед которыми по жестокости бледнеют все позднейшие контрреволюции. В Германии насчитывают количество казненных крестьян в один год после подавления восстания в 100 000 человек, не говоря о сотнях сожженных целых селений. И летописи сообщают ужасные страницы об избиении безоружных и беззащитных крестьян сотнями и тысячами, не говоря уже о долголетних каторжных приговорах (напр., «9 Jahre lang ir Eisen arbeiten»[15]).

/105/ Интересно отметить, что после первых попыток кодификации IX стол. для Германии подобные попытки исчезают вплоть до самого периода рецепции римского права. Характеристику кодификации IX века проф. Бруннер («Deutsche Rechtsgeschichte») дает краткими словами: кодифицированы только правовые положения, в фиксации коих имелась особая надобность; барщина для освобожденных из крепостного состояния ограничена (gemessen), холопов (кнехтов) — не ограничена (ungemessen) и т. д. Такую же характеристику русские историки (напр., М. Н. Покровский) дают относительно первых кодификаций русского права.

Но еще в самый расцвет власти класса феодалов выступает на сцену новый класс — горожан. Это, с одной стороны, представители ростовщического капитала, который по очереди вовлек в свои тенета и крестьян и феодалов, с другой стороны — городское ремесло, разоряющее сельскую промышленность и захватывающее в свои руки также и домашний промысел феодала. Сюда надо прибавить прирост богатства городов от открытий и изобретений периода с XV столетия. То, чего города не успевали силой оружия, они сделали силой денег.

«Как «приобретение денег» превращается в «присвоение власти», а «собственность» в «политическое господство»... все это г-н Гейнцен мог бы легко понять. Ему нужно было бы только узнать, как крепостные покупали себе свободу, а коммуны покупали свои муниципальные права; как горожане при помощи торговли и промышленности, с одной стороны, вытягивали деньги из кармана феодалов и посредством векселей заставляли их пускать на ветер их земельную собственность, а с другой стороны — помогали абсолютной монархии одерживать победу над ослабленными таким образом крупными феодалами и покупали себе их привилегии...»[16].

Так создалось то усиление центральной государственной власти, вследствие равновесия силы двух классов, о котором говорил Энгельс, и наступила победа буржуазии над разложившимся феодализмом. Централизованная власть периода абсолютизма осталась, но она перешла к буржуазии, то /106/ есть старый аппарат был заменен новым личным составом. Буржуазия освобождается окончательно от церковного влияния. Государство принимает вместо прежней личной власти, характер власти как бы на предъявителя, «кого укажет» избирательная кампания, тип государства акционерного.

Тот технический аппарат, который начали теоретически обсуждать еще до буржуазной революции, в виде разделения властей, местного самоуправления и т. д., принял формы весьма сложные и запутанные, создающие под видимостью демократии твердую власть буржуазии, класса капиталистов, развившуюся в эпоху империализма во власть финансового капитала, диктатуру буржуазии.

Это, можно сказать, дьявольская система угнетения человечества, прикрывающая под фразами гуманного либерализма самые гнусные затеи. Она пускает в ход не только сложный аппарат разделения властей, как орган беспощадного принуждения, она путем «инстинкта собственности» (по определению Тьера) и системы «голода по добровольному соглашению», поднимает интенсивность труда и массу присваиваемой прибавочной стоимости до крайнего предела. Она имеет в своем распоряжении армию продажной интеллигенции всех видов; она не брезгает броситься в объятия даже побежденной, казалось бы, навсегда церкви, и все это не во имя откровенной классовой борьбы, но во имя примирения классов (Burgfrieden), гармонии, согласованности противоречивых интересов, — одним словом, «чистой демократии». К вопросу о демократии мы еще вернемся. Здесь только одну цитату из Энгельса, из его статьи «Успехи движения за социальное преобразование; на континенте»[17] («Die Fortschritte der Sozialreform auf dem Kontinent», New Moral World, 1843): «Демократия, в конечном счете, как и всякая другая форма правления, есть, на мой взгляд, противоречие в себе самой, ложь, не что иное, как лицемерие (или, как говорим мы, немцы, теология). Политическая свобода есть мнимая свобода, худший вид рабства; она лишь видимость свободы и поэтому в действительности — рабство. То же и с политическим равенством; поэтому демократия, как и всякая другая форма правления, должна в конечном итоге распасться: лицемерие не может быть долговечным, скрытое в нем противоречие неизбежно выступит наружу; либо настоящее рабство, то есть неприкрытый деспотизм, /107/ либо действительная свобода и действительное равенство, то есть коммунизм».

