Глава 3. Право, государство, закон [Редактировать]

1.

/54/ При первой мысли «о праве» обычно возникает представление о тех или иных системах и методах законодательства, о сводах и кодексах законов, о правилах, регулирующих общественную жизнь, о такой-то и такой-то законодательной статье. Подобное представление свойственно в особенности юристу-практику, для которого исторический процесс «объективирования» идеологий давно завершился, который в праве видит прежде всего рационалистически-обрабатываемый мыслительный материал, имеющий, как ему кажется, свое самостоятельное развитие и в этом развитии предопределяющий социальное бытие. С другой стороны, такое воззрение не чуждо и тем юристам, которые, исходя из правильного положения о необходимости установить связь между понятием права и понятием государства, склонны поэтому представлять право прежде всего в виде государственных волеизъявлений — внешне-принудительных или, как принято говорить, правовых норм. (Заметим, в скобках, что если в первом случае мы имеем дело преимущественно с теми или иными «цивилистическими» уклонами, с процессом объективирования частного права, то во втором случае здесь исходной точкой является представляемое в виде независимой развивающейся области государственное право). Такое представление разделяют, наконец, и многие марксистские теоретики, исходящие из понятия классового, — устанавливающего поэтому и классовые нормы государства.

Поэтому, собственно, может возникнуть вопрос, не придаем ли мы понятию «права» иного смысла, чем тот, какой оно имеет у Маркса и Энгельса? Не переоцениваем ли мы важности рассмотрения права как формы общественного сознания и, вместе с тем и тем самым, формы общественных отношений, и, быть может, правы те авторы, которые считают, что право есть прежде всего система принудительных норм, устанавливаемых государством, — законов? Ведь как будто и у самого Маркса мы находим на этот счет некоторые указания. Он характеризует правовые формы /55/ не только «как волевые действия заинтересованных, как выражение их общей воли», но и как «обязательства, к выполнению которых принуждает государство» (Капитал, т. III); Неоднократно говорит он о праве как о законе, который «лишь санкционирует существующее» и т. д. Не играет ли поэтому слишком незначительную роль нормативный момент правового регулирования, санкции закона и т. п. при истолковании права как правовых, идеологических отношений? Нам представляется, что все подобные возражения основаны на недиалектическом рассмотрении различных аспектов права, на непонимании характера той взаимной связи, которая существует между всеми его моментами.

Напомним прежде всего смысл, обычно вкладываемый в понятие правовой нормы. Норма понимается как воздействие внешнего государственного авторитета, как авторитетно и принудительно предписываемое правило поведения, — то самое, что буржуазные юристы называют «правом в объективном смысле», отличая его от права в смысле субъективном, от правомочия, т. е. от субъективного переживания прав или обязанностей.

Как же понимал эту принудительность сам Маркс, согласно вышеприведенной нами цитате? Для Маркса «обязательства, к выполнению которых принуждает государство», суть «юридические формулы», в которых проявляются экономические сделки, «юридические формы», которые, «будучи просто формами, не могут определить самого содержания сделок. Они только выражают его» (там же). С другой стороны, тут же Маркс указывает, что такими лишь выражающими экономические сделки юридическими формами являются и «объективная» и «субъективная» стороны права: «юридические формы, в которых проявляются эти экономические сделки как волевые действия их, как выражение общей воли и как обязательства к выполнению» и т. д. И то и другое для Маркса два момента, аспекта юридической формы.

В известном отрывке, относящемся к процессу обмена (Капитал, т. I), Маркс говорит: «… правовое отношение, формой которого является договор, все равно развит ли он законно или нет» ... Иными словами, «договор» есть форма типичного для товарной эпохи правового отношения. Но эта последняя не обязательно устанавливается законом: она может лишь быть развита (выражена) и при его помощи — по определенной узаконенной юридической формуле. Только в этом случае к выполнению договора принуждает государство; но законосообразное выражение правовых отношений не может повлиять на их экономическое содержание. Закон, таким образом, рассматривается Марксом прежде всего вовсе не как авторитетное правило поведения, не /56/ как «регулирующее начало», «организующая деятельность» и т. п. — как любят выражаться наши юристы, — но рассматривается им с двух сторон: как формально юридическое выражение правовых отношений, с одной стороны, и проявление принудительной силы государства — с другой.

В этом довольно тонкое, но весьма существенное различие. Для более полного понимания специфической природы правовой формы необходимо при теоретическом анализе разграничивать воздействие правовой и политической надстроек, — разграничивать то влияние, которое экономическая структура общества указывает непосредственно на право, и то, которое она на него оказывает через посредство политической надстройки. В принудительном воздействии права в широком смысле необходимо поэтому различать два момента. Во-первых, внутреннюю принудительность, т. н. «сознание должного», которое возникает в результате непосредственного преломления, через призму правовой идеологии, действующей в обществе формы экономической необходимости. И, во-вторых, внешнее принудительное воздействие, которое оказывает «особая сила», стоящая над экономическим порядком, — государственная власть, осуществляющая свою санкцию в форме закона. Как правильно отмечает т. Стучка[1], «закон» и «право» далеко не совпадают. Мы видели сейчас, в вышецитированных словах Маркса, что правовые отношения могут существовать до закона и вне закона. Закон, если рассматривать его сначала лишь как проявление политической надстройки, — понятие более узкое, чем норма: это лишь специфическое, санкционированное этой «особой силой», государственной властью, выражение нормы. Нормы в широком смысле — это прежде всего нормы существующего, т. е. сами существующие, нормальные для данной общественной формы экономические отношения, — поскольку порядок этих отношений мыслится независимым от их материальных условий, объективируется для общественного сознания как своего рода правовая структура общества.

Но в понятии нормы содержится не только момент сущего, но и момент должного. Объективирующиеся правовые отношения потому и являются отношениями идеологическими, что проходящий через общественное сознание порядок материальных отношений людей мыслится в них построенным в соответствии с определенными, руководящими правовыми представлениями, «идеями», «принципами». А, как блестяще показал Маркс еще в своей критике Прудона (в «Нищете философии»), «каждый принцип имел /57/ свой век для своего проявления. Нравственно-правовые «принципы» и «идеи» (права-привилегии, «субъекта права» и т. п.) только отражали интересы и потребности тех или иных общественных классов, на первых порах классового развития обычно совпадавшие и с потребностями всего общественного производства. Правовые отношения, рассматриваемые не со стороны своего экономического содержания, отражающихся в них материальных отношений, но со стороны своего внутреннего логического построения, с точки зрения тех «принципов», «идей о должном», в соответствии с которыми они представляются построенными, — и оказываются т. н. правовыми нормами. Самый же порядок этих абстрагировавшихся от своих материальных условий и объективировавшихся правовых отношений обычно называется «правопорядком»[2].

