Введение. Задачи общей теории права [Редактировать]
Общую теорию права можно определить как развитие основных, т. е. наиболее абстрактных, юридических понятий. К последним относятся такие, например, определения, как «юридическая норма», «юридическое отношение», «субъект права» и т. п. Благодаря своей абстрактной природе, эти понятия одинаково приложимы к любой отрасли права, их логическое и систематическое значение остается тем же самым, независимо от того, к какому конкретному содержанию они прилагаются. Никто не станет отрицать, что, например, понятие субъекта гражданского права и субъекта международного права соподчинены более общему понятию субъекта права как такового и что, следовательно, эта категория может быть определена и развита вне зависимости от того или иного конкретного содержания. С другой стороны, если мы остаемся в пределах какой-либо одной отрасли права, то мы можем констатировать, что вышеупомянутые основные юридические категории не зависят от конкретного содержания правовых норм в том смысле, что сохраняют свое значение при любых изменениях этого конкретного материального содержания.
Само собой разумеется, что эти наиболее общие и простейшие юридические понятия являются результатом логической обработки норм позитивного права и представляют собой позднейший и высший продукт сознательного творчества по сравнению со стихийно складывающимися правоотношениями и выражающими их нормами.
Однако это не мешает философам-неокантианцам рассматривать основные юридические категории как нечто возвышающееся над опытом и делающее возможным самый опыт. Так например мы читаем у Савальского («Основы философии права в научном идеализме», М. 1908, стр. 216):
«Субъект, объект, отношение и правило отношений суть a priori юридического опыта, те логические необходимые условия, которые делают его возможным». И далее: «Юридическое отношение есть необходимое и единственное условие всех юридических институтов, а следовательно — и юриспруденции, ибо если нет юридического отношения, то нет и науки о нем, т. е. юриспруденции — подобно тому как без принципа причинности нет природы и, следовательно, науки естествознания» (ibid. стр. 218).
Савальский в своих рассуждениях лишь повторяет выводы одного из виднейших неокантианцев Когена (Cohen — «Ethik des reinen Willens». Aufl., 1907, стр. 227 и сл.). Ту же самую точку зрения мы найдем у Штаммлера, как в его более раннем и основном труде «Wirtschaft und Recht», 1896, так и в последней его работе «Lehrbuch der Rechtsphilosophie», Aufl., 1923. Там мы читаем:
«Среди правовых понятий следует различать чистые и обусловленные понятия. Первые представляют собой общие формы мышления основных правовых понятий. Они не требуют для своего понимания никаких иных предпосылок, кроме самой идеи права. Они, следовательно, находят себе применение ко всем правовым вопросам, которые только могут возникнуть, ибо они суть не что иное, как различные проявления формального понятия права. Поэтому они должны быть извлечены из неизменно-пребывающих (bleibende) определений последнего» (цит. соч., стр. 245).
Как бы ни заверяли нас неокантианцы, что согласно их воззрениям «идея права» предшествует опыту не генетически, т. е. не во времени, но логически и гносеологически, мы все же должны будем признать, что так называемая критическая философия в этом пункте, как и во многих других, возвращает нас к средневековой схоластике.
Итак, можно считать установленным, что развитое юридическое мышление, к какому бы материалу оно ни обращалось, не может обойтись без некоторого количества наиболее абстрактных и общих определений.
Не может обойтись без них и наша советская юриспруденция, поскольку она остается таковой, т. е. отвечает своей непосредственной практической задаче. Основные, т. е. формальные юридические понятия продолжают свое бытие в наших кодексах и в соответствующих к ним комментариях. Остается в силе и метод юридического мышления с его специфическими приемами.
