Глава четвертая. Товар и субъект [Редактировать]

/67/ Всякое юридическое отношение есть отношение между субъектами. Субъект — это атом юридической теории, простейший, неразложимый далее элемент. С него и начнем наш анализ.

Тов. И. П. Разумовский не согласен со мной, что при рассмотрении правовой формы надлежит класть в основу анализ понятия субъекта. Ему представляется, что эта категория развитого буржуазного общества, во-первых, чересчур сложна, а во-вторых — не характерна для предыдущих исторических эпох. По его мнению, за основу должно быть взято «развитие основного для всего классового общества отношения», а таковым, как указывает Маркс в своем «Введении», является «владение, из фактического присвоения в дальнейшем развивающееся в юридическую собственность» (И. П. Разумовский — «Проблемы марксистской теории права», стр. 18). Однако, намечая пути этого развития, т. И. П. Разумовский приходит сам к выводу, что частная собственность оформляется как таковая, становится частной собственностью в современном смысле слова лишь в процессе развития товарных отношений, по мере того как она становится не только «возможностью беспрепятственно владеть ею», но и «возможностью отчуждать ее» (там же. стр. 114). Но это и означает, что правовая форма в ее наиболее развернутом виде соответствует буржуазно-капиталистическим общественным отношениям. Понятно, что особые формы социальных отношений не отменяют самих этих отношений и лежащих в их основе законов. Так, присвоение продукта, произведенного внутри данной общественной формации и ее силами, есть основной факт или, если хотите, основной закон. Но юридическую форму частной собственности это отношение принимает только на известной ступени развития производительных сил и связанного с ним разделения труда. Тов. Разумовский думает, что, кладя в основу анализ понятия субъекта, я тем самым исключаю /68/ из своего рассмотрения отношения господства-подчинения, между тем как владение и собственность неразрывно связаны с этими отношениями. Я не думаю, разумеется, отрицать эту связь, но я лишь утверждаю, что собственность становится основой развития правовой формы лишь как свобода распоряжения на рынке, а наиболее общим выражением этой свободы и служит категория субъекта. Что означает, например, юридическая собственность на землю?

«Ничего большего, — по мнению Маркса, — как только то, что земельный собственник может поступать со своей землей подобно тому, как всякий владелец товара со своим товаром» («Капитал», т. III, ч. 2, стр. 155).

С другой стороны, капитализм превращает феодальное землевладение в современное именно тем, что «он вполне освобождает земельную собственность от отношений господства и подчинения» (Неrrschafts und Knechtschaftsverhältnisse). Раб находится в полном подчинении у своего хозяина — именно поэтому отношение эксплуатации не требовало особого юридического оформления. Наемный рабочий выступает на рынке как свободный продавец своей рабочей силы, поэтому отношение капиталистической эксплуатации опосредствуется в юридической форме договора. Думается, что этих примеров вполне достаточно для того, чтобы признать решающее значение категории субъекта при анализе правовой формы.

Идеалистические теории права развивают понятие субъекта, исходя из той или иной общей идеи, т. е. чисто спекулятивным путем.

«Основное понятие права — это свобода... Абстрактное понятие свободы — это возможность определять себя в каком-либо отношении... Человек потому является субъектом права, что ему присуща возможность самоопределения, что он обладает волею» (Puchta — «Institutionen», т. I, 1850, стр. 4-9).

Сравн. также у Гегеля («Философия права», § 36):

«Личность заключает в себе способность иметь права и потому образует понятие и абстрактное основание абстрактного и формального права. Поэтому предписание права гласит: будь личностью и уважай других как личности», и далее (§ 42): «То, что непосредственно отличается от свободного духа, есть для него и в себе внешнее как таковое, вещь, несвободное, не личное и бесправное».

Мы увидим в дальнейшем, в каком смысле это противопоставление субъекта и вещи является ключом к пониманию формы права. Наоборот, догматическая юриспруденция пользуется этим понятием с его формальной стороны. Для нее субъект это не более как «способ юридической квалификации явлений с точки зрения их пригодности или непригодности к участию в правовом обобщении» /69/ (сравн. Рождественский — «Теория субъективных публичных прав», стр. 6). Она, следовательно, не ставит себе вопроса о том, в силу каких причин человек из зоологической особи превратился в юридического субъекта, ибо исходит из юридического общения как готовой, заранее данной формы.

Наоборот, марксистская теория рассматривает всякую общественную форму как историческую. Она поэтому ставит своей задачей выяснить те исторические материальные условия, которые сделали реальной ту или иную категорию. Материальные предпосылки юридического общения, или общения юридических субъектов, выяснены не кем иным, как самим Марксом в I томе «Капитала». Правда, он сделал это лишь мимоходом, в форме самых общих намеков. Однако эти намеки дают для понимания юридического момента в отношениях людей гораздо больше, чем многотомные трактаты по общей теории права. Анализ формы субъекта вытекает у Маркса непосредственно из анализа формы товара.

Капиталистическое общество есть прежде всего общество товаровладельцев. Это значит, что общественные отношения людей в процессе производства приобретают здесь вещественную форму в продуктах труда, относятся друг к другу как стоимости. Товар — это предмет, в котором конкретное многообразие полезных свойств становится лишь простой вещественной оболочкой абстрактного свойства стоимости, проявляющейся как способность обмениваться на другие товары в определенной пропорции. Это свойство проявляется как нечто присущее самим вещам в силу своего рода естественного закона, который действует за спиной людей совершенно независимо от их воли.

Но если товар приобретает стоимость независимо от воли производящего его субъекта, то реализация стоимости в процессе обмена предполагает сознательный волевой акт со стороны владельца товара, или, как говорит Маркс:

«Товары не могут сами отправляться на рынок и обмениваться между собой. Следовательно, мы должны обратиться к их хранителям, к товаровладельцам. Товары суть вещи и потому беззащитны перед лицом человека. Если они не идут по своей воле, он может употребить силу, то есть взять их» («Капитал», т. I, стр. 53).

Таким образом, общественная связь людей в процессе производства, овеществленная в продуктах труда и принявшая форму стихийной закономерности, требует для своей реализации особого отношения людей как распорядителей продуктами, как субъектов, «воля которых господствует в вещах».

