Записка, составленная деятелями научных и высших учебных учреждений в январе 1905 г.

«По самому характеру своего призвания высшая школа должна подготовлять деятелей, сознательно и правдиво относящихся к окружающей действительности; между тем необходимая для осуществления этой ответственной задачи свобода исследования и преподавания настолько отсутствует, что даже чисто ученая и преподавательская деятельность не гарантирована от административных воздействий. (…) Целым рядом распоряжений и мероприятий преподаватели высших школ низводятся на степень чиновников, долженствующих слепо исполнять приказания начальства. При таких условиях неизбежно понижение научного и нравственного уровня профессорской коллегии, неизбежна и та потеря уважения и доверия к учителям, которая является роковою для современной жизни наших высших учебных заведений.

Наш школьный режим представляет собою общественное и государственное зло: попирая авторитет науки и задерживая ее развитие, он вместе с тем оказывается бессильным осуществить великие задачи просвещения и обеспечить народу широкое развитие его духовных сил. Наука может развиваться только там, где она свободна, где она беспрепятственно может освящать самые темные углы человеческой жизни. Где этого нет, там и высшая школа, и средняя, и начальная должны быть признаны безнадежно обреченными на упадок и прозябание.

Угрожающее состояние отечественного просвещения не дозволяет нам оставаться безучастными и вынуждает нас заявить наше глубокое убеждение, что академическая свобода несовместима с современным государственным строем России. Для достижения ее недостаточны частичные поправки существующего порядка, а необходимо полное и коренное его преобразование».

Кирилл Медведев — «Живой фронт Станислава Маркелова»

«Эта нелепость лишний раз подчеркивает уникальность опыта Маркелова, который через политический активизм пришел к профессии адвоката, затем пренебрег стабильно оплачиваемой профессиональной карьерой и стереотипом о недопустимости смешивания личного, политического и профессионального в юриспруденции — ради миссии защитника самых уязвимых и бесправных. Еще одна важная и диковинно звучащая в России вещь, показанная Маркеловым: ангажированный юрист, как и ангажированный журналист — это не тот, кто за деньги выполняет требования заказчика, а тот, кто следует своим гражданским, политическим убеждениям и нормам профессионального сообщества.

Понимая, насколько важна для выживания левых и социальных движений сеть именно таких ангажированных юристов и ориентируясь на богатый мировой (да и наш дореволюционный) опыт, Маркелов создал Институт верховенства права — группу адвокатов, готовых бесплатно защищать активистов и жертв произвола. (...)

В тех новых сложных ситуациях, до которых Маркелов не дожил, он непременно старался бы, отсекая агрессивные, разрушительные крайности, искать общую — антиимперскую, антифашистскую, по-настоящему демократическую — платформу для оппозиции».

Поздравляем нашего товарища с изданием книги!

В издательстве «Проспект» вышла книга «Банкротство в практике Верховного суда Российской Федерации. Практическое пособие», одним из авторов которой является участник проекта «Критика права» Надежда Кирьянова.

Аннотация: «Пособие подготовлено с целью систематизации правоприменительной практики в сфере несостоятельности (банкротства) за 2016 г. В частности, собраны позиции судов по таким вопросам, как банкротство граждан, банкротство специализированных субъектов (финансовые, сельскохозяйственные организации, застройщики), оспаривание сделок должника, привлечение контролирующих должника лиц к субсидиарной ответственности, осуществление арбитражным управляющим возложенных на него публично-правовых обязанностей и т. д.

Интересным представляется также краткий анализ изменений законодательства о несостоятельности (банкротстве) и их влияния на правоприменительную практику».

Зарианна Соломко — «Права человека и правовое государство с позиции марксизма»

«И, наконец, есть еще одна важная истина, которая была не только теоретически обоснована, но и широко апробирована именно марксизмом и которая всячески затемняется в мейнстримных концепциях прав человека: реальные права человека не рождаются из заклинаний и сетований, не даруются милостивой властью и не приходят сами собой как награда за покорность и терпение, а становятся результатом организованной, сознательной и бескомпромиссной классовой борьбы, которая во многих случаях с необходимостью предполагает действия contra legem.

Если теоретики права шарахаются от этих истин в кусты, как пугливые зайцы, или старательно затемняют их всякими неклассическими и постклассическими дискурсами, то они должны быть готовы к тому, что рано или поздно народ, который содержит их за свой счет и рассчитывает узнать от них правду о правах человека, перестанет вести себя как поселянин из кафкианской «Притчи о вратах закона», и обойдется с ними, как некогда средневековые крестьяне обходились с иными представителями юридического сословия, твердо стоявшими на почве своего сакрального права».