Но доказано ли этим, что научная теория права должна заниматься анализом вышеприведенных абстракций? Довольно широко распространенный взгляд приписывает этим основным и наиболее общим юридическим понятиям чисто условное и техническое значение. Догматическая юриспруденция, говорят нам, пользуется этими обозначениями в целях удобства и только. Никакого иного теоретико-познавательного значения они не имеют. Однако то обстоятельство, что догматическая юриспруденция есть практическая и в известном смысле техническая дисциплина, не дает еще оснований к выводу, будто ее понятия не могут войти в состав соответствующей теоретической дисциплины. Можно согласиться с Карнером[1], что наука о праве начинается там, где кончается юриспруденция, но из этого не вытекает, что наука о праве должна просто-напросто выкинуть за борт основные абстракции, выражающие принципиальную сущность правовой формы. Ведь и политическая экономия начала свое развитие с практических вопросов, преимущественно денежного обращения, ведь и она первоначально ставила себе задачу указать «способы обогащения правительств и народов». Тем не менее, уже в этих технических советах мы находим основы тех понятий, которые в углубленной и обобщенной форме вошли в состав теоретической дисциплины — политической экономии.
Способна ли юриспруденция развиться в общую теорию права, не растворяясь при этом ни в психологии, ни в социологии? Возможен ли анализ основных определений правовой формы, подобно тому как в политической экономии мы имеем анализ основных и наиболее общих определений формы товара или формы стоимости? Вот вопросы, от разрешения которых зависит, можно или нельзя рассматривать общее учение о праве как самостоятельную теоретическую дисциплину.
Для буржуазной философии права, которая в большинстве ее представителей стоит на неокантианской точке зрения, указанная проблема разрешается простым противоположением двух закономерностей: закономерности сущего и закономерности должного. Сообразно этому признается существование двух разрядов наук: каузальных и нормативных.
«В то время как каузальные или экспликативные науки, — читаем мы, например, у Вундта, — стремятся отыскать законы природы, согласно которым фактически протекают и должны протекать с естественной необходимостью процессы реальной жизни, целью и предметом нормативных дисциплин, не стремящихся к объяснению происходящего, являются исключительно нормы, на основании которых нечто долженствует, хотя фактически иногда не совершается»[2].
У Зиммеля категория должного определяет особый вид мышления, отделенный непроходимой гранью от того логического порядка, в котором мы мыслим бытие, совершающееся с естественной необходимостью. Конкретное «ты должен» можно обосновать только ссылкой на другое долженствование. Оставаясь в рамках логики, мы не можем заключать от необходимости к долженствованию и обратно [3]. Эту же мысль, что закономерность может быть устанавливаема двумя разными методами — каузальным и телеологическим, на все лады варьирует Штаммлер в своем основном труде «Хозяйство и право». Таким образом, юриспруденция получала как будто бы прочный методологический базис как одна из нормативных дисциплин. Более того, попытки углубить эту методологию — например у Кельзена — привели к убеждению, что именно юриспруденция является по преимуществу нормативной наукой, ибо она скорее, чем всякая другая из дисциплин, относимых к этому разряду, может удержаться в рамках формального логического смысла категории должного. В самом деле, в морали и в эстетике нормативное пропитано психологическим и может рассматриваться как квалифицированное хотение, т. е. как факт, как сущее: точка зрения причинной связи ежеминутно вторгается, нарушая чистоту нормативного осмысливания. Наоборот, в праве, высшим выражением которого Кельзен считает государственный закон, начало долженствования выступает в безусловно гетерономной форме, окончательно порвавшей с фактическим, с тем, что существует. Достаточно перенести самую законодательную функцию в метаюридическую область, — а это и делает Кельзен, — и на долю юриспруденции остается чистая сфера нормативного, и ее задача будет состоять исключительно в том, чтобы приводить в стройный логический порядок различные нормативные содержания.
За Кельзеном приходится, несомненно, признать большую заслугу. Своей бесстрашной последовательностью он привел к абсурду методологию неокантианства с ее двумя закономерностями. Ибо оказывается, что «чистая», освобожденная от всяких примесей сущего, фактического, от всяких психологических и социологических «шлаков» закономерность долженствования вообще не имеет и не может иметь разумных определений. Ибо для чисто юридического, т. е. безусловно гетерономного долженствования даже цель есть нечто постороннее и безразличное. «Ты должен для того, чтобы», — это, по мнению Кельзена, уже не юридическое — «ты должен».