/70/ «То обстоятельство, что хозяйственные блага содержат труд, есть им присущее свойство; то, что они могут быть обмениваемы, есть другое свойство, зависящее только от воли их обладателей и предполагающее лишь то, что они присваиваются и отчуждаются» (Гильфердинг — «Бем-Баверк как критик Маркса»).

Поэтому одновременно с тем, как продукт труда приобретает свойство товара и становится носителем стоимости, человек приобретает свойство юридического субъекта и становится носителем права[1]. «Лицо, воля которого объявлена решающей, есть субъект права» (Windscheid — «Pandektenrechts», I, § 49).

Одновременно с этим общественная жизнь распадается, с одной стороны, на совокупность стихийно складывающихся овеществленных отношений (таковы все экономические отношения: уровень цен, норма прибавочной стоимости, норма прибыли и т. д.), т. е. отношений, в которых люди говорят нам не больше, чем вещи, и, с другой стороны, таких отношений, где человек определяется не иначе, как путем противопоставления его вещи, т. е. как субъект, или — юридических отношений. Это две основные формы, принципиально отличающиеся друг от друга, но в то же время теснейшим образом одна с другой связанные и взаимно обусловленные. Общественная производственная связь представляется одновременно в двух нелепых формах: как стоимость товара и как способность человека быть субъектом прав.

Соответственно тому, как естественное многообразие полезных свойств продукта является в товаре лишь простой оболочкой стоимости, а конкретные виды человеческого труда растворяются в абстрактном человеческом труде как создателе стоимости, — подобно этому конкретное многообразие отношений человека к вещи выступает как абстрактная воля собственника, а все конкретные особенности, отличающие одного представителя вида homo sapiens от другого, растворяются в абстракции человека вообще — как юридического субъекта.

/71/ Если экономически вещь господствует над человеком, ибо как товар она овеществляет в себе общественное отношение, не подвластное человеку, то юридически человек господствует над вещью, ибо в качестве ее владельца и собственника он сам становится лишь воплощением абстрактного безличного субъекта прав, чистым продуктом социальных отношений. Выражая это словами Маркса, мы скажем:

«Чтобы данные вещи могли относиться друг к другу как товары, товаровладельцы должны относиться друг к другу как лица, воля которых господствует в этих вещах; таким образом, один — товаровладелец лишь по воле другого; следовательно, каждый из них лишь при посредстве общего им волевого акта может присвоить себе чужой товар, отчуждая свой собственный. Следовательно, они должны признавать друг в друге частных собственников» («Капитал», т. I, стр. 57).

Само собой разумеется, что историческое развитие собственности как правового института, со всеми различными способами приобретения и защиты, со всеми ее модификациями по отношению к различным объектам и т. д., совершалось далеко не так стройно и последовательно, как вышеприведенная логическая дедукция. Но только эта дедукция раскрывает нам общий смысл исторического процесса.

Попав в рабскую зависимость от экономических отношений, складывающихся за его спиной в виде законов стоимости, хозяйствующий субъект как бы в вознаграждение получает уже в качестве юридического субъекта редкий дар — юридически презюмируемую волю, делающую его абсолютно свободным и равным среди других товаровладельцев, таких же, как и он сам.

«Все должны быть свободны и ни один не должен нарушать свободы другого... Каждый человек обладает своим собственным телом как свободным орудием своей воли»[2].

Вот аксиома, из которой исходят теоретики естественного права. И эта идея обособленности, замкнутости в себе человеческой личности, это «естественное состояние», из которого вытекает «Widerstreit der Freiheit ins Unendliche»[3], отвечает целиком товарному способу производства, в котором производители формально независимы друг от друга и не связаны ничем, кроме искусственно создаваемого правопорядка. Само это правовое состояние или, говоря словами того же автора,

«совместное существование многих свободных существ, где все должны быть свободны и свобода одного не должна /72/ препятствовать свободе другого»,

есть не что иное, как идеализированный, перенесенный в заоблачные высоты философской абстракции, освобожденный от своего грубого эмпиризма рынок, на котором встречаются независимые производители, ибо, как нас поучает другой философ,

«в торговой сделке обе стороны делают то, что они хотят, и не посягают на большую свободу, чем они сами дают другим»[4].

Растущее разделение труда, увеличивающаяся легкость сношений и вытекающее отсюда развитие обмена делают стоимость экономической категорией, т. е. воплощением стоящих над индивидом социальных производственных отношений. Для этого нужно, чтобы отдельные случайные акты обмена превратились в широкую систематическую циркуляцию товаров. На этой ступени развития стоимость отрывается от случайных оценок, теряет свою характеристику как явление индивидуальной психики, и приобретает объективное экономическое значение. Столь же реальные условия необходимы для того, чтобы человек из зоологической особи превратился в абстрактного и безличного субъекта прав, в юридическую персону. Эти реальные условия заключаются в уплотнении общественных связей и в возрастающей мощи социальной, т. е. классовой, организации, которая достигает своего максимума в «благоустроенном» буржуазном государстве. Здесь способность быть субъектом прав окончательно отрывается от живой конкретной личности, перестает быть функцией ее действительной сознательной воли и становится чисто социальным свойством. Дееспособность абстрагируется от правоспособности. Юридический субъект получает себе двойника в виде представителя, а сам приобретает значение математической точки, центра, в котором сосредоточена известная сумма прав.

Соответственно этому буржуазная, капиталистическая собственность перестает быть непрочным, неустойчивым, чисто фактическим обладанием, которое в любой момент может быть оспорено и должно защищаться с оружием в руках. Она превращается в абсолютное, незыблемое право, которое следует за вещью всюду, куда бы ее ни занес случай, и которое, с тех пор как буржуазная цивилизация утвердила свое господство на всем земном шаре, защищается в любом его уголке законами, полицией и судами[5].