Зарианна Соломко — «Постсоветская теория права и наследие Октября»

«Чрезвычайно богатый и сложный опыт революции и возникшего в 1917 г. нового социально-исторического организма академическая юриспруденция, в том числе стараниями теоретиков права, до сих пор настойчиво пытается уложить в прокрустово ложе “неправового строя”. Тут и там слышны обличительные голоса рассуждающих о своего рода правовом грехопадении, которое по вине безответственных радикалов и ущербного правосознания масс на семь десятилетий выбило “историческую Россию” из русла нормального эволюционного развития. С завидным, хотя и саморазоблачительным упорством в течение четверти века теоретики права навязывали и продолжают навязывать в качестве универсальной для понимания Октября идейной матрицы дискурс “законности” и “правового государства”, не отдавая, вероятно, себе отчета в том, что это язык мелкобуржуазного филистера, главным, а зачастую и единственным интересом которого является стабильность и прочность его частного существования и его “священных” прав частного собственника, покоящихся на разных формах социальной несправедливости».

Исаак Разумовский — «Государственно-правовая идеология современной социал-демократии»

«Устами уж не только “правых” Реннеров, но и “левых” Фридрихов Адлеров официальная социал-демократия в своей борьбе с коммунистическими идеями выражает полный отказ от самого понятия “диктатуры пролетариата”. Буржуазно-юридические принципы “большинства” и “равенства прав” превращаются ею в незыблемую заповедь всякого человеческого общежития. Буржуазно-юридическое мышление становится высшим объективным критерием в разрешении классовых противоречий. Изменившаяся классовая сущность современной, борющейся с революционным марксизмом, социал-демократии получает и соответствующую этому новому классовому содержанию идеологию!»

Николай Троицкий — «Федор Никифорович Плевако»

«Весной 1879 г. крестьяне с. Люторичи Тульской губернии взбунтовались против их закабаления соседним помещиком, московским губернским предводителем дворянства в 1875 — 1883 гг. графом А. В. Бобринским (из рода Бобринских — от внебрачного сына императрицы Екатерины II А. Г. Бобринского). Бунт был подавлен силами войск, а его «подстрекатели» (34 человек) преданы суду по обвинению в «сопротивлении властям». Дело рассматривала Московская судебная палата с сословными представителями в декабре 1880 г. Плевако взял на себя не только защиту всех обвиняемых, но и «расходы по их содержанию в течение трех недель процесса». Его защитительная речь прозвучала грозным обвинением власть имущих в России. Определив положение крестьян после реформы 1861 г. как «полуголодную свободу», Плевако с цифрами и фактами в руках показал, что в Люторичах жизнь стала «во сто крат тяжелее дореформенного рабства». Хищнические поборы с крестьян так возмутили его, что он воскликнул по адресу гр. Бобринского и его управляющего А. К. Фишера: «Стыдно за время, в которое живут и действуют подобные люди!» Что касается обвинения его подзащитных в подстрекательстве бунта, то Плевако заявил судьям: «Подстрекатели были. Я нашел их и с головой выдаю вашему правосудию. Они — подстрекатели, они — зачинщики, они — причина всех причин. Бедность безысходная, <…> бесправие, беззастенчивая эксплуатация, всех и вся доводящая до разорения, — вот они, подстрекатели!»

Сергей Соловьев — «Николай II — невинная жертва?»

«С моей точки зрения, в смерти царских детей виновны прежде всего не большевики, не Ленин, Троцкий и Свердлов и даже не исполком Уральского областного совета, принявший решение о расстреле 17 июля. В смерти своих детей более всех виновен сам Николай Александрович Романов, который сумел возбудить в народе такую ненависть и презрение, что этому народу оказалось — в лучшем случае — наплевать на произошедшее в Ипатьевском доме. Как уже говорилось, многие рабочие Урала требовали расстрела Николая II с момента его появления в Екатеринбурге. Ну, разумеется, это их “растлили” большевики и прочие революционеры, а вовсе не та царская политика, о которой писал цитированный выше Лев Николаевич Толстой. (…)

Нынешние пропагандисты — в рясах и без — хотят, чтобы граждане России забыли о преступлениях монархии, о том, что Февральская революция скинула монархию “как пушинку с рукава” за считаные дни не по причине мифических заговоров масонов, евреев и революционеров на английские (немецкие) деньги, а именно потому, что к 1917 году защищать монархию Николая Романова не хотел уже почти никто».