В плане юридического долженствования существует только переход от одной нормы к другой, по ступеням иерархической лестницы, наверху которой находится все замыкающий высший нормоустанавливающий авторитет, предельное понятие, из которого юриспруденция исходит, как из данного. Такой подход к задачам теоретической юриспруденции один из критиков Кельзена изобразил в виде следующего карикатурного обращения юриста к законодателю:
«Какие законы вы должны издать, этого мы не знаем и об этом не беспокоимся. Это относится к чуждому нам искусству законодательства. Издавайте законы, какие хотите. И лишь когда вы издадите какой-нибудь закон, тогда мы объясним вам по-латыни, что за закон вы издали»[4].
Такая общая теория права, которая ничего не берется объяснять, которая заранее поворачивается спиной к фактам действительности, т. е. к социальной жизни, и имеет дело с нормами, не интересуясь ни их происхождением (вопрос метаюридический!), ни их связью с какими-либо материальными интересами, может, разумеется, претендовать на звание теории разве только в том смысле, в каком говорят, например, о теории шахматной игры. С наукой такая теория ничего общего не имеет. Право, правовую форму как историческую форму она не берется исследовать, ибо она вообще не имеет в виду исследования того, что существует. Поэтому с нее, выражаясь вульгарно, и «взятки гладки».
Другое дело так называемые социологические и психологические теории права. От них можно требовать большего, ибо в силу применяемого ими метода они берутся объяснять право как явление в его возникновении и развитии. Но тут нас ожидает другое разочарование. Социологические и психологические теории права обычно оставляют вне своего рассмотрения форму права как таковую, т. е. просто-напросто не видят заключающейся в ней проблемы. Они с самого начала оперируют понятиями вне-юридического свойства, а если и привлекают к своему рассмотрению чисто юридические определения, то лишь затем, чтобы объявить их «фикциями», «идеологическими фантазмами», «проекциями» и т. д. Этот натуралистический или нигилистический подход с первого взгляда, несомненно, внушает к себе известную симпатию. Особенно, если его противопоставить идеалистическим теориям права, насквозь пропитанным телеологией и «моралином». После выспренних фраз о «вечной идее права» или об «абсолютном значении личности» читатель, ищущий материалистического объяснения общественных явлений, с особенным удовольствием обращается к теориям, трактующим право как результат борьбы интересов, как проявление государственного принуждения или даже как процесс, разыгрывающийся в реальной человеческой психике. Многим товарищам-марксистам представлялось достаточным внести в перечисленные выше теории момент классовой борьбы, чтобы получить подлинную материалистическую марксистскую теорию права. Однако в результате мы получаем историю хозяйственных форм с более или менее слабой юридической окраской или историю учреждений, но отнюдь не общую теорию права[5]. При этом, если буржуазные юристы, пытавшиеся проводить более или менее материалистические взгляды, например Гумплович, считали себя обязанными, так сказать, по долгу службы, просмотреть арсенал основных юридических понятий хотя бы затем, чтобы объявить их искусственными и условными конструкциями, то писатели-марксисты, как люди, неответственные перед юриспруденцией, чаще всего просто обходят молчанием формальные определения общей теории права, посвящая все свое внимание конкретному содержанию правовых норм и историческому развитию правовых институтов. Вообще надо отметить, что писатели-марксисты, говоря о правовых понятиях, имеют в виду преимущественно конкретное содержание правового регулирования, присущего той или иной эпохе, т. е. то, что люди на данной ступени развития считают правом. Это видно хотя бы из следующей формулировки:
«На почве данного состояния производительных сил слагаются известные отношения производства, которые получают свое идеальное выражение в правовых понятиях людей и в более или менее «отвлеченных правилах», в неписаных обычаях и писаных законах» (Бельтов — «К вопросу» и т. д., стр. 140).
Здесь правовое понятие рассматривается исключительно со стороны его содержания; вопрос о форме права как таковой вовсе не ставится. Между тем несомненно, что марксистская теория должна исследовать не только материальное содержание правового регулирования в различные исторические эпохи, но и дать материалистическое истолкование самому правовому регулированию как определенной исторической форме.