/73/ На этой ступени развития так называемая волевая теория субъективных прав начинает казаться несоответствующей действительности (Сравн. Дернбург — «Пандекты», т. I, стр. 39). Право в субъективном смысле предпочитают определять как «сумму благ, которую общая воля признает причитающейся данному лицу». При этом от последнего вовсе не требуется способности желать и действовать. Разумеется, определение Дернбурга лучше укладывается в представлении современного юриста, которому приходится иметь дело с правоспособностью идиотов, грудных младенцев, юридических лиц и т. д. Наоборот, волевая теория в своих крайних выводах равносильна исключению перечисленных категорий из числа субъектов прав (сравн. относительно юридических лиц: Brinz — «Pandekten», II, стр. 984). Дернбург, несомненно, стоит ближе к истине, понимая субъекта прав как чисто социальный феномен. Но, с другой стороны, нам совершенно ясно, почему элемент воли играл такую существенную роль в построении понятия субъекта. Отчасти это видит и сам Дернбург, когда он утверждает:

«Права в субъективном смысле существовали задолго до того, как сложился осознавший себя государственный порядок; они основывались на личности отдельного человека и на том уважении, которое он по отношению к себе и своему имуществу сумел отвоевать и вынудить. Только постепенно, путем абстракции, из представления существующих субъективных прав было образовано понятие правопорядка. Поэтому воззрение, будто права в субъективном смысле суть всего лишь следствие объективного права, неисторично и неверно»(«Pandekten», I, § 39).

«Отвоевать и вынудить», очевидно, мог лишь некто, обладающий не только волей, но и значительной долей могущества. Однако Дернбург, как и большинство юристов, склонен трактовать субъекта прав как личность вообще, т. е. вне определенных /74/ исторических условий, как вечную категорию. С этой точки зрения человеку свойственно быть субъектом прав как одушевленному и одаренному разумной волей существу. На деле, разумеется, категория субъекта прав абстрагируется из актов рыночного обмена. Именно в этих актах человек практически реализует формальную свободу самоопределения. Рыночная связь раскрывает противоположность субъекта и объекта в особом правовом смысле. Объект — это товар, субъект — товаровладелец, который распоряжается товаром в актах приобретения и отчуждения. Именно в меновой сделке субъект проявляется впервые во всей полноте своих определений. Формально более совершенное понятие субъекта, у которого осталась одна лишь правоспособность, уводит нас дальше от жизненного, реального исторического смысла этой правовой категории. Вот почему юристам так трудно совершенно отказаться от активного, волевого элемента в понятиях субъекта и субъективного права.

Сфера господства, принявшая форму субъективного права, есть социальный феномен, который приписывается индивиду на том же основании, на котором стоимость, тоже социальный феномен, приписывается вещи, продукту труда. Товарный фетишизм восполняется правовым фетишизмом.

Итак, на известной ступени развития отношения людей в процессе производства получают вдвойне загадочную форму. Они, с одной стороны, выступают как отношения вещей-товаров, а с другой стороны — как волевые отношения независимых и равных друг другу единиц — юридических субъектов. Наряду с мистическим свойством стоимости появляется не менее загадочная вещь — право. Вместе с тем единое целостное отношение приобретает два основных абстрактных аспекта — экономический и юридический.

В развитии юридических категорий способность к совершению меновых сделок есть лишь одно из конкретных проявлений общего свойства право- и дееспособности. Однако исторически именно меновая сделка дала идею субъекта как абстрактного носителя всех возможных правопритязаний. Только в условиях товарного хозяйства рождается абстрактная правовая форма, т. е. способность иметь право вообще отделяется от конкретных правопритязаний. Только постоянное перемещение прав, происходящее на рынке, создает идею неподвижного их носителя. На рынке обязующий обязывается в то же время сам. Из положения стороны требующей он ежеминутно переходит в положение стороны обязанной. Таким образом, создается возможность /75/ абстрагироваться от конкретных различий между субъектами прав и подвести их под одно родовое понятие[6].

Подобно тому как меновым сделкам развитого товарного производства предшествовали случайные меновые акты и такие формы обмена, как, например, взаимное одаривание, — юридическому субъекту с простирающейся вокруг него сферой правового господства морфологически предшествует вооруженный индивид или чаще — группа людей, род, орда, племя, способные в споре, в сражении отстоять то, что является условием их существования. Эта тесная морфологическая связь отчетливо соединяет суд с поединком и стороны в процессе со сторонами в вооруженной борьбе. По мере роста социально регулирующих сил субъект утрачивает свою материальную осязательность. Его личная энергия заменяется мощью социальной, т. е. классовой, организации, которая находит свое высшее выражение в государстве[7]. Здесь безличному и абстрактному субъекту соответствует — как его отражение — безличная абстрактная государственная власть, действующая с идеальной равномерностью и непрерывностью в пространстве и времени.

Эта абстрагированная власть имеет вполне реальную основу в организации бюрократического аппарата, постоянной армии, финансах, средствах связи и т. п., а предпосылкой всего перечисленного является соответствующее развитие производительных сил.

Но раньше, чем воспользоваться услугами государственного механизма, субъект опирается на органически складывающееся постоянство отношений. Подобно тому как регулярное повторение актов обмена конституирует стоимость в качестве всеобщей категории, поднимающейся над субъективными оценками и случайными меновыми пропорциями, подобно этому регулярное повторение одних и тех же отношений — обычай — придает новый смысл субъективной сфере господства, обосновывая ее существование внешней нормой.

/76/ Обычай или традиция как сверхиндивидуальное основание правопритязаний соответствует феодальному укладу с его ограниченностью и косностью. Традиция или обычай есть по существу нечто заключенное в известные, довольно узкие географические рамки. Поэтому всякое право мыслится лишь как принадлежность данного конкретного субъекта или ограниченной группы субъектов. В феодальном мире «каждое право было привилегией» (Маркс). Каждый город, каждое сословие, каждый цех жили по своему праву, которое следовало за человеком, где бы он ни находился. Идея общего всем гражданам, всем людям формально-юридического статуса совершенно отсутствует в эту эпоху. Этому соответствовали в области экономической себе довлеющие замкнутые хозяйства, запрещение ввоза и вывоза и т. п.

«Содержание личности не было одним и тем же. Сословие, имущественное положение, профессия, вероисповедание, возраст, пол, физическая сила вызывали глубокое неравенство правоспособности» (Gierke, цит. соч., стр. 35).