Выше мы указали, что в историческом процессе отдифференцирования права экономическая необходимость получает свое идеологическое отображение «в перевернутом виде» — как юридическая свобода. Но экономическая необходимость выступает исторически-конкретно в более конкретных формах общественного принуждения — в формах общественных отношений, которые ставят пределы «свободной воле» личностей. Право как таковое обнаруживается в своем пределе, обусловливающем мнения и чувствования юридических лиц. Именно эта более конкретная форма общественной необходимости находит себе в юридической идеологии «свободной воли» и более конкретное отображение — не как внешнее, но как внутреннее принуждение, как внутреннее сознание должного. Здесь, очень подходит образное выражение Маркса: «их отношения объективируются против них»[3]. Сознание должного — основной элемент всякой нормы, поэтому также является необходимой составной частью юридической идеологии, высшим развитием правового-волевого представления[4].

/58/ Ленин очень верно определяет, поясняя еще более сжатую мысль Маркса о том, что всякое право есть «право неравенства», — самую сущность правовой идеологической конструкции, когда говорит, что право есть приложение одинакового мерила к тому, что в действительности не является одинаковым[5]. В этом и заключается то, что Энгельс называл общей идеей права. То же указывает и сам Маркс: «По своей природе право может состоять только в приложении общего мерила; но неравные индивиды имеют... общую мерку лишь постольку, поскольку их рассматривают под одним углом, понимают только с одной стороны». Маркс и Ленин высказывают эту мысль по поводу способа распределения на первой фазе коммунизма, где «право производителей пропорционально доставленному ими труду, равенство состоит в равенстве мерила — труда» («Критика готской программы»). Здесь выражен целый ряд особенностей правового построения: и односторонность правового рассмотрения, и то, что право всегда опосредствует общественные отношения «неравенства», и то, что оно обнаруживается в пределе, предопределяемом материальными отношениями. Хотя в этот исторический период «принцип и практика не ссорятся более», но «буржуазное право», т. е. право, мерилом которого является пропорциональность трудовой затрате, равноценность, эквивалент, сохраняется еще как формальное опосредствование распределительных отношений. Что же является «мерилом» в период классового общества, когда принцип и практика еще расходятся, когда неравные индивиды неравны еще в имущественном отношении, когда правом опосредствуются классовые производственные отношения? Таким общим мерилом является само нормальное для данной общественной формы материальное общественное отношение: строй материальных отношений предопределяет каждый раз и идеологическую конструкцию правовой формы, и характер критерия «справедливости», в соответствии с которым мыслится построенной правовая форма имущественного неравенства и классовой эксплуатации. В товарно-капиталистическом обществе общей является товарная форма: все индивиды рассматриваются «под одним углом зрения» только как равные и свободные товаровладельцы, отчуждающие принадлежащую им частную собственность на основе эквивалентности. Отсюда «равное право», «равенство», эквивалентность как общее мерило правовой «справедливости». Феодальная форма производства, где материальные отношения слиты с отношениями господства и подчинения, /59/ создает иной правовой критерий — преимущественное право, привилегию: члены общества рассматриваются односторонне, под одним углом зрения, как обладающие в той или иной мере привилегиями в зависимости от занимаемой иерархической ступени и поступающиеся по отношению друг к другу своими преимуществами. Уравнительность, «равенство», в смысле применений общего мерила «принципа», как отличительная особенность правовой конструкции приводит к тому, что классовая сущность «принципа» замаскировывается. Правовая норма выступает как всеобщее достояние, как правовое представление всех общественных классов. Так, в эпоху феодального права, права-привилегии, соответствующие правовые нормы не только выражают преимущественные права господствующего класса феодалов, но становятся правовой формой мышления и для прочих классов феодального общества, также получающих те или иные «привилегии»: привилегии городов, цехов, гильдий, владение землей на основе «ленного права» у крестьян. Еще более обнаруживается это с развитием товарно-менового общества; здесь мы имеем одновременно и высший расцвет вышеуказанной общей идеи права, именно права как приложения одинакового мерила. Фактическое имущественное неравенство сторон здесь окончательно замаскировывается их воображаемым юридическим равенством.

Экономически-неизбежные, а потому и нормальные для данной исторической ступени общественного производства, формы распределения, обеспечивающие преимущества того или иного класса, мыслятся как нормы должного. Так как формы экономического принуждения исторически реализуются как формы классовой эксплуатации, то понятно, почему в отображающих их «правовых принципах» находят себе отражение интересы и притязания господствующего класса. Но в системе норм эти классовые идеи находят себе «смягченное» выражение, выступают как необходимые правовые формы общественного мышления.

Однако это только первый этап на пути развития понятия «правовой санкции». Следующим таким этапом является возведение правовой нормы на ступень законодательной нормы, закона. «Все потребности гражданского общества, — указывает Энгельс, — независимо от того, какой класс господствует в данное время, — необходимо должны пройти через волю государства, чтобы добиться законодательного признания. Это формальная сторона дела, которая само собой разумеется»[6], и далее он говорит об этой государственной воле как о «формальной воле». В другом месте, точно также развивая мысль о том, что роль гражданского /60/ права «сводится в сущности к законодательному освящению существующих... нормальных экономических отношений», он называет законодательство — «формой, в которой происходит освящение».

Внешнее принуждение к выполнению обязательств осуществляется аппаратом классового государства. Однако мы бы не имели «законодательного освящения», если бы дело шло лишь о грубом внешнем принуждении. Принудительное воздействие классового аппарата власти, воздействие внеэкономическое, точно также преломляется сквозь призму правовой идеологии, через представление об юридической свободной воле, и представляется как общая, публичная воля — как общие, публичные интересы, противостоящие частным интересам. «Публичная воля», общее признание «должными» существующих нормальных экономических отношений — это отражение в правовой идеологии внешнего государственного принуждения — выступают, таким образом, как дополнительный, усложняющий момент к отражению в «норме должного» уже имеющего место экономического принуждения. Законодательная санкция, поскольку она является санкцией правовой, таким образом, есть также идеологическая санкция, ибо государственное принуждение выступает здесь не непосредственно, а косвенно, в свете правовой, «волевой» идеологии. Только учитывая это обстоятельство, можно понять, почему Энгельс говорит о влиянии различных систем законодательства о наследовании как о влиянии идеологическою воззрения. Или почему тут же рядом он указывает, что резкое, не смягченное выражение в законодательстве господства одного класса «противоречило бы общей правовой идее»[7].