Между тем, отказываясь от анализа основных юридических понятий, мы получим лишь теорию, объясняющую нам возникновение правового регулирования из материальных потребностей общества, а следовательно — соответствие правовых норм материальным интересам тех или иных общественных классов. Но само правовое регулирование, несмотря на богатство исторического содержания, которое мы вкладываем в это понятие, останется неанализированным как форма. Вместо полноты внутренних расчленений и связей мы вынуждены будем пользоваться скудными и приблизительно намеченными очертаниями юридического, настолько приблизительными, что граница, отделяющая сферу юридического от смежных сфер, совершенно стирается [6].
До известной степени такой прием нельзя не признать закономерным. Историю хозяйства можно излагать, совершенно оставив в стороне тонкости и детали, скажем, теории ренты или заработной платы. Но чтобы мы сказали о таком историке хозяйственных форм, для которого основные категории теоретической экономии — стоимость, капитал, прибыль, рента и т. д. — расплывались бы в смутном и недифференцированном понятии хозяйства? Мы уже не говорим о том, как встречена была бы попытка выдать такую историю за теорию политической экономии. Между тем в области марксистской теории права дело обстоит именно таким образом. Можно, правда, утешать себя тем, что юристы до сих пор все еще ищут и не могут найти определения для своего понятия права. Ведь если большинство курсов по общей теории права обычно начинается той или иной формулой, то на самом деле и эта формула дает нам лишь смутное, приблизительное, нерасчлененное представление о юридическом вообще. Можно утверждать как аксиому, что мы меньше всего узнаем о праве из тех определений, которые ему даются, и, обратно, что соответствующий ученый тем основательней знакомит нас с правом как с формой, чем меньше внимания он обращает на свое собственное определение.
Причина этого совершенно ясна: такое сложное понятие, каким является право, не может исчерпываться определением по правилам школьной логики per genus et differentia specifica.
К сожалению, и те немногие марксисты, которые занимались теорией права, не избежали искушения схоластической премудрости. Так например Реннер («Marxstudien» I, 1905) кладет в основу своего определения права понятие императива, обращенного от лица общества к индивиду. Эта незатейливая конструкция представляется ему вполне достаточной, чтобы проследить прошлое, настоящее и будущее правовых институтов[7].
Основным пороком такого рода формул является их неспособность охватить понятие права в его действительном движении, раскрывающем полноту внутренних взаимоотношений и связей. Вместо того, чтобы дать понятие права в его наиболее законченной и отчетливой форме и, следовательно, показать значимость этого понятия для определенной исторической эпохи, нам преподносят чисто словесное общее место о «внешнем авторитетном регулировании», которое одинаково хорошо подходит ко всем эпохам и стадиям развития человеческого общества. Полную аналогию этому в политической экономии представляют собой попытки дать такое определение понятия хозяйства, которое охватывало бы собой все исторические эпохи. Если бы экономическая теория вся состояла из таких бесплодных схоластических обобщений, она вряд ли заслуживала бы название науки.
Маркс, как известно, начинает свое исследование не с рассуждения о хозяйстве вообще, но с анализа товара и стоимости. Ибо хозяйство как особая сфера отношений дифференцируется с появлением на сцену обмена. До тех пор пока стоимостные отношения отсутствуют, хозяйственная деятельность лишь с трудом может быть отмежевана от прочей совокупности жизненных функций, с которыми она составляет одно синтетическое целое. Чистое натуральное хозяйство не может явиться предметом политической экономии как самостоятельной науки[8]. Только товарно-капиталистические отношения образуют впервые предмет политической экономии как особой теоретической дисциплины, пользующейся своими специфическими понятиями.
«Политическая экономия начинается с товара, с того момента, когда возникает обмен продуктами между отдельными индивидами или первобытными общинами»[9].
Аналогичные соображения можно всецело применить к общей теории права. Те основные юридические абстракции, которые порождаются развитым юридическим мышлением и представляют собой ближайшие определения юридической формы вообще, отражают собой определенные и притом весьма сложные общественные отношения. Попытка найти определение права, которое отвечало бы не только этим сложным отношениям, но «человеческой природе» или «человеческому общежитию» вообще, неизбежно должна привести к схоластическим, чисто словесным формулам.