Равенство субъектов предполагалось только для отношений, замкнутых в известной сфере; так, члены одного и того же сословия приравнивались друг к другу в сфере сословных прав, члены одного и того же цеха — в сфере цеховых прав и т. д. На этой ступени правовой субъект как всеобщий абстрактный носитель всех мыслимых правопритязаний выступает лишь в роли обладателя конкретных привилегий.

«Правосознание на этой ступени видит, что те же самые или одинаковые права присваиваются отдельным личностям или коллективам, но оно не делает вывода, что поэтому эти личности и коллективы суть одно и то же в этом свойстве иметь права» (Gierke, цит. соч., стр. 34).

Поскольку в средние века отсутствовало абстрактное понятие юридического субъекта, постольку и представление об объективной норме, обращенной к неопределенному и широкому кругу лиц, смешивалось и сливалось с установлением конкретных привилегий и «свобод». Еще в XIII в. мы не находим следа сколько-нибудь ясных представлений о различии объективного права и субъективных прав или управомочий. В привилегиях и жалованных грамотах, которые давались городам императорами и князьями, смешение этих двух понятий встречается на каждом шагу. Обычной формой установления каких-либо общих правил или норм является признание за определенной территориальной единицей или за населением в смысле собирательном тех или иных правовых качеств. Такой характер носила и знаменитая формула «Stadtluft macht frei». В этой же форме проводилась отмена судебных поединков; наряду с этими постановлениями, как /77/ нечто им совершенно однородное, включались права горожан, например на пользование княжеским или имперским лесом.

В самом городском праве первоначально наблюдается такое же смешение объективного и субъективного моментов. Городские статуты представляли собой отчасти положения общего характера, отчасти перечисления отдельных прав или привилегий, которыми пользуется та или иная группа граждан.

Только при полном развитии буржуазных отношений право приобретает абстрактный характер. Каждый человек становится человеком вообще, всякий труд сводится к общественно полезному труду вообще[8], всякий субъект становится абстрактным юридическим субъектом. Одновременно и норма принимает логически совершенную форму абстрактного общего закона.

Итак, юридический субъект — это вознесенный в небеса абстрактный товаровладелец. Его воля, понимаемая в юридическом смысле, имеет свою реальную основу в желании отчуждать, приобретая, и приобретать, отчуждая. Для того, чтобы это желание осуществилось, необходимо, чтобы желания товаровладельцев шли навстречу одно другому. Юридически это отношение выражается как договор или соглашение независимых воль. Поэтому договор является одним из центральных понятий в праве. Выражаясь выспренне, он входит составной частью в идею права. В логической системе юридических понятий договор есть лишь один из видов сделки вообще, т. е. один из способов конкретных волеизъявлений, с помощью которых субъект воздействует на простирающуюся вокруг него правовую сферу. Исторически и реально, наоборот, понятие сделки выросло из договора. Вне договора сами понятия субъекта и воли в юридическом смысле существуют лишь как безжизненные абстракции. В договоре эти понятия получают свое подлинное движение, и одновременно в акте обмена получает свое материальное основание юридическая форма в ее простейшем, наиболее чистом виде. Акт обмена, следовательно, сосредоточивает в себе, как в фокусе, самые существенные моменты как для политической экономии, так и для права. В обмене, по словам /78/ Маркса, «волевое или юридическое отношение дано самим экономическим отношением». Раз возникнув, идея договора стремится приобрести универсальное значение. Прежде чем товаровладельцы «признали» друг друга собственниками, они, разумеется, были таковыми, но в другом, органическом, внеюридическом смысле. «Взаимное признание» означает не что иное, как попытку истолковать с помощью абстрактной формулы договора те органические присвоения, покоящиеся на труде, захвате и т. д., которые общество товаропроизводителей находит готовыми при своем возникновении. Само по себе отношение человека к вещи лишено всякого юридического значения. Это чувствуют юристы, когда они пытаются осмыслить институт частной собственности как отношение между субъектами, т. е. между людьми. Но они конструируют его чисто формально и притом негативно как универсальный запрет, исключающий всех, кроме собственника, от пользования и распоряжения вещью[9], эта концепция, будучи пригодной для практических целей догматической юриспруденции, совершенно непригодна для теоретического анализа. В этих абстрактных запретах понятие собственности теряет всякий жизненный смысл, отрекается от своей собственной доюридической истории.

Но если органическое, «естественное» отношение человека к вещи, т. е. ее присвоение, генетически составляет отправной пункт развития, то превращение этого отношения в юридическое совершилось под влиянием тех потребностей, которые были вызваны к жизни обращением благ, т. е. по преимуществу куплей и продажей. Ориу обращает внимание на то, что первоначально морская торговля и торговля караванами не создавали еще потребности в гарантии собственности. Расстояние, отделявшее лиц, вступивших в обмен, давало лучшую гарантию против каких бы то ни было претензий. Образование постоянного рынка вызывает необходимость урегулирования вопроса о праве распоряжения товарами и, следовательно, о праве собственности (cравн. Hauriou — «Principes du droit public», стр. 286). Титул собственности в /79/ древнем римском праве, mancipatio per aes et libram, показывает, что он зародился одновременно с феноменом внутреннего обмена. Равным образом переход по наследству стал фиксироваться как титул собственности лишь с тех пор, как гражданский оборот проявил интерес к этой трансмиссии (ibid., стр. 287).