Если мы в своем определении права говорили об «организованной власти господствующего класса», то мы, как нормальное явление, имели в виду государство. В общем и целом государство является монополистом в роли охранения, нормирования права. Мы, конечно, в этом отношении говорим о государстве вообще, т. е. включая туда весь его аппарат в целом, не исключая и местного самоуправления, из которого так часто пытаются искусственно построить особую схему демократии против государства. Также мы здесь словом «государственная власть» обнимаем всю разделенную власть в совокупности, ибо в тех случаях, когда власти законодательная и судебная составляются из «народного элемента», их классовый состав гарантирует однородность классового направления, а всякие уклонения в этом отношении богатство исправляет, как намекал Энгельс, косвенно говоря, что подкуп парламентариев и зависимость высших чиновников администрации и суда от капитала — вещь бесспорная. Но к вопросам о самоуправлении и всяком ином народном элементе в государственной власти нам придется еще вернуться.

Остается еще по отношению к буржуазному периоду коснуться вопроса о международном праве. Исходя из нашего определения права, мы для международного права отводим сравнительно незначительный круг. Если Дюги[18] в государстве усматривает лишь простой факт (un simple fait), то и по отношению к международному праву вплоть до империалистического периода, можно было бы сказать, что там все право в действительности сводится к простым фактическим отношениям (de facto). Поэтому и возникли планы о лигах наций с особенной принудительной властью и тому подобными фантазиями, у которых нет реальной почвы. Но одно несомненно, что империалистический период капитализма создает международные классовые объединения и вместе с тем классовую борьбу или, вернее, — гражданскую войну в международном масштабе. Отсюда вытекает известное основание и для организованной господствующим классом буржуазии международной власти. Только такая власть эфемерна, скоро переходящая в смысле объединения буржуазии, ввиду неизбежного конфликта между буржуазией разных стран и между капиталистами /108/ разных отраслей. Но вполне реальна такая власть для пролетариата там, где он становится господствующим. Советская форма государства есть сама по себе международное объединение человечества или части его. Равным образом советское право имеет прямую тенденцию к интернационализму...

Значительная доля второй части моей работы посвящена организации государства победившего пролетариата. Поэтому я здесь о советском государстве ограничусь только известие цитатой из критики Марксом Готской программы: «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второй. Этому периоду соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть ничем иным кроме как революционной диктатурой пролетариата»[19] всего сказанного ясно, насколько должна быть серьезна разница между устройством и аппаратом государства буржуазного и диктатурой пролетариата, в особенности и по отношению к праву.

Для лучшего выяснения характера советского права здесь приведу несколько соображений о том, в чем выражается суть охраны или принудительная поддержка права в буржуазном и пролетарском классовом государстве[20]. Я беру случайного, среднего представителя буржуазной науки права Шершеневича, и читаю («Общая теория права», 1, 207): «В основе повиновения в семье страх и вера[21]. Государственная власть то же самое по существу, страх за благополучие и доверие к органам государственной власти, как к средству обеспечения, причем эти чувства передаются от поколения к поколению». Немного наивно и идиллически здесь рисуется характер буржуазного государственного принуждения. Этот аппарат принуждения в действительности весьма сложен и крайне туманен. Он в сладкие слова о свободе расторжения договора найма, как личного, так и аренды, вкладывает угрозу /109/ — голодной смертью даже после отмены смертной казни и т. д. Но это только одна сторона; в распоряжении класса капиталистов и его государства — церковь, школа, наука, печать, которые воспитывают, убеждают, а где надо, и устрашают. Но каждое из этих учреждений своим способом старается прикрывать классовые противоречия, воспевать прогресс и единение, мир и согласие, правду и справедливость буржуазного общества. А так как человеческий мозг доступен внешним влияниям[22], то в головах угнетенных масс вместо классового сознания царит, в лучшем случае, пустота. Вся суть всякого буржуазного принуждения и убеждения заключается именно в замалчивании, затушевывании классового характера ее [буржуазии] власти.