«Воля государства», не как мыслимое юристами государственное волеизъявление, а как «формальная сторона», как «общая воля», — государственное признание, как воплощение «общего» признания, — этот именно момент делает законы правом в тесном смысле, из внешнего «политического» выражения права превращает их в его формально-юридическое выражение. В этом моменте осуществляется и связь правовой и политической надстроек: законы, будучи и элементом политической надстройки и необходимо привходящим моментом развития права, связывают их в политическо-правовое единство.

Законы поэтому являются необходимым формальным моментом, завершающим развитие права как правовой идеологии. Правовые отношения мыслятся носителями их не только как образованные в соответствии с их «свободной волей», но и как согласованные с «публичной волей», как /61/ законосообразные отношения. Правовая идеология в своем наиболее полном развитии в пределах буржуазного общества и в своем наиболее систематизированном выражении в мышлении юристов-идеологов необходимо отделяет человека-буржуа от человека-гражданина, фиксируя публичные интересы в возвышенной сфере публичного права, «общей воли». Государственное право, как и частное право и наряду с этим последним, исторически абстрагируется от материальных условий, объективируется, рассматривается в качестве независимой области. Поскольку публично-правовая идеология представляет собой завершающий момент в развитии правовой идеологии вообще, постольку и «правовые принципы», нормы «должного» находят свое полное развитие и реализацию в формально-юридической стороне законодательства, Отсюда явствует и та роль, которую играет государство в развитии правовой формы. Классовое государство не только материально гарантирует выполнение обязательств, принуждает к выполнению их: одними этими актами принуждения оно не создало бы еще права как такового, не сделало бы экономические отношения правовыми. Но поскольку это внешнее, осуществляемое или предполагаемое принуждение преломляется сквозь призму классовой же правовой идеологии, государственное принуждение способствует тому, что нормальные экономические отношения получают кажущуюся санкцию не только в свободной воле единичных индивидов, но и в «общей воле», воле публичной. Если обязательства, накладываемые государством, мыслить только как предписания внешней власти, то они не были бы правом с точки зрения внутренней логики самой правовой идеологии. Эти обязательства вынуждены «считаться со своей системой существующего права», быть «согласуемыми» с ней; они должны выступать в костюме велений «общей воли», общепризнанного авторитета — тогда они становятся элементом правовой идеологии, завершающим моментом в развитии правовой формы.

Таков единственно правильный путь к разрешению никак не могущей быть разрешенной буржуазной юридической наукой проблемы о соотношении между так называемыми «объективным» и «субъективным» правом. Правила распорядка, устанавливаемые классовым государством, поскольку они являются правом, — отнюдь не одни голые веления «внешнего авторитета»: как «правовые нормы» они должны пройти через призму господствующей юридической идеологии, должны быть согласованы с внутренней логикой этой последней и представляться в качестве ее продукта. Точно так же и у революционного класса, проводящего свое революционное законодательство, нормы /62/ объективного права представляются лишь выявлением тех или иных правовых «принципов», в свою очередь отражающих двойственное воздействие экономических потребностей и всего накопляемого юридического «мыслительного материала». Путь для понимания объективного права, таким образом, также ведет через правовую идеологию. Но это не есть путь от «субъективного права» в буржуазно-юридическом смысле. Ибо идеология не есть нечто индивидуально-субъективное, но форма общественного сознания: правовые, идеологические отношения предопределяются в своем построении материальными общественными отношениями, как мы знаем, становятся объективными и вполне реальными для той или иной общественной эпохи и получают даже те или иные «вещественно-материальные» черты. Стало быть, это путь, через посредство правовой идеологии, от материального общественного отношения к норме, к закону как ее завершающему выражению.

Отсюда следует, что менее всего правильно было бы мыслить взаимозависимость между правовыми отношениями и нормами в таком упрощенном виде, что-де правоотношения — это «факты», «явления», «частные случаи» применения норм и т. п. Как мы видели, система правовых норм или правопорядок — это та же совокупность правовых отношений, но рассматриваемая не с точки зрения отражения в ней сущего, а со стороны внутренней логики своего построения, как продукт воздействия и проявления отражающих это сущее правовых принципов, с точки зрения должного. Правовые отношения, служа необходимым формальным опосредствованием материальных общественных отношений, вместе с тем представляются с точки зрения своих руководящих идей как система норм. Так в одной и той же форме права происходит, при диалектическом его рассмотрении, совпадение трех на первый взгляд различных вещей: правовых отношений, правовой идеологии и правовых норм. Разумеется, можно говорить о том, что правовые отношения и существуют реально в качестве формального опосредствования классовых производственных отношений, и мыслятся в качестве норм философами и юристами-законодателями. Но и здесь мы имеем не различные формы-права, но лишь различные аспекты единой правовой формы. Правовая форма как закон, норма, по которым представляется построенным материальное общественное отношение, может быть только единой для данной общественно-исторической формации, строится ли по этому типу реальное отношение, философская система права или законодательная норма. Потому что сама эта правовая форма представляет не что иное, как слепок с типического и нормального для данной эпохи классового производственного отношения. /63/ Отсюда и возможная связь ее с политическим выражением тех же классовых производственных отношений — законом. Законодательство, будучи внешним, «политическим» выражением этой единой формы права, получает, пройдя сквозь призму правовой идеологии, и формально юридическое значение. В таком воздействии политической надстройки на правовую происходит завершение развития и выявления правовой формы.

Процесс обособления политических функций и процесс исторически неизбежного для классового общества абстрагирования правовых отношений от отношений производственных протекают почти параллельно, совпадая на некоторых ступенях. Ибо это две тесно связанных стороны развития этого классового общества, общества частной собственности, находящего свою форму организации в государстве. При феодализме частная собственность не получает еще своего полного, завершенного развития не только юридически, но и фактически: она еще не может быть отчуждаема. В то же время эта собственность как владение орудиями производства еще не отрывается от самого производителя, мелкого земледельца. Классовые производственные отношения поэтому укладываются здесь не в форму отношений собственников средств производства к владельцам рабочей силы, как это имеет место в буржуазном обществе, но в форму отношений личной зависимости, господства и подчинения. Поэтому отношения господства и подчинения являются здесь формальным опосредствованием материального процесса. Но те же отношения господства и подчинения суть ранние формы феодальной политической власти. Мы не имеем еще при феодализме государства в качестве самостоятельной политической силы, стоящей над обществом, над собственниками земли[8] В силу всех указанных особенностей феодальный политический способ представления далеко отличается от того, что мы называем политической идеологией буржуазного общества: он является одновременно и ранним правовым способом представления, совпадая с этим последним в праве господства, в преимущественном праве. По мере же отделения средств производства от непосредственных производителей, с одной стороны, с ростом самостоятельных политических функций и государственной машины, с другой стороны, начинается процесс развития уже чисто-правовой идеологии, который выражается в расщеплении ее на частно-правовую и публично-правовую идеологию. Таким образом, публично-правовой /63/ или «политический» способ представления в своих ранних формах исторически предшествует частному праву: это своеобразный для феодальных условий правовой способ представления в политической или теократической «одежде», по выражению Энгельса. Отдифференцирование правовых отношений от производственных отношений в форме отношений собственности становится возможным лишь тогда, когда эти классовые производственные отношения носят характер отношений между капиталистами, персонифицирующими собой средства производства, и наемным трудом. В феодальную же эпоху и формальное опосредствование и правовое отображение производственных отношений мыслимы только как опосредствование и отображение свойственных этой эпохе производственных отношений между классами, т. е. как отношения личной зависимости, господства, привилегии.