В обмене, говоря словами Маркса, «один товаровладелец лишь по воле другого... может присвоить себе чужой товар, отчуждая свой собственный». Эту именно мысль и стремились выразить представители естественно-правовой доктрины, пытаясь обосновать собственность на каком-то первоначальном договоре. Они правы, разумеется, не в том смысле, что такой договор когда-либо исторически имел место, но в том, что натуральные или органические формы присвоения приобретают юридический «разум» во взаимных актах приобретения и отчуждения. В акте отчуждения осуществление права собственности становится реальностью как абстракция. Всякое иное применение вещи связано с конкретным видом ее использования как средства потребления или как средства производства. Когда вещь функционирует в качестве меновой стоимости, она становится безличной вещью, чистым объектом права, а распоряжающийся ею субъект — чистым юридическим субъектом. В различном отношении к обороту надо искать объяснения противоречия между феодальной собственностью и буржуазной. Главный порок феодальной собственности в глазах буржуазного мира заключается не в ее происхождении (захват, насилие), но в ее неподвижности, в том, что она неспособна стать объектом взаимных гарантий, переходя из рук в руки в актах отчуждения и приобретения. Феодальная или сословная собственность нарушает основной принцип буржуазного общества — «равную возможность достижения неравенства». Ориу, один из проницательнейших буржуазных юристов, справедливо выдвигает на первый план взаимность как наиболее эффективную гарантию собственности и притом осуществляемую с наименьшей долей внешнего насилия. Эта взаимность, обеспечиваемая законами рынка, придает собственности характер «вечного» института. В противоположность этому, чисто политическая гарантия, которую дает аппарат государственного принуждения, сводится к защите данного персонального состава собственников, т. е. к моменту, не имеющему принципиального значения. Борьба классов в истории не раз приводила к новому распределению собственности, к экспроприации ростовщиков и владельцев латифундий[10]. Но эти /80/ потрясения, как бы они ни были неприятны для пострадавших классов и групп, не колебали самого основного устоя частной собственности — экономической связи хозяйств посредством обмена. Люди, восставшие против собственности, на другой же день должны были утверждать ее, встречаясь на рынке как независимые производители. Таков путь всех непролетарских революций. Таков логический вывод из идеала анархистов, которые, отбрасывая внешние признаки буржуазного права — государственное принуждение и законы, сохраняют его внутреннюю сущность — свободный договор между независимыми производителями[11].

Таким образом, только развитие рынка впервые создает возможность и необходимость превращения человека, присваивающего вещи путем труда (или грабежа), в юридического собственника.

Между этими фазами не существует непроходимой грани. «Естественное» незаметно переходит в юридическое, подобно тому как вооруженный грабеж сливается самым тесным образом с торговлей.

Карнер (см. «Социальные функции правовых институтов») выдвигает другую концепцию собственности. По его определению,

«собственность de jure является не чем иным, как властью лица А над вещью Н, простым отношением индивидуума к предмету природы, которым не затрагивается никакой другой индивид (курсив наш. — Е. П.) и никакая другая вещь; вещь есть частная вещь, индивидуум — частное лицо; право — частное право. Так дело фактически обстоит в период простого товарного производства» (цит. соч., стр. 112).

Все это место — одно сплошное недоразумение. Карнер воспроизводит здесь излюбленную робинзонаду. Но, спрашивается, какой смысл двум Робинзонам, из которых один не знает о существовании другого, представлять юридически свое отношение к вещам, когда оно и так без остатка покрывается фактическим отношением. Это право изолированного человека заслуживает того, чтобы его поставить рядом со знаменитой стоимостью «стакана воды в пустыне». И стоимость и право собственности порождаются одним и тем же феноменом: циркуляцией продуктов, сделавшихся товарами. /81/ Собственность в юридическом смысле появилась не потому, что людям пришло в голову наделить друг друга этим правовым качеством, но потому, что они могли обменивать товары, только надев личину собственника. «Безграничная власть над вещью» есть лишь отражение безграничной циркуляции товаров.

Карнер констатирует, что «собственнику приходит в голову мысль культивировать юридическое осуществление собственности путем отчуждения» (стр. 114). Самому Карнеру не приходит в голову, что «юридическое» начинается именно с этого «культивирования», а до него присвоение не выходит из рамок естественного, органического.

Карнер соглашается, что «купля, продажа, ссуда, заем существовали раньше, однако с минимальным объективным и субъективным кругом действий» (ibid.). Да, эти различные юридические формы циркуляции хозяйственных благ существовали настолько рано, что мы находим отчетливую формулировку отношений займа, ссуды и заклада, прежде чем была выработана сама формула собственности. Это одно уже дает ключ к правильному пониманию юридической природы собственности.

Наоборот, Карнеру кажется, что люди были собственниками до того и независимо от того, что они закладывали, покупали и продавали вещи. Эти отношения представляются ему лишь «вспомогательными и второстепенными институтами, заполнявшими пробелы мелкобуржуазной собственности». Другими словами, он исходит из представления совершенно изолированных индивидов, которым (неизвестно для какой надобности) вздумалось создать «общую волю» и от имени этой общей воли приказать каждому воздерживаться от посягательства на вещь, принадлежащую другому. Затем, сообразив, что собственник не может считаться универсалитетом ни в качестве рабочей силы, ни в качестве потребителя, эти изолированные Робинзоны решают дополнить собственность институтами купли-продажи, ссуды, займа и т. д. Эта чисто рассудочная схема ставит на голову действительное развитие вещей и понятий.

Карнер в данном случае просто-напросто воспроизводит так называемую Гуго-Гейзевскую систему изложения пандектного права, которая точно так же начинает с человека, подчиняющего своей власти внешние предметы (вещное право), затем переходит к обмену услуг (обязательственное право) и, наконец, к нормам, регулирующим положение человека как члена семьи и судьбу его имущества после смерти (семейное и наследственное право).

/82/ Связь человека с вещью, которую он сам произвел или завоевал, или которая (как оружие или украшение) составляет как бы часть его личности, несомненно, входит исторически как один из элементов в развитие института частной собственности. Она представляет его первоначальную, грубую и ограниченную форму. Законченный и универсальный характер частная собственность получает только с переходом к товарному или, вернее, даже к товарно-капиталистическому хозяйству. Она становится безразличной по отношению к объекту и порывает всякую связь с тем или иным органическим объединением людей (род, семья, община). Она выступает в наиболее всеобщем значении как «внешняя сфера свободы» (Гегель), т. е. как практическое осуществление абстрактной способности быть субъектом права.

В этой чистой юридической форме собственность имеет логически мало общего с органическим или житейским принципом частного присвоения как результата личных усилий или как условия личного потребления и пользования. Насколько связь человека с продуктом своего труда или, например, с клочком земли, который он обработал личным трудом, имеет в себе нечто элементарное, доступное самому примитивному мышлению[12], настолько же абстрактным, формальным, условным, рационалистическим является отношение собственника к собственности с тех пор, как вся экономическая деятельность стала преломляться в сфере рынка. Если морфологически эти два института — частное присвоение как условие беспрепятственного личного пользования и частное присвоение как условие последующего отчуждения в актах обмена — имеют между собой непосредственную связь, то логически — это две различные категории, и слово «собственность», которое их обоих покрывает, вносит больше путаницы, чем ясности. Капиталистическая собственность на землю не предполагает никакой органической связи между землей и ее собственником; наоборот, она мыслима только при условии полной свободы перехода земли из рук в руки, свободы сделок с землей.