Без элемента принуждения и убеждения на переходное время, конечно, и переход к новому бесклассовому обществу невозможен, о чем будет речь еще впереди. Но и то и другое здесь имеет откровенно классовый характер, а особенно — убеждение. Приходится создать особый аппарат политического воспитания и просвещения, но именно искренно классового. Чтобы убедить рабочие и, вообще, трудовые массы, необходимо не затемнять, но будить и углублять их классовое сознание. И мы видим из признаний наших противников на фронтах, что это средство убеждения, хорошо поставленное, делало чудеса в частях Красной Армии, а также в рабочих массах, ибо здесь словесное убеждение сопровождается пропагандой делом. И старой армии не был чужд политический агитатор, это полковой поп: и он делал иногда дело, но он был только наймитом и должен был проповедовать заведомо лживые учения, в которые обыкновенно он и сам не верил. Советский агитатор сам человек с классовым сознанием, и к его пропаганде действительно подходит термин «психического воздействия» в самом благородном смысле слова. По мере успокоения внутреннего и внешнего фронта, по степени проникновения в жизнь новой дисциплины масс, принуждение отмирает и усиливается момент убеждения, но убеждения искреннего, откровенного, классового, партийного, а не лицемерного, лживого, примиренческого.

/110/ Эта система убеждения имеет прочное основание по отношению к классу угнетенных; она, понятное дело, бессильна по отношению к классовому противнику, который отвечает, в лучшем случае, открытой борьбой, но чаще всего лицемерным подчинением, симуляцией покорности и действительным саботажем. Какую яркую картину нынешней революции набросал великий пророк Энгельс, когда он в 1891 г. писал: «Теперь мы достаточно сильны, чтобы быть в состоянии переварить любое количество образованного сора, и я предвижу, что в ближайшие 8-10 лет к нам примкнет достаточно молодых техников, врачей, юристов и учителей, чтобы организовать управление фабрик и крупных поместий руками партийных товарищей для нужд нации. Тогда взятие власти явится совершенно нормальным и произойдет относительно гладко. Но если в результате войны мы придем к власти раньше, чем будем подготовлены, то техники (т. е. спецы — П. Ст.) будут нашими принципиальными врагами и будут обманывать и предавать нас, как только смогут; нам придется прибегать к устранению их, и нас все-таки будут обманывать. Так было всегда с французскими революционерами, они вынуждены были занимать основные должности в управлении, а второстепенные, но ответственные должности предоставляли старым реакционерам, а те мешали и все тормозили»[23].