Мы видим, таким образом, что если государство и не «создает» права в непосредственном смысле этого слова, равно как и само государство не возникает в результате «юридического соглашения»[9], то, тем не менее, между развитием политической и правовой надстроек существует тесная зависимость. На ранних ступенях общественного развития политические отношения включают в себя и правовые отношения, совпадая с этими последними; в дальнейшем же рост политической надстройки способствует развитию и правовой идеологии, поскольку публично-правовая идеология оказывается необходимым завершающим моментом развития правовой идеологии вообще.

Весь смысл правовой идеологии, вся присущая ей внутренняя логика предполагает, таким образом, отсутствие грубого вторжения государственного аппарата в область права. Государственное принуждение, как мы указали, сказывается здесь не непосредственно, а косвенно, через посредство публично-правовой идеологии: государство выступает здесь поэтому не как внешний принудительный авторитет, а как «идеологическая сила», подчиняющая себе людей» (Энгельс). Разумеется историческая действительность слишком противоречит этой имманентной юридической логике. Особенно это касается тех моментов общественного развития, — их часто касался в своих работах Маркс, — когда законная почва уже перестала быть «правовой /65/ почвой», когда рост производительных сил порождает уже вместе с новыми правовыми отношениями новую правовую идеологию эксплуатируемого класса и вытекающее из этой последней его «право на революцию». Чем ближе мы к таким периодам, тем все более сказывается непосредственное вторжение государства в область права, «охрана» им прав господствующего класса, которые в глазах угнетенного класса уже перестали быть правом, но становятся «привилегиями». В исторической действительности правовая идеология господствующего класса очень редко бывает в полной мере и общественной идеологией, т. е. вполне удовлетворительно продолжает играть роль формального опосредствования изменяющихся и вновь назревающих материальных отношений. Точно так же, как классовая борьба в своих зачаточных формах возобновляется уже с момента победы нового класса, между ним и его новыми антагонистами, точно так же и «правовая почва» очень рано может стать для эксплуатируемого класса одной лишь «законной почвой». Поэтому исторически вторжение государства в область права, т. е. законодательство, лишь внешне согласуемое с нормальными для данной формы правоотношениями, имеет место гораздо чаще. В особенности это относится к наиболее развитым формам классового общества, предполагающим и наивысшее развитие классовой борьбы. Здесь в обстановке средств производства, отделенных от производителей, в условиях конкуренции собственников этих средств производства и т. д., государство все чаще выступает в обоих своих противоречивых ликах: и как публично-правовая идеология и как внеэкономическое принуждение.

2.

Закон как «политическое» выражение нормальных с точки зрения господствующего класса и назревших потребностей производства экономических отношений — выражение, получающее, однако, и формально-юридическое значение, поскольку оно проходит через призму публично-правовой идеологии, — такова та взаимозависимость, которая может быть установлена при первой попытке анализа взаимоотношений между «законом» и «нормой». Этим, однако, указанная взаимозависимость не исчерпывается. И здесь для установления всех взаимоотношений между развитием права и развитием государства совершенно необходим дополнительный анализ сущности «политической формы» классового общества и исторических условий связи этой формы с ее общественным содержанием.

/66/ Ленину принадлежит неоценимая заслуга освещения важнейших и основных моментов марксовой теории государства. Благодаря ему мы получили марксистское представление о государстве как о продукте и проявлении непримиримости классовых противоречий, как об особой, внешне-самостоятельной силе, вырастающей из самого общества, но благодаря существованию непримиримо-враждебных классов отделяющейся в дальнейшем от этого общества и становящейся орудием экономически господствующего класса; как об организации господствующего класса для подавления других классов, организации имущего класса для защиты его от неимущих классов. Постоянное подчеркивание характерной особенности государства как особой силы, состоящей из особых «отрядов вооруженных людей», орудий принуждения и пр., как чего-то отличного от «общества», имеет весьма важное значение для борьбы с идеологическими предрассудками буржуазных теоретиков, для которых понятия «государства» и «общества» совершенно совпадают и покрывают одно другое. Но одновременно и Маркс, и Ленин превосходно учитывали и те моменты своей теории государства, которые дают представление о том, в какой мере и поскольку мы вправе действительно говорить о государстве как форме определенного содержания классового общества. Полное освещение в этом смысле данного вопроса даст нам дополнительное оружие для борьбы с той псевдомарксистской, социал-демократической апологетикой современного буржуазного государства, которая склонна выдвигать его в качестве вечной и необходимой формы общества, чего якобы не «понимали» и не «учитывали» Маркс и Ленин. Здесь придется остановиться, хотя бы в самых общих чертах, на сложном процессе, аналогичном тому, который мы имели при рассмотрении правовой формы: в котором право, будучи формальным опосредствованием классовой экономики, одновременно становится и «надстройкой» над этой классовой экономикой и отдифференцировывается исторически от этой последней.

Для Маркса всякое экономическое развитие есть движение общественных классов, связанных с определенной техникой материального производства, выдвигаемых на историческую сцену последовательными изменениями в этой технике производства. Политическое движение и развитие есть, по словам Маркса, не что иное, как «концентрированное общественное движение»: оно «сокращает и смягчает муки родов» общества именно потому, что само оно представляет из себя «сокращенную» форму общественного развития. Но поэтому точно так же это «концентрированное общественное движение», ускоряя процесс классового /67/ развития и технической реорганизации путем изменения, напр., форм распределения, не может изменить основные тенденции общественного развития в целом — те экономические отношения, которые являются нормальными, типическими для данных экономических тенденций, и те способы представления, которые характеризуют данное общественное развитие. Вот почему «насилие», как известно, влияет только «в известных пределах». Принудительное воздействие политически господствующего или идущего к власти класса проявляется обычно не в формах непосредственного насилия, а в законодательной форме, которая является более удобным средством политики.