Самое понятие собственности на землю появляется вместе с индивидуальной отчуждаемой земельной собственностью. Общинная же земля альменда первоначально вовсе не была собственностью юридического лица, ибо такого понятия не существовало, но находилась в пользовании общинников как лица собирательного (сравн. Гирке, цит. соч., стр. 146).

/83/ Капиталистическая собственность есть, по существу, свобода превращения капитала из одной формы в другую и переноса его из одной сферы в другую в целях получения максимального нетрудового дохода. Эта свобода распоряжения капиталистической собственностью немыслима без наличия индивидов, лишенных собственности, т. е. пролетариев. Юридическая форма собственности не стоит ни в каком противоречии с фактом экспроприации собственности у значительного числа граждан. Ибо свойство быть субъектом прав есть чисто формальное свойство. Оно квалифицирует всех людей как одинаково «достойных» собственности, но отнюдь не делает их собственниками. Диалектика капиталистической собственности великолепно изображена в «Капитале» Маркса как там, где она протекает в «незыблемых» формах права, так и там, где она прорывает их путем прямого насилия (период первоначального накопления). Вышеупомянутое исследование Карнера дает в этом смысле весьма мало нового по сравнению с I томом «Капитала». Там же, где Карнер пытается быть самостоятельным, он вносит путаницу. Мы уже отмечали это по поводу его попытки абстрагировать собственность от того момента, который юридически ее конституирует, т. е. от обмена. Это чисто формальное понимание влечет за собой другую ошибку. А именно, рассмотрев переход от мелкобуржуазной собственности к капиталистической, Карнер заявляет: «Институт собственности получил широкое развитие, испытал полное превращение, не изменив своей юридической природы» (цит. соч., стр. 106), и там же он делает вывод: «Изменяется социальная функция правовых институтов, но не изменяется их юридическая природа». Спрашивается: какой институт имеет в виду Карнер? Если речь идет об отвлеченной формуле римского права, то в ней, конечно, ничто не могло измениться. Но ведь эта формула регулировала мелкую собственность только в эпоху развитых буржуазно-капиталистических отношений. Если же обратиться к цеховому ремеслу и к крестьянскому хозяйству в эпоху прикрепления крестьян к земле, то там мы найдем целый ряд норм, ограничивающих право собственности. Конечно, можно возразить, что все эти ограничения носят публично-правовой характер и не затрагивают института собственности как такового. Но ведь в таком случае все положение сведется к тому, что некая абстрактная формула равна самой себе. С другой стороны, феодальная и цеховая, т. е. ограниченные, формы собственности уже обнаруживали свои функции — всасывание чужого неоплаченного труда. Собственность простого товарного производства, которую Карнер противопоставляет капиталистической форме собственности, /84/ является такой же голой абстракцией, как и само простое товарное производство. Ибо превращение хотя бы части производимых продуктов в товары и появление денег составляют достаточное условие для появления ростовщического капитала, этой, по выражению Маркса, «допотопной формы капитала», которая вместе со своим близнецом — купеческим капиталом — «задолго предшествует капиталистическому способу производства и наблюдается в разнообразнейших общественно-экономических формациях» («Капитал», III, часть 2, стр. 133). Мы, следовательно, можем прийти к выводу, обратному тому, к которому пришел Карнер, а именно: нормы меняются, а социальная функция остается неизменной.

По мере развития капиталистического способа производства, собственник постепенно освобождается от технически-производственных функций, а вместе с тем теряет и полноту юридического господства над капиталом. В акционерном предприятии отдельный капиталист является лишь носителем титула на известную долю нетрудового дохода. Его экономическая и юридическая активность как собственника ограничивается почти исключительно сферой непроизводительного потребления. Основная масса капитала становится в полной мере безличной классовой силой. Поскольку она участвует в рыночном обороте, что предполагает автономию ее отдельных частей, эти части выступают как собственность юридических лиц. На деле ею распоряжается сравнительно небольшая кучка крупнейших капиталистов, действующая к тому же через своих наемных представителей или уполномоченных. Юридически отчетливая форма частной собственности уже не отражает действительного положения вещей, ибо при помощи методов участия и контроля фактическое господство выходит далеко за чисто юридические рамки. Здесь мы подходим к тому моменту, когда капиталистическое общество уже достаточно зрело для того, чтобы перейти в свою противоположность. Необходимой политической предпосылкой этого является классовая революция пролетариата.

Но еще до этого переворота развитие капиталистического способа производства, основанного на принципе свободной конкуренции, приводит к тому, что этот принцип превращается в собственную противоположность. Монополистический капитализм создает предпосылки совершенно иной системы хозяйства, при которой движение общественного производства и воспроизводства совершается не путем отдельных сделок между автономными хозяйственными единицами, а с помощью планомерной, централизованной организации. Эта организация создается трестами, концернами /85/ и другими монополистическими объединениями; завершением этих тенденций является наблюдавшееся во время войны сращивание частно-капиталистических и государственных организаций в одну мощную систему буржуазного государственного капитализма. Это перерождение юридической ткани на практике не могло не отразиться в теории. На заре своего развития промышленный капитализм окружал принцип правосубъективности некоторым ореолом, превознося его как абсолютное свойство человеческой личности. Теперь его начинают рассматривать лишь как техническое определение, представляющее некоторые удобства для «разграничения рисков и ответственностей», а то и просто объявляют умозрительной гипотезой, не имеющей под собой никакого реального основания. Так как это течение направляло свои удары против правового индивидуализма, то оно вызвало к себе симпатии некоторых наших марксистов, полагавших, что перед ними элементы новой «социальной» теории права, отвечающей интересам пролетариата. Само собой разумеется, что такая оценка свидетельствует о чисто формальном подходе к вопросу. Не говоря уже о том, что указанные теории ничего не дают для действительного социологического понимания индивидуалистических категорий буржуазного права, но и критикуют они этот индивидуализм не с точки зрения пролетарского представления о социализме, а с точки зрения диктатуры финансового капитала. Социальный смысл этих доктрин состоит в апологии современного империалистического государства и тех методов, к которым оно прибегало, в особенности во время последней войны. Нас не должно поэтому удивлять, что именно на основании уроков мировой войны, — самой грабительской и реакционной из всех войн новейшей истории, — один американский юрист пришел к таким «социалистически» звучащим выводам:

«Индивидуальные права жизни, свободы и собственности не имеют никакого абсолютного или абстрактного существования; это права, которые с легальной точки зрения существуют только благодаря тому, что государство оказывает им покровительство, и которые поэтому без каких бы то ни было ограничений находятся в распоряжении государства» (E. A. Harriman — «Enemy property in America», «The American Journal of International Law». 1914, I, p. 303).

Захват политической власти пролетариатом есть основная предпосылка социализма. Однако, как это показал опыт, планомерно-организованное производство и распределение не могут на другой же день заменить собой рыночный обмен и рыночную связь отдельных хозяйств. Если бы это было возможно, то юридическая форма собственности была бы /86/ в тот же момент исторически исчерпана до конца. Она завершила бы цикл своего развития, вернувшись к исходной точке, к предметам непосредственного индивидуального пользования, т. е. стала бы снова элементарным бытовым отношением. А вместе с ней была бы осуждена на смерть и форма права вообще[13]. До тех же пор, пока задача построения единого планомерного хозяйства не осуществлена, пока остается в силе рыночная связь между отдельными предприятиями и группами предприятий, до тех пор остается в силе и форма права. Мы уже не говорим о том, что в применении к средствам и орудиям производства мелкого крестьянского и ремесленного хозяйства форма частной собственности в переходный период остается почти неизменной. Но и в отношении крупной национализированной промышленности применение принципа так называемого хозяйственного расчета означает образование автономных единиц, связь которых с другими хозяйствами устанавливается через рынок.

Поскольку государственные предприятия подчинены условиям оборота, постольку связь между ними выливается не в форму технического соподчинения, но в форму сделок. В соответствии с этим становится возможным и необходимым чисто-юридический, т. е. судебный порядок урегулирования отношений; однако наряду с этим сохраняется и с течением времени несомненно будет усиливаться непосредственное, т. е. административно-техническое руководство в порядке подчинения общему хозяйственному плану. Таким образом, с одной стороны, мы имеем хозяйственную жизнь, протекающую в категориях натуральных, и общественную связь между производственными единицами, представляемую в ее разумной незамаскированной (не товарной) форме, — этому отвечает метод непосредственных, т. е. технических содержательных указаний в виде программ, планов производства и распределения и т. д., указаний конкретных, меняющихся постоянно в зависимости от изменения условий. С другой стороны, мы имеем связь между хозяйственными единицами, выраженную в форме стоимости циркулирующих товаров и, следовательно, в юридической форме сделок, — этому в свою очередь отвечает создание более или менее твердых и постоянных формальных рамок и правил юридического общения автономных субъектов (кодекс гражданский, /87/ возможно также торговый) и органов, практически налаживающих это общение путем разрешения споров (суды, арбитражные комиссии и т. д.). Само собой очевидно, что первая тенденция не заключает в себе никаких перспектив для процветания юридического ремесла. Ее постепенная победа будет означать постепенное отмирание формы вообще. Можно, конечно, возразить, что, скажем, производственная программа — это тоже публично-правовая норма, ибо она исходит от государственной власти, обладает принудительной силой, создает права и обязанности и т. д. Конечно, до тех пор, пока новое общество будет строиться из элементов старого, т. е. из людей, воспринимающих общественные связи только как «средство для своих частных целей», даже простые, технически разумные указания будут принимать форму отчужденной от человека и над ним стоящей силы. Политический человек все еще будет, выражаясь словами Маркса, «абстрактным искусственным человеком». Но чем радикальнее будет совершаться изживание торгашеских отношений и торгашеской психологии в сфере производства, тем скорее пробьет час того окончательного освобождения, о котором говорит Маркс в своей статье «К еврейскому вопросу»:

«Только когда действительный индивидуальный человек воспримет в себя абстрактного гражданина и как индивидуальный человек станет родовым существом в своей эмпирической жизни, в своей индивидуальной работе, в своих индивидуальных отношениях, только когда человек познает и организует свои forces propres (личные силы) как общественные силы, и потому больше не станет отделять от себя общественной силы в виде политической силы, — только тогда совершится человеческая эмансипация»[14].

Таковы перспективы необъятного будущего. Что же касается нашей переходной эпохи, то приходится отметить следующее. Если в эпоху господства безличного финансового капитала продолжала сохраняться реальная противоположность интересов отдельных капиталистических групп (распоряжающихся своим и чужим капиталом), то при пролетарской диктатуре, несмотря на сохранение рыночного обмена, уничтожается реальная противоположность интересов внутри национализированной промышленности, и обособленность или автономия отдельных хозяйственных организмов (наподобие частнохозяйственной) сохраняется лишь /88/ как метод[15]. Таким образом, те quasi-частно-хозяйственные отношения, которые складываются между государственной промышленностью и мелким трудовым хозяйством, а также между отдельными предприятиями и объединениями предприятий внутри самой государственной промышленности, поставлены в строгие рамки, которые в каждый данный момент определяются успехами, достигнутыми в сфере планомерного строительства. Поэтому форма права как таковая не таит в себе в нашу переходную эпоху тех неограниченных возможностей, которые открывались в ней для буржуазно-капиталистического общества на заре его рождения. Наоборот, она временно замыкает нас в свои узкие горизонты. Она существует только для того, чтобы окончательно исчерпать себя.

Задача марксистской теории состоит в том, чтобы этот общий вывод проверить и проследить на конкретном историческом материале. Развитие не может идти одинаково в различных областях социальной жизни. Поэтому необходима кропотливая работа наблюдения, сравнения, анализа. Но только тогда, когда мы изучим темп и формы изживания стоимостных отношений в экономике и, вместе с тем, отмирания частно-правовых моментов в юридической надстройке и, наконец, постепенное, обусловленное этими основными процессами выветривание самой юридической надстройки в целом, — только тогда мы можем сказать себе, что мы уяснили, по крайней мере, одну сторону процесса созидания внеклассовой культуры будущего.