Когда от этой безжизненной формулы приходится переходить к анализу правовой формы в том виде, в каком мы ее действительно встречаем, мы неизбежно наталкиваемся на ряд затруднений. Эти затруднения преодолеваются лишь путем очевидных натяжек и ухищрений. Так, например, обычно после того, как нам уже дано общее определение права, мы узнаем, что, собственно говоря, существуют два вида права — субъективное и объективное, jus agendi и norma agendi. При этом в самом определении возможность такого расщепления совершенно не предусматривается, почему и приходится или отрицать какой-либо один из видов, объявляя его фикцией, фантазмом и т. д., или устанавливать между общим понятием права и двумя его видами чисто внешнюю связь. А между тем эта двойственная природа права, это распадение его на норму и правомочие имеет не менее существенное значение, чем, например, распадение товара на стоимость и потребительскую стоимость.
Право как форма неуловимо вне своих ближайших определений. Оно существует не иначе, как в противоположностях: объективное право — субъективное право, публичное право — частное право и т. д. Однако все эти основные разграничения окажутся механически пристегнутыми к основной формуле, если последняя будет нами образована с тем расчетом, чтобы она охватила все эпохи и стадии социального развития, в том числе и такие, которые вовсе не знали указанных выше противоположностей.
Только буржуазно-капиталистическое общество создает все необходимые условия для того, чтобы юридический момент в социальных отношениях достиг полной определенности.
Если оставить в стороне культуру первобытных народов, где мы вообще лишь с трудом можем выделить право из общей массы социальных явлений нормативного порядка, то даже в средневековой феодальной Европе правовые формы отличаются крайней неразвитостью. Все отмеченные выше противоположения слиты в единое недифференцированное целое. Отсутствует грань между правом как объективной нормой и правом как управомочием. Норма общего характера не отличается от конкретного ее применения; соответственно этому слиты деятельность судьи и законодателя. Совершенно затушевана как в организации марки, так в организации феодальной власти противоположность между публичным и частным правом. Отсутствует вообще столь характерное для буржуазной эпохи противоречие между человеком как частным лицом и человеком как членом политического союза. Для того, чтобы все эти грани правовой формы выкристаллизовались с полной отчетливостью, понадобился долгий процесс развития, главной ареной которого были города.
Таким образом, диалектическое развитие основных юридических понятий не только дает нам форму права в ее наиболее раскрытом и расчлененном виде, но и отображает реальный исторический процесс развития, который есть не что иное, как процесс развития буржуазного общества.
Против общей теории права, как мы ее понимаем, не могут быть выдвинуты возражения, будто эта дисциплина имеет дело лишь с формальными и условными определениями и искусственными конструкциями. Никто не сомневается, что политическая экономия изучает нечто действительно существующее, хотя еще Маркс предупреждал, что такие вещи, как стоимость, капитал, прибыль, рента и т. д., нельзя обнаружить с помощью микроскопа и химического анализа. Теория права оперирует с абстракциями не менее «искусственными»; «юридическое отношение» или «субъекта права» точно так же нельзя обнаружить методами естественнонаучного исследования, однако и за этими абстракциями скрываются вполне реальные общественные силы.
С точки зрения человека, живущего в натурально-хозяйственной среде, экономика стоимостных отношений будет представляться таким же искусственным извращением простых и естественных вещей, каким юридический способ мышления представляется здравому рассудку «среднего человека».
Нужно заметить, что юридическая точка зрения несравненно более чужда сознанию «среднего» человека, чем экономическая. Ибо в том случае, когда экономическое отношение осуществляется одновременно и как юридическое, для участников этого отношения актуальной в громадном большинстве случаев является именно экономическая сторона; юридический же момент остается на заднем плане и выступает наружу со всей своей определенностью только в особых исключительных случаях (процесс, спор о праве). С другой стороны, носителями «юридического момента» в стадии его активности являются обычно представители особой касты (юристы, судьи). Поэтому для «среднего» человека мышление в экономических категориях представляется более привычным и естественным, чем мышление в категориях юридических.