В чем же выражается указанная концентрация общественного движения в политическом движении? В том, например, по словам Маркса, что «рабочий класс как таковой» противостоит господствующим классам и оказывает на них воздействие посредством «давления извне». Так именно описывает Маркс движение в пользу того или иного закона, в пользу отмены его или применения. Последняя особенность — представление о «давлении извне» — и отличает от экономического движения «движение политическое, т. е. движение класса, чтобы этим путем добиться осуществления его интересов в общей форме, т. е. в форме, имеющей принудительный характер для всего общества»[10]. Таким образом, «давление извне», принуждение по отношению ко всему обществу, к другим классам со стороны противостоящего им класса, — вот что превращает в политические «все освободительные движения, неизбежно принимающие политическую форму, так как всякая классовая борьба есть борьба политическая»[11].

Но отсюда следует, что и государство есть не что иное, как политическая форма классового общества, поскольку эта политическая форма рассматривается «как таковая». Для Маркса государство — это не только «сила», стоящая над классовым обществом, но в то же время и необходимая, особая форма классовой организации, сосредоточивающая, «резюмирующая» классовое господство и классовое насилие. «С политической точки зрения, — говорит Маркс, — т. е. с точки зрения, исходящей из организации этого принудительного воздействия извне, — «государство и устройство общества — не две разные вещи: государство есть устройство общества»[12]. «Политические отношения являются... официальным выражением гражданского общества», государство — /68/ его «официальным резюме»[13]. Еще отчетливее говорит об этом Маркс в «Немецкой идеологии»: «Благодаря освобождению частной собственности от общества государство стало особым существом рядом и вне гражданского общества; но оно на деле не что иное, как форма организации, которую необходимым образом придают себе буржуа как вовне, так и внутри в целях взаимной гарантии своей собственности и своих интересов». Вспомним также, что Энгельс считает одним из важнейших признаков государства подразделение граждан по «территориальному» признаку. И тогда для нас станет ясно, что когда о государстве говорят как об особой силе, стоящей над классовым обществом, то имеют в виду второй такой важнейший признак государства, указываемый Энгельсом, «общественную власть», не совпадающую непосредственно с самим населением[14]. Иными словами, «под государством действительно понимают правительственную машину или государство, поскольку оно через разделение труда образует обособленный от общества собственный организм»[15].

Такое понимание государства как преимущественно государственной власти совершенно правомерно, поскольку мы действительно наблюдаем исторический процесс отдифференцирования государства от породившего его классового общества, поскольку «форма» превращается в надстройку, «в особую силу». Но это обстоятельство не мешает государству быть одновременно и исторически и логически неизбежной формой организации «извне» этого самого классового общества. «Классовое общество», т. е. определенные взаимоотношения классов, само по себе предполагает принуждение — не только экономическим путем и «извне», — государственный аппарат охватывает эти последние взаимоотношения классов, концентрирует и выражает их. Здесь мы имеем, стало быть, процесс исторического отделения «формы» от «содержания», напоминающий рассмотренный нами процесс отделения правовой формы. Будучи особой формой организации классового общества, — формой, в которой классовое принуждение сосредоточивается, концентрируется в правительственном аппарате и «опосредывается» общественным сознанием как принуждение извне, — государство исторически отдифференцировывается от этого классового общества, постепенно превращаясь в особый «орган», самостоятельный организм, контролирующий и регулирующий жизнь того же классового /69/ общества. Это — долгий с различными вариациями, но непрерывно протекающий исторический процесс развития классового общества, в котором это последнее порождает каждый раз новые, «резюмирующие» классовое содержание формы политического суверенитета и в котором происходит отделение этих форм от породивших их экономических отношений, их обратное воздействие на экономическое движение[16]. Однако мы имеем здесь обратное воздействие не только накопляемого, преимущественно, мыслительного материала, как в области права, но и воздействие одновременно накопляемого скромного числа его «вещественных придатков», орудий принуждения и т. д. Вот почему «политическая форма», обособляясь исторически от экономического процесса, приобретает весьма материальные, «вещественные» очертания в аппарате государства, в правительственной машине, которую вынужден разрушать в той или иной мере новый революционный класс. Рост этой особой, самостоятельной силы, использование господствующим классом «дополнительных средств» в целях «внеэкономического принуждения» составляет ту эмпирическую основу, на почве которой совершается идеологическое перенесение на эту силу нормативных функций, в действительности подготовляемых самим экономическим развитием: государство начинает представляться в качестве устанавливающего и определяющего экономический порядок.

Государство, эта «материализующаяся» и отделяющаяся от него форма классового общества, есть поэтому вместе с тем и «официальное резюме», «концентрированное», сгущенное выражение этого общества, — та необходимая рациональная форма, в которой находит свое логическое завершение классовое общество. Законы, — идеологическое опосредствование политической надстройки, — представляясь велениями государства, вместе с тем косвенно оказываются тем «концентрированным», рациональным /70/ выражением, которое находят в себе нарождающиеся и вызываемые самим движением классовой экономики «нормы». Государство, равно как и его органы административные, законодательные, судебные и т. д., являются той совершенно необходимой формой классового общества, через посредство которой завершается воздействие экономического процесса на развитие правовой формы.

В такой мере законы, если они правильно улавливают экономические тенденции, не только формально выражают нарождающееся право, но в качестве завершенной в своем развитии, концентрированной рациональной и общепризнанной формы права отражают и самое экономическое движение. Сама политика — не что иное, как концентрированная экономика. И подобно тому, как политическое движение является необходимым дополнительным средством для ускорения, сокращения экономического движения, так и законы являются неизбежным и необходимым в пределах классового общества средством ускорения развития правовой идеологии. Между этой рационализацией и концентрацией правовой формы и развитием правовых отношений в качестве норм существует поэтому та же взаимозависимость, что и вообще между «стихийностью» и «сознательностью» в историческом процессе. Последнее нужно иметь в виду и когда мы говорим о государстве как о «гарантирующем», обеспечивающем выполнение норм права. Гарантирует государство выполнение правовых норм постольку, поскольку оно «гарантирует» самое течение экономического процесса, будучи его официальным «концентрированным» выражением. Гарантия — в той именно «дополнительной силе», которая, с одной стороны, является необходимым средством развития экономического процесса, ускоряет этот последний и гарантирует одновременно, в форме принуждения извне, выполнение норм, порождаемых изнутри самим экономическим процессом. Поэтому, если, с одной стороны, самые законы, — даже в том случае, когда они не представляют рационального выражения норм права, — получают, проходя сквозь призму публично-правовой идеологии, формально-правовой характер, то, с другой стороны, нормы права, отображающие экономическое развитие, под воздействием государства неизбежно приобретают политическую окраску: сознание должного дополняется сознанием «гарантии» со стороны внешнего авторитета государства. Процесс исторического отдифференцирования политической формы от гражданского общества и конституирования ее в особую самостоятельную силу над этим обществом вызывает, таким образом, два совершенно неизбежных, последующих и параллельных процесса: а) приобретение этой «силой», государством и его законами, /71/ «правового» характера в публично-правовой идеологии, необходимо дополняющей частно-правовую идеологию, и б) укрепление сознания «должного», «публичной воли» и т. д. сознанием внешней «гарантии» этого должного.