Примечания

• 1. Человек-товар, т. е. раб, лишь только он выступает в роли распорядителя товарами-вещами и становится сопричастником оборота, получает отраженное значение субъекта (Сравн. о правах рабов по совершению сделок в римском праве: И. А. Покровский — «История римского права», II, 1915, стр. 294). Напротив, в современном обществе свободный человек, т. е. пролетарий, когда он как таковой ищет рынка для продажи своей рабочей силы, трактуется как объект и подпадает в законах об эмиграции таким же запрещениям, контингентам и т. д., как и прочие товары, перевозимые через государственную границу.
• 2. Fichte — «Rechtslehre» vom 1812, Leipzig, стр. 10.
• 3. «Бесконечное противоборство свободы».
• 4. Спенсер — «Социальная статика», гл. XIII.
• 5. Развитие так называемого права войны есть не что иное, как постепенное укрепление принципа неприкосновенности буржуазной собственности. До эпохи французской революции население беспрепятственно и невозбранно грабилось как своими, так и неприятельскими солдатами. Веньямин Франклин первый провозглашает (1785 г.) как политический принцип, что в будущих войнах «крестьяне, ремесленники и купцы должны мирно продолжать свои занятия под охраной обеих воюющих сторон». Руссо в «Общественном договоре» выдвигает правило, что война ведется между государствами, но не между гражданами. Законодательство Конвента строго карало грабежи солдат как в своей, так и в неприятельской стране. Только в 1899 году в Гааге принципы Французской революции были возведены в ранг международного права. Справедливость, впрочем, требует отметить, что если Наполеон, объявляя континентальную блокаду, испытывал некоторое смущение и считал нужным в своем обращении к сенату оправдывать эту меру, «затрагивающую интересы частных лиц ради ссоры государей» и «напоминающую варварство отдаленных веков», то в последнюю мировую войну буржуазные правительства без всякого смущения открыто нарушали право собственности подданных воюющей стороны.
• 6. В Германии это произошло только к моменту рецепции римского права, что доказывается, между прочим, отсутствием немецкого слова для выражения понятий «лицо» (persona) и «субъект прав». См. О. Gierke — «Geschichte des deutschen Körperschaftsbegriff, Berlin, 1873, стр. 30.
• 7. Начиная с этого момента, фигура юридического субъекта начинает казаться не тем, что она есть на самом деле, т. е. не отражением отношений, складывающихся за спиной людей, но искусственным изобретением человеческого ума. Сами же эти отношения становятся настолько привычными, что представляются необходимыми условиями всякого общежития. Мысль о том, что юридический субъект есть не более, как искусственная конструкция, представляет собой такой же шаг в направлении к научной теории права, какой в экономике являлась мысль об искусственности денег.
• 8. «Христианство с его культом абстрактного человека, — в особенности в его буржуазном развитии, в протестантизме, деизме и пр., — есть форма религии, более всего соответствующая обществу производителей товаров, у которых главное общественное условие производства состоит в том, что продукты труда являются для них товарами, т. е. стоимостями, и что они приравнивают друг к другу свои частные работы в этой единообразной форме как одинаковый человеческий труд» (сравн. «Капитал», т. I, стр. 46. Пер. Базарова и Степанова, изд. 1923).
• 9. Так, например, Виндшейд («Pandektenrecht», I, § 38), исходя из того, что право может существовать только между одним лицом и другим, а не между лицом и вещью, приходит к выводу, что «вещное право знает одни запретительные нормы; его содержание, следовательно, отрицательно. Оно состоит в том, что все должны воздерживаться от воздействия на вещь и не мешать подобному воздействию со стороны управомоченного». Логический вывод из этого взгляда делает Шлосман («Der Vertrag»), который самое понятие вещное право считает лишь вспомогательным терминологическим средством. Наоборот, Дернбург («Pandektenrecht», I, § 22, Anm. 5) отвергает эту точку зрения, согласно которой «даже собственность, это положительнейшее из прав, оказывается имеющим только отрицательное значение».
• 10. «По справедливости можно сказать, — замечает по этому поводу Энгельс, — что в течение 2 тыс. лет частная собственность поддерживалась нарушением права собственности» («Происхождение семьи, частной собственности и государства», стр. 112, XX нем. изд.).
• 11. Так, например, Прудон заявляет: «Я хочу договора, а не законов. Для того, чтобы я был свободен, необходимо перестроить все общественное здание на началах взаимного договора» («Idées générales de la révolution», X, стр. 138). Но вслед за этим ему приходится добавить: «Норма, по которой договор должен быть исполнен, не будет покоиться исключительно на справедливости, но также на общей воле людей, вошедших в общежитие, воле, которая заставит выполнить договор хотя бы силой» (ibid., стр. 293).
• 12. Именно поэтому защитники частной собственности особенно охотно апеллируют к этому элементарному отношению, зная, что идеологическая его сила во много раз превышает экономическое его значение для современного общества.
• 13. Дальнейший процесс изживания формы права свелся бы к постепенному переходу от эквивалентного метода распределения (за определенные доли труда — определенные доли общественного продукта) к осуществлению формулы развернутого коммунизма: «каждый по своим силам, каждому по его потребностям».
• 14. «Nachlass», I, стр. 424.
• 15. Из первоначальной формулировки этого положения я устранил непродуманное и неверное определение советского хозяйственного уклада в целом как «пролетарского государственного капитализма». В 1923 г., когда я работал над первым изданием, этот ляпсус мог еще пройти незамеченным и для автора и для читателей. Но после дискуссий на XIV съезде он должен был вызвать и действительно вызвал справедливые нарекания критики. Благодаря этому исправлению, основная мысль лишь выигрывает в ясности, ибо, применяя совершенно неадекватный в данном случае термин «государственный капитализм», я имел в виду исключительно одну сторону дела: сохранение рыночного обмена и формы стоимости (Прим. к 3-му изд.).