Думать, что основные понятия, выражающие собой смысл правовой формы, являются продуктом чьих-то произвольных измышлений, значит впадать в ту ошибку, которую Маркс отметил у просветителей XVIII в. Так как последние, по словам Маркса, еще не умели выяснить возникновение и развитие загадочных форм общественных отношений, то старались отнять у них непонятный характер, заявляя, что они – человеческое изобретение, а не свалились с неба («Капитал», I, стр. 61).
Нельзя впрочем отрицать, что значительная доля юридических конструкций на самом деле носит весьма шаткий и условный характер. Таково, например, большинство конструкций публичного права. Ниже мы постараемся выяснить причины этого явления. Пока ограничимся замечанием, что форма стоимости в условиях развитого товарного хозяйства становится универсальной и принимает, наряду с первичными, ряд производных и мнимых выражений, выступая как продажная цена предметов, не являющихся продуктами труда (земля) и даже вовсе не относящихся к процессу производства (например, военные тайны, покупаемые у шпиона). Это не мешает тому, что стоимость как экономическая категория может быть понята только под углом зрения общественно необходимых трудовых затрат, потребных для производства того или другого продукта. Точно так же универсализм правовой формы не должен останавливать нас в поисках тех отношений, которые составляют ее реальную основу. В дальнейшем мы надеемся показать, что этой основой не являются те отношения, которые носят наименование публично-правовых.
Другое возражение против выдвигаемого нами понимания задач общей теории права состоит в том, что абстракции, лежащие в основе анализа, признаются присущими только буржуазному праву. Пролетарское право, говорят нам, должно найти себе иные обобщающие понятия, поиски которых и должны составить задачу марксистской теории права.
Это возражение представляется на первый взгляд весьма серьезным, однако оно покоится на недоразумении. Требуя для пролетарского права своих новых обобщающих понятий, это направление является как будто революционным par excellence. Однако оно на деле прокламирует бессмертие формы права, ибо оно стремится вырвать эту форму из тех определенных исторических условий, которые обеспечили ей полный расцвет, и объявить ее способной к постоянному обновлению. Отмирание категорий (именно категорий, а не тех или иных предписаний) буржуазного права отнюдь не означает замены их новыми категориями пролетарского права, так же как отмирание категории стоимости, капитала, прибыли и т. д. при переходе к развернутому социализму не будет означать появление новых пролетарских категорий стоимости, капитала, ренты и т. д.
Отмирание категорий буржуазного права в этих условиях будет означать отмирание права вообще, т. е. постепенное исчезновение юридического момента в отношениях людей.
Для переходной же эпохи характерным является, как это указал Маркс в «Критике Готской программы», тот факт, что отношения людей в течение известного периода будут поневоле замкнуты в «узком горизонте буржуазного права». Интересно проанализировать, в чем, по мысли Маркса, заключается этот узкий горизонт буржуазного права. Маркс берет в качестве предпосылки такой общественный строй, при котором средства производства принадлежат всему обществу и в котором производители не обмениваются своими продуктами. Следовательно, он берет стадию высшую, чем переживаемый нами нэп. Рыночная связь уже целиком заменена организованной связью, и в соответствии с этим
«труд, употребленный на производство продуктов, не проявляется в виде стоимости, как бы свойственной самим продуктам, так как здесь, в противоположность капиталистическому обществу, работа отдельного лица является частью коллективного труда не косвенно, а непосредственно» («Критика Готской программы», изд. 1919 г., Петроград, стр. 15).