3.

Но может возникнуть вопрос, как же связать такое представление о норме права с революционным воззрением на право как на регулирующее начало, как на средство борьбы в руках революционного класса? Чтобы пролить свет на весь этот сложный вопрос, начнем с выяснения понятия «правового регулирования».

Представление о регулирующем действии права является, наряду с понятием субъекта прав, представлением в глубочайшей степени юридическим, в самом худшем смысле последнего слова. Оно ведет свое происхождение с того периода, когда все социальное мыслилось как «правовое», когда право было важнейшей и основной общественной наукой. Переоценка т. н. «функций права» — характернейший симптом юридического мировоззрения. У почтенного критика марксизма, Р. Штаммлера, как уже указывалось, все общественное бытие выступает в качестве «урегулированного», упорядоченного (geregelt), причем правовые нормы мыслятся в качестве логической «формы» природной и технической «материи». Такая же переоценка в марксистской литературе нашла себе наиболее отчетливое проявление у И. Карнера («Социальные функции права»), который рассматривает правовой порядок как «бесконечную сумму различных императивов, кои общество обращает к индивиду», который протестует против «смешения экономического и юридического метода», который превращает экономику в «социальную функцию правового института»[17]. У других наших марксистски настроенных юристов, в которых как будто менее должна была бы говорить застарелая юридическая закваска, такая переоценка «правового регулирования» вызывается отсутствием точного анализа понятий «правовой» и «политической надстроек» и их различного воздействия. Сведение права к «нормам, устанавливаемым классовым государством», представляется им наиболее революционным пониманием права. /72/ Право мыслится ими как своего рода «организационная наука», как «организующая деятельность» классового государства. А между тем Маркс еще в период «Немецкой идеологии» весьма критически отзывался о тех, кто «право сводит к закону». Такая переоценка правового регулирования, разумеется, не является каким-либо «психофизиологическим» дефектом мышления юристов. Она совершенно неизбежно возникает исторически на определенных ступенях развития классового общества, в процессе исторического же отдифференцирования правовых отношений от материальных условий производства и «объективирования» юридического мыслительного материала. Но она имеет и свою эмпирическую основу. В ней отражается двоякого рода фактически имеющее место «регулирование»: «регулирование», обусловливаемое самим экономическим процессом, и «регулирование» со стороны политической надстройки — государства.

Уже указывалось, как и почему «норма сущего» принимает в правовом сознании характер «нормы должного». Самый ход экономического развития, постоянное воспроизводство однородных производственных отношений приводит к тому, что экономика сама себя «регулирует». Экономические отношения принимают все более «урегулированный», «упорядоченный» характер. Но экономическое «регулирование» далеко не всегда и не в полной мере выступает в общественном сознании исключительно как «правовое регулирование», так, как это представляет себе Р. Штаммлер. Экономическое и техническое регулирование выступают — поскольку вообще выявляются для общественного сознания — как регулирование юридическое лишь в вышеупомянутом историческом процессе развития правовой идеологии и обособления правовых отношений от экономических.

Сказанное в значительной мере относится и к политическому регулированию, «нормированию», проводимому классовым государством. Законодательная норма, как было выяснено, получает правовую окраску под воздействием публично-правовой идеологии. Правовое нормирование этим-то и отличается от «нормирования» технического, педагогического, художественного и т. д., что оно неразрывно связано с определенным типом юридической идеологии, осуществляется посредством нее[18].

/73/ Но это правовое нормирование, в его специфических особенностях, необходимо отличать от того государственного регулирования, средством которого оно является. Политическое или государственное регулирование — не что иное, как принудительное регулирование общественного порядка в интересах господствующего класса. Правовые же нормы, как выяснено выше, не только отображают в форме «общего признания», сознания «должного» и т. д. эту принудительную власть классового государства. Одновременно они необходимо замаскировывают ее в «приложении» одинакового мерила в юридическом равенстве. Поэтому государственное регулирование, формально осуществляющееся посредством правового нормирования, по своим задачам и по своему логическому содержанию может не совпадать с этим последним[19]. Оно, с другой стороны, не всегда и укладывается в рамки правовых норм и может в актах непосредственного насилия выходить за их пределы. Наконец, законодательные веления государства могут лишь внешне носить правовой характер в тех случаях, когда они вовсе не согласуются с существующими нормальными правовыми отношениями, но служат лишь внешним способом выражения государственной «воли». Что законодательное творчество может не совпадать с требованиями /74/ экономики, этому мы имеем немало исторических примеров. Маркс и Энгельс потому и говорят обычно не о влиянии права на экономику, а о влиянии, в известных пределах, «силы», «насилия» государственной власти, одним словом — политической надстройки. Государственное «регулирование» поэтому при более строгом анализе необходимо отличать от «правового регулирования». Государственная власть путем «санкций», «нормирования», законодательства вовсе не порождает юридических отношений, и последние вовсе не являются «применением» законов к частным случаям. Совершенно наоборот по словам Энгельса: «Чтобы получить санкцию закона, экономические факты должны в каждом отдельном случае принять вид юридических отношений» («Людв. Фейербах»). Иными словами, экономическое отношение сначала принимает вид, предстает в качестве правового отношения, а потом уже их как таковые выражает и санкционирует в законодательстве государственная власть.

В законодательстве абстрагирование от материальных условий производственного процесса и объективирование юридических отношений совершается внешне, формально, неестественным путем, не в самом процессе исторического развития, а путем искусственным. От назревающих или созревших материальных отношений, становящихся поэтому нормальными отношениями и выражающих новые потребности экономического уклада, законодательство отделяет их идеологическую, юридическую сторону и возводит ее на степень норм. Разумеется, такое искусственное абстрагирование от экономики возможно лишь постольку, поскольку уже оно естественно подготовляется самим экономическим процессом. Будучи лишь концентрированным экономическим движением, политическое движение делает возможным и «концентрированный», «сокращенный путь» развития правовой идеологии. Отсюда и то следствие, что законодателю и юристу этот лишь формально осуществляющийся через посредство их воли процесс исторического отдифференцирования правовых понятий может представляться как «правотворчество», вытекающее из предшествующего юридического материала.