Владимир Ленин — «Советская конституция»

«...“Произвол”! Подумайте только, какая бездна самого грязного лакейства перед буржуазией, самого тупого педантства обнаруживается таким упреком. Когда насквозь буржуазные и большею частью реакционные юристы капиталистических стран в течение веков или десятилетий разрабатывали детальнейшие правила, написали десятки и сотни томов законов и разъяснений законов, притесняющих рабочего, связывающих по рукам и ногам бедняка, ставящих тысячи придирок и препон любому простому трудящемуся человеку из народа, — о, тогда буржуазные либералы и господин Каутский не видят тут “произвола”! Тут “порядок” и “законность”! Тут все обдумано и прописано, как можно “дожать” бедняка. Тут есть тысячи буржуазных адвокатов и чиновников (про них Каутский вообще молчит, вероятно, именно потому, что Маркс придавал громадное значение разбитию чиновничьей машины...), — адвокатов и чиновников, умеющих истолковать законы так, что рабочему и среднему крестьянину никогда не прорваться через проволочные заграждения этих законов. Это — не “произвол” буржуазии, это — не диктатура корыстных и грязных, напившихся народной крови эксплуататоров, ничего подобного. Это — “чистая демократия”, с каждым днем становящаяся все чище и чище.

А когда трудящиеся и эксплуатируемые классы, впервые в истории, отрезанные империалистской войной от своих зарубежных братьев, составили свои Советы, призвали к политическому строительству те массы, которые буржуазия угнетала, забивала, отупляла, и стали сами строить новое, пролетарское государство, стали в пылу бешеной борьбы, в огне гражданской войны намечать основные положения о государстве без эксплуататоров, — тогда все мерзавцы буржуазии, вся банда кровопийц, с их подпевалой, Каутским, завопила о “произволе”! Ну где же, в самом деле, этим неучам, рабочим и крестьянам, этой “черни” суметь истолковать свои законы? Где же им взять чувство справедливости, им, простым трудящимся, не пользующимся советами образованных адвокатов, буржуазных писателей, Каутских и мудрых старых чиновников?»

Георг Лукач — «Легальность и нелегальность»

«... когда нелегальные средства и методы борьбы приобретают особый ореол, когда акцентируется их особо революционная “подлинность”, тогда легальности существующего государства все-таки приписывается известная значимость; она не рассматривается как чисто эмпирическое бытие. Ведь протест против закона как закона, предпочтение известных действий из-за их нелегальности означает лишь, что для действующего подобным образом человека право все-таки сохраняет свой обязывающий характер, свою значимость. Если же мы имеем дело с полной коммунистической беспристрастностью по отношению к праву и государству, то закон и его предполагаемые последствия имеют значение не большее (но и не меньшее), чем какой-то другой факт внешней жизни, с которым надо считаться, когда взвешиваются виды на успех определенного действия; шанс преступить закон, стало быть, не должен как-то по-иному акцентироваться в сравнении с шансом пересесть с одного поезда на другой во время важной поездки. И если это не так, если мы предпочтем преступить закон с неким пафосом, то это лишь свидетельствует, что право, пусть даже с обратным знаком, сохранило свою значимость, что оно все еще в состоянии внутренне влиять на наши действия, что не произошло еще истинного, внутреннего освобождения. Это разграничение, может быть, на первый взгляд покажется копанием в мелочах. Но если задуматься над тем, как легко типично нелегальные партии, например, русские эсеры, сбивались на буржуазный путь, над тем, насколько изобличаются идеологические пристрастия этих “героев подполья” к буржуазным правовым понятиям первыми действительно революционно-нелегальными действиями, которые выступают уже не в качестве романтически-героического нарушения отдельных законов, а в качестве устранения и разрушения всего буржуазного правового порядка, — если задуматься над всем этим, то оказывается, что мы имеем здесь все-таки не с пустой абстрактной конструкцией, а с описанием истинного положения вещей. (Вспомним о Борисе Савинкове, который был не только знаменитым организатором почти всех крупных покушений при царизме, но также первым из теоретиков романтически-этической нелегальности, а сегодня борется на стороне белой Польши против пролетариата России)».