Но даже при полном устранении рынка и рыночного обмена новое коммунистическое общество, по словам Маркса, некоторое время должно носить на себе «во всех отношениях — экономическом, моральном и умственном — резкий отпечаток отличительных свойств старого общества, из недр которого оно появилось на свет». Это сказывается на принципе распределения, сообразно которому «каждый производитель лично получает (после сделанных вычетов) в точности то, что он дает обществу». Маркс подчеркивает, что, несмотря на коренные изменения содержания и формы, «господствующий здесь принцип тот же, что при обмене товарных эквивалентов: определенное количество труда в одной форме обменивается на то же количество труда в другой форме». Поскольку отношения отдельного производителя и общества продолжают сохранять форму эквивалентного обмена, постольку они продолжают сохранять и форму права, ибо «по самой своей природе право есть лишь применение одинакового масштаба». Но так как при этом не принимаются во внимание естественные различия индивидуальных способностей, то «по своему содержанию это право, как и всякое право, является правом неравенства». Маркс ничего не говорит о необходимости государственной власти, которая бы своим принуждением обеспечивала выполнение этих норм «неравного», сохраняющего свою «буржуазную ограниченность» права, но это разумеется само собой. Этот вывод делает Ленин:
«Буржуазное право по отношению к распределению продуктов потребления предполагает, конечно, неизбежно и буржуазное государство, ибо право есть ничто без аппарата, способного принуждать к соблюдению норм права. Выходит, что не только при коммунизме остается в течение известного времени буржуазное право, но даже и буржуазное государство — без буржуазии!» (Ленин — «Государство и революция», стр. 93).
Раз дана форма эквивалентного отношения, значит дана форма права, значит дана форма публичной, т. е. государственной, власти, которая благодаря этому остается некоторое время даже в условиях, когда деления на классы более не существует. Отмирание права и вместе с ним государства совершится, по мысли Маркса, лишь тогда, когда «труд, перестав быть средством к жизни, сам сделается первой потребностью жизни», когда вместе со всесторонним развитием индивидуумов разрастутся производительные силы, когда каждый будет добровольно трудиться по способностям или, как говорит Ленин, «не будет высчитывать по-шейлоковски, как бы не переработать лишних полчаса против другого», — словом, когда будет окончательно изжита форма эквивалентного отношения.
Переход к развернутому коммунизму Маркс представлял себе, следовательно, не как переход к новым формам права, но как отмирание юридической формы вообще, как освобождение от этого наследия буржуазной эпохи, которому суждено пережить самое буржуазию.
Вместе с этим Маркс указывает основное, коренящееся в самой экономике условие существования правовой формы, а именно — объединение трудовых усилий по принципу эквивалентного обмена, т. е. он вскрывает глубокую внутреннюю связь формы права и формы товара. Общество, которое по состоянию своих производительных сил вынуждено сохранять эквивалентное отношение между затратами труда и вознаграждением в форме, хотя бы лишь отдаленно напоминающей обмен товарными стоимостями, вынуждено будет сохранить и форму права. Только исходя из этого основного момента, можно понять, почему целый ряд других социальных отношений принимает юридическую форму. Наоборот, рассуждать таким образом, что суды и законы всегда-де останутся, ибо даже при максимальной экономической обеспеченности не исчезнут некоторые преступления против личности и т. д., значит принимать второстепенные и производные моменты за главные и основные. Ведь теоретически даже буржуазная передовая криминалистика пришла к убеждению, что борьба с преступностью сама по себе может рассматриваться как медицински-педагогическая задача, для разрешения которой юрист с его «составами преступлений», кодексами, с его понятием «виновности», «полной или уменьшенной вменяемости», с его тонкими различиями между соучастием, пособничеством, подстрекательством и т. д. вовсе не нужен. И если это теоретическое убеждение до сих пор не привело к уничтожению уголовных кодексов и судов, то, конечно, лишь потому, что преодоление формы права связано не только с выходом за рамки буржуазного общества, но и с радикальным избавлением от всех пережитков последнего.
Критика буржуазной юриспруденции с точки зрения научного социализма должна взять за образец критику буржуазной политической экономии, как ее дал Маркс. Для этого она должна прежде всего отправиться на территорию врага, т. е. не отбрасывать в сторону тех обобщений и абстракций, которые были выработаны буржуазными юристами, исходившими из потребностей своего времени и своего класса, но, подвергнув анализу эти абстрактные категории, вскрыть истинное их значение, т. е., другими словами, показать историческую обусловленность правовой формы.
Всякая идеология умирает вместе с породившими ее общественными отношениями. Однако этому окончательному исчезновению предшествует момент, когда идеология, под ударами направленной на нее критики, теряет способность прикрывать и окутывать собой те общественные отношения, из которых она выросла. Обнажение корней идеологии есть верный признак ее приближающейся кончины. Ибо, как говорит Лассаль, «das Anbrechen einer neuen Zeit besteht immer nur in dem erlangten Bewustsein über das, was die bisher vorhandene Wirklichkeit an sich gewesen ist»[10].