Может, однако, возникнуть вопрос: разве, кроме этого государственного регулирования, не имеет места и «правовое регулирование» в узком смысле слова, как-то: воздействие, которое может оказать на общественные отношения выявление и повторение «нормы», самой их правовой формы, — т. е. типических, нормальных правовых отношений — сделок, договоров, обязательств? Несомненно, что такого рода «регулирующее» воздействие имеет место, поскольку оно не противоречит тенденции экономического развития. /75/ Поскольку правовые нормы отчетливо выявляются позже экономических отношений, правовая форма отдифференцировывается от своего экономического содержания лишь когда это содержание уже подготовлено историческим процессом, то очевидно, что чем более соответствуют они экономике, тем более консервативное, задерживающее влияние окажут эти правовые формы в дальнейшем. Напротив того, воздействие государственного регулирования, использовывающего то же правовое нормирование, зачастую может носить революционный по своей классовой сущности характер. В этом и заключается внутреннее противоречие правовой формы: в нем сказывается более общее противоречие между характером и формами воздействия человека на общественную жизнь.

4.

Право, таким образом, — поскольку мы в процессе анализа его специфических черт отграничиваем его от государства — воздействует на общественную жизнь вовсе не как внешний принудительный авторитет, но так, как это совершенно точно и отчетливо определил Энгельс: как специфическое, содержащее элемент должного, «идеологическое воззрение», которое лишь дополнительно сопровождается сознанием гарантирующего его политического авторитета. Оговоримся еще раз, хотя это уже достаточно выяснилось. Это идеологическое воззрение — не «символ», не «рефлекс» экономических отношений, не витает где-то в абстрактном мышлении, в безвоздушном пространстве: оно воплощено во вполне реальных и объективных общественных отношениях, правовых отношениях, которые характеризуются немалым количеством сопровождающих их «вещественно-материальных» черт. Если Маркс и Ленин называли эти отношения идеологическими, то потому именно, что они, а не материальные отношения выявляются для общественного сознания, что в них получает свое образное преломление (с точки зрения тех или иных руководящих представлений) действительный порядок материальных отношений. Рассматриваемые с точки зрения этих представлений, «идей» о должном, правовые отношения и становятся нормами, находящими в законодательстве свое концентрированное и формальное выражение.

Мы отчетливо сознаем, разумеется, что в исторической действительности государство и право отнюдь не воздействуют раздельно одно от другого — точно так же в этой исторической действительности процесс производства тесно связан с процессом обращения и т. д. «Идеологическое воззрение» — лишь посредствующая форма, через которую реально /76/ влияют, перекрещиваясь, и экономическая структура общества, и его политическая надстройка. Но совершенно необходимо вылущить из этой формы ее реальное содержание, чтобы познакомиться со специфическими особенностями правовой формы как таковой. Как уже указывалось, нет сомнения в возможности обратного воздействия и самого идеологического воззрения на экономику и все дело в степени этого воздействия, в этих «известных пределах». Вопрос сводится к тому, в какой мере и в каком направлении принудительное внешнее воздействие государственной власти учитывает и использует консервативное, по большей части, влияние правовых форм. Здесь все зависит от того, насколько в законодательном выражении, в государственной «санкции» этих созревших или намечающихся правовых норм элемент классово-должного выражен с наибольшей отчетливостью и силой. Мы знаем, со времени Энгельса, что если политическая сила действует наперекор экономическому развитию, то она обычно побеждается экономическим развитием. Законодательная деятельность государства прежде всего только тогда имеет экономическое значение, государство лишь тогда в полной мере становится «экономической потенцией», когда оно правильно улавливает тенденции экономического развития[20].

Законодательное воздействие сильнее всего обнаруживается при правильном подборе среди намечающихся норм права. Но здесь должны быть правильно учтены не только общие экономические тенденции, но и специфические особенности выражающей их правовой формы как таковой. Всякий тип правового мышления создает и ему одному свойственную внутреннюю логику развития правовой формы. Эта внутренняя логика данной правовой формы не может не учитываться в своей законодательной деятельности государством. В буржуазном обществе редко, напр., случается, что «кодекс законов представляет из себя резкое, несмягченное, правдивое выражение господства одного класса. Это противоречило бы общей правовой идее»[21]. Вся задача законодательства состоит в /77/ том, чтобы не подчиниться всецело этой имманентной логике правовой формы, а, напротив, подчинить ее своим классовым целям, вложить порой и в старую правовую форму новое классовое содержание. Так наз. «правотворчество», т. е. законодательная деятельность, может тогда лишь быть регулирующей, «организующей деятельность» и, в частности, деятельностью революционной, если она сознательно и умело использует в революционном направлении, даже и консервативные свойства правовой формы.

Могут возразить: разве организованный политически в государство и проводящий свою диктатуру класс не может выступить в качестве создателя нового революционного права? Не умаляем ли мы таким путем революционной роли права, подчеркивая преимущественно консервативные свойства правовой идеологии. В этот вопрос необходимо внести должную ясность. В самом деле, что хотим сказать мы в выражении: государство творит новое революционное право? Очевидно, не то, что государство создает кодексы законов, а то, что оно устанавливает при помощи законодательных актов известный порядок в общественных отношениях производства, изменяя этим прежде существовавшую организацию производства и распределения. Иными словами, мы в юридических терминах выражаем лишь ту мысль, что государство может воздействовать на общественный строй производства, на экономику и в известных пределах ее изменять. В последнем нет никакого сомнения; исторически-экономический процесс осуществляется далеко не всегда автоматическим путем, «сам но себе»[22], но при частом вмешательстве в экономическое движение обособившейся от него, относительно самостоятельной силы, государства, которое ускоряет данное движение, «сокращает и смягчает муки родов». Но создается ли таким образом непосредственно и новое революционное право в смысле нового типа правовой формы, отныне опосредствующей материальные общественные отношения?