Примечания

• 1. Simmel «Die Sociologie der Ueber- und Unterordnung». Archiv für Soz. Wiss. XXV, 3, 477, 478.
• 2. Кстати, «весы» богини юстиции лишены всякого переносного смысла.
• 3. «Государство является не только признанным, но и единственным держателем принудительной власти: право принуждения составляет абсолютную монополию государства» (Jhering «Geist d. röm. Rechts», стр. 247).
• 4. Профессор И. Гессен, напр., пишет: «Правовым называется государство, которое признает обязательным для себя как правительства создаваемые им же как законодателем юридические нормы». В виде возражения интересно будет выслушать мнение такой знаменитости, как проф. Лабанда: «Государственная власть in abstracto никогда не связана законами, т. е. государственная власть может свои законы изменять и приостанавливать». Сравни рассказ «Очищенного» у Щедрина о преимуществах «грабежа по закону».
• 5. Проф. Еллинек ставит этот вопрос словами: «Правопорядок есть право для подчиненных ему, но есть ли он право и для самого государства?»
• 6. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 170.
• 7. Я здесь, конечно, предполагаю знакомство читателя с капитальным трудом В. И. Ленина «Государство и революция».
• 8. «Господствующий класс — это либо победители во внешней войне, сделавшие сами себя господами земли, а туземных жителей с их имуществом своими подданными, либо это имущий класс, завоевавший (erzwungen) себе посредством тяжести своего экономического перевеса и политическое влияние» (Ценкер «Общество». I, 1899, стр. 197).
• 9. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 369-371.
• 10. «Neque enim qui potest in furem statuere, necesse habet adversus furem litigare». A «fur manifestus», открытый вор, принадлежит истцу, т. е. он вначале просто имел право убить его, позже — взять его «в плен» mancipicem (в собственность). Купить, «emere» — на латинском языке раньше означало просто брать («иметь»).
• 11. Такой собиратель дани имел дело не с отдельными лицами, но с ячейками, и низшей административной единицей являлась семья в лице «главы семьи» (pater familias, отец семьи). Семья — familia была вообще «юридическим лицом» и обнимала не только весь состав лиц (свободных и рабов), но и всю совокупность имущества.
• 12. См. Гумплович «Государство и социализм»: «Но не человек как таковой, не обитатель римской территории, вообще только «квирит», член господствующего племени... правоспособен для этой собственности. Эта первоначальная собственность является результатом господства».
• 13. Каждый новый претор при вступлении в должность в особом эдикте (наказе себе) излагал так сказать свою юридическую программу. Впоследствии было запрещено менять эдикты раньше года (см. Муромцев «Римское право»).
• 14. См. пример у М. Н. Покровского «История русской культуры»: «Пожаловали есм слугу своего (—) селом (—) со всем тем, что к тому селу потягло и с хлебом земляным, опроче (кроме) душегубства и разбоя наличными». Значит, сдает в доход суд по всем делам, кроме душегубства и разбойника, пойманного с поличным.
• 15. Историк Янзен приводит пример убийства во время бегства 800 арестованных крестьян («im Nu waren 800 Bauern erstochen und zusammen gehauen»). Архиепископ Трирский колол и убивал крестьян собственно-ручно. Справедливость требует признать, что и «красный» или «зеленый» террор крестьян не знал пощады: погибли сотни замков и тысячи людей из строя рыцарей. После битвы у Земпаха (1386) «народ отомстил народной местью за феодальные безобразия избиением 686 графов, баронов, рыцарей и пр.» (см. И. Шерра «Deutsche Kultur etc»).
• 16. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 300.
• 17. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, стр. 526-527.
• 18. Duguit: «La vérité est, que la puissance politique est un fait, qui n'a soi aucun caractère de legitimité ou d'illegitimité».
• 19. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 19, стр. 27.
• 20. Энгельс по этому поводу пишет в письме к Бебелю: «Пока пролетариат еще нуждается в государстве, он нуждается в нем не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников...» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма. М., 1948, стр. 296).
• 21. Автор берет два примера — буржуазное семейное «счастье» (любовь к жене, семейный порядок, домашнее спокойствие — как мило, не правда ли?) и взаимоотношения двух компаньонов. Их обоих сдерживал страх — известная невыгода, и вера — известная выгода!
• 22. Весьма научно это выражает звезда психологической школы в юридической науке, Петражицкий: «Психологическое общение есть, так сказать (удивительно точное определение), взаимозаражение и при этом не интеллектуально только, а и эмоционально». Если в самом деле здесь (конечно, только образно) и можно говорить о заразе, то только, к сожалению, не о взаимной.
• 23. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. т. XXVIII (изд. I-е), стр. 365.