Примечания
- 1. См. Карнер — «Социальные функции права», русск. пер., 1923, стр. 11.
- 2. Wundt — «Ethik», S. 1.
- 3. Сравн. Simmel — «Einleitung in die Moralwissenschaft».
- 4. J. Offner — «Das soziale Rechtsdenken», 1923, стр. 54.
- 5. Даже книга т. П. И. Стучки «Революционная роль права и государства», трактующая целый ряд вопросов общей теории права, не связывает их в систематическом единстве. Историческое развитие правового регулирования со стороны его классового содержания выступает в изложении на первый план по сравнению с логическим и диалектическим развитием самой формы. Следует, впрочем, оговориться, что всякий, кто сравнивает третье издание этой книги с первым, заметил, конечно, какой шаг вперед сделал наш уважаемый автор в смысле направления своего внимания на вопросы правовой формы. Это вытекало, впрочем, из исходной точки зрения т. П. И. Стучки, поелику право он понимает в первую очередь как систему отношений производства и обмена. Если право с самого начала трактуется как форма каких угодно социальных отношений, то можно ручаться, что специфические его признаки останутся вне поля зрения. Наоборот, право как форма отношений производства и обмена, при более или менее тщательном анализе, легко обнаруживает свои специфические черты.
- 6. Примером того, как богатство исторического изложения способно уживаться с самым несовершенным наброском правовой формы, может служить книга М. Покровского «Очерк по истории русской культуры», где определение права исчерпывается признаком неподвижности и косности, в противоположность текучести экономических явлений (указ. соч., том I, стр. 16, изд. 2-е).
- 7. Сравн. также у Зибера (Собр. соч., т. II, стр. 134): «Право есть не что иное, как совокупность принудительных норм, служащих выражением типического случая совершения экономических явлений, совокупность, которая имеет назначением предупреждение и пресечение уклонений от среднего течения вещей». Аналогичное определение права как принудительных норм, издаваемых государственной властью, мы находим в книге т. Бухарина («Исторический материализм», 2-е изд., стр. 175). Отличие Бухарина от Зибера и в особенности от Реннера заключается в том, что первый усиленно подчеркивает классовый характер государственной власти и, следовательно, права. Более развернутое определение дает Подволоцкий, один из учеников Бухарина: «Право представляет собой систему принудительных социальных норм, отражающих экономические и другие общественные отношения данного общества, норм, вводимых и охраняемых государственной властью господствующего класса для санкционирования, регулирования и закрепления этих отношений и, следовательно, закрепления господства данного класса» (Подволоцкий — «Марксистская теория права», стр. 156). Все эти определения подчеркивают связь между конкретным содержанием правового регулирования и экономикой. Однако в то же время право как форму они стремятся исчерпать признаком внешней, государственно-организованной принудительности, т. е. по сути дела не идут дальше грубо-эмпирических приемов той самой практической или догматической юриспруденции, преодоление которой должно составить задачу марксизма.
- 8. Надо впрочем сказать, что среди марксистов не существует полного единства взглядов относительно предмета теоретической экономии. Это показала дискуссия в связи с выступлением т. И. И. Степанова-Скворцова на тему «Что такое политическая экономия» («Вестник Комакадемии, 1925, № 12). Однако подавляющее большинство наших экономистов, высказывавшихся в этой дискуссии, решительно отвергли точку зрения т. Степанова, согласно которой вышеупомянутые категории товарного и товарно-капиталистического хозяйства вовсе не составляют специфического предмета теоретической экономии.
- 9. Энгельс — Рецензия на книгу Маркса «Zur Kritik» etc., помещенная в лондонской рабочей газете «Das Volk» 6 — 20 августа 1859 г.
- 10. «Наступление новой жизни всегда заключается в достигнутом сознании того, чем была в себе самой доселе существовавшая действительность» (Лассаль, «Система приобретенных прав»).