Пример нашей советской государственности дает на этот вопрос достаточно выразительный ответ. Новая форма экономических отношений, устанавливаемая пролетариатом, — государственный капитализм в его ленинском понимании — /78/ означает уже, конечно, существенные изменения в материальных условиях производства: но эти изменения не затрагивают основной формы господствующих производственных отношений — между продавцами и покупателями рабочей силы. Товарная форма продолжает оставаться всеобщей и определяющей, экономическая политика проводится самим государством при помощи рыночных отношений. Поэтому только неизбежная для товарно-капиталистических отношений форма буржуазного права может служить формальным опосредствованием нашей экономики. Но в эту типовую форму пролетариат может и должен вкладывать свое новое классовое содержание. Это происходит не путем построения права по новым принципам, но путем выделения роли государства как особого «субъекта прав», определенных — в правовой же форме! — ограничений действия права и т. д. И здесь должно сказаться само материальное отношение: привилегированное положение государства как наиболее мощного «капиталиста».

Лишь в этих ограниченных пределах, поскольку его воздействием ускоряется самый экономический процесс, государство может содействовать появлению нового права, т. е. накладывать новую революционную окраску на господствовавшую юридическую идеологию. Поэтому неверно думать, что революционное законодательство в различные исторические периоды, знаменовавшее пришествие к власти нового класса, этим самым непосредственно порождало и новую правовую идеологию. Процесс нарождения нового права очень часто протекает в старых правовых формах: так в форме накопления старых цеховых привилегий протекало развитие нового буржуазного общества и буржуазного права. И само революционное буржуазное законодательство также использует более ранние правовые формы и понятие простого товарного производства. При нарождении нового права революционное государство вообще играет не столько роль «отца», сколько именно роль «акушера», облегчающего муки родов.

«Труднейший пункт», каковым его считал Маркс: «Каким образом производственные отношения в качестве отношений правовых вступают на неравный путь развития?» — этот пункт интересует Маркса и Энгельса не только как исторический процесс отдифференцирования правовых отношений, но и со стороны исторического влияния этих обособившихся правовых отношений.

Как видно из смежного текста и приводимых Марксом и Энгельсом примеров, в данном случае их занимает, во-первых, возможность рецепции права, напр., причины использования основ римского права в гражданском законодательстве европейских государств; во-вторых, связанный /79/ с первым вопрос о консерватизме правовой формы, по сравнению с более быстрым изменением экономического содержания. Почему возможна рецепция не только законодательных форм, но и самой внутренне согласованной системы норм римского права при капиталистических общественных отношениях — для решения этого вопроса мы находим кое-какой материал у Маркса и Энгельса. Маркс пишет об этом Лассалю: «Римское право, более или менее видоизмененное, было усвоено современным обществом потому, что правовое представление, которое имеет о самом себе субъект свободной конкуренции, соответствует таковому римского “лица”»[23]. То же указывает и Энгельс. Римское право — «первое всемирное право общества, состоящего из товаропроизводителей; в нем «тончайше разработаны все существенные правоотношения простых товаровладельцев»[24]. В зависимости от того, какая страна принимала это право, она или «принижала это право до своего уровня», как случилось в Пруссии, или, наоборот, оно клалось в основу в развитие буржуазного кодекса права, как в революционной Франции. В первом случае заимствуется более высокая форма права; во втором случае используется более низкая форма права.

Сходство обоих случаев — в том, что внутренне согласованная система права, соответствующая меньшей степени развития классовых противоречий, используется для общества, в котором эти классовые противоречия обострились и должны быть затушеваны. И тут, и там определенная политика государства, проявляющаяся в соответствующем подборе наиболее выгодных для господствующего класса из наметившихся норм права. В прусском земском праве учтены уже наметившиеся новые правовые формы простого товарного производства, но сохранены полуфеодальные привилегии для чиновников и т. д. Во французском революционном законодательстве, напротив того, «чистая последовательная идея французской буржуазии» — отношения капиталистической эксплуатации — облечена в правовые формы, соответствующие простому товарному производству и обмену эквивалентами.

Но вот случай с английским феодальным правом, в формы которого вкладывается буржуазное содержание. Здесь мы уже имеем дело с консерватизмом формально-правовой, законодательной стороны, которая выгодно используется продолжающим стоять у власти феодальным классом. Господствующий класс вынужден идти на уступки буржуазии, но подбирает таким образом обозначающиеся /80/ новые нормы и дает им такое законодательное воплощение, чтобы это могло обеспечить сохранение за ним политического влияния[25]. Таким образом, и здесь мы имеем дело с воздействием политической надстройки.

Выше мы указали уже как основную задачу марксистской критики буржуазной теории права: представить логическое и историческое развитие правовых понятий. Здесь необходимо добавить: это изучение должно выявить как исторический естественный подбор норм права, совершающийся путем развития экономических отношений, так и историческую роль и влияние их искусственного отбора путем воздействия «регулирующей» деятельности политической надстройки; соответствие и несоответствие между правоотношениями и производственными отношениями, с одной стороны, и между теми же правовыми отношениями и их законодательным воплощением — с другой.

Мы видим теперь, насколько сложны рассмотренные нами в своих различных моментах взаимоотношения между политической и правовой надстройкой. Если попытаться сделать некоторые выводы, то в самом общем виде они сведутся к подчеркиванию нами своеобразия одной и другой формы, при посредстве которых осуществляется общественный процесс. В государстве бессознательно протекающий экономический процесс, процесс классового развития, находит в себе наиболее сознательное, концентрированное выражение. В этой возможности сознательного воздействия на экономическое развитие и заключаются революционные потенции политической надстройки. Наоборот, право возникает как нечто последующее за экономикой, как отдифференцировавшиеся от производственных отношений и объективировавшиеся правовые отношения: этим обусловливается консервативная сущность правовой идеологии, характерная и для других идеологических форм.

Государство, рассматриваемое как государственный аппарат, является гораздо более откровенным выражением классового господства, право же, в том числе и государственное право, играет одновременно роль формы, маскирующей то же классовое господство. Своеобразие развития экономического процесса заключается в том, что, протекая в своих концентрированных, политических формах, он не может одновременно не опосредовываться и замаскировывающими его идеологическими формами. В этом вечном раздвоении, образующем в то же время своеобразное единство, и лежат корни всех взаимоотношений и взаимозависимостей между государством и правом!

Примечания

• 1. П. Стучка: «Классовое государство и гражданское право», стр. 31.
• 2. Последняя наша мысль, очевидно, была превратно понята т. Стучкой. Последний предположил, что моей «смелости (?) марксиста-коммуниста потребовалось на то, чтобы объявить право компромиссом между двумя полюсами: товарами-вещами и абстрактными формулами». Между тем у меня речь шла о внутриидеологическом «компромиссе»: правовых отношений как отображения экономических отношений с их внутренне-логическим развитием от «идеи» в правовых нормах (см. П. Стучка: «Классовое государство и гражд. право»). Отметим попутно, что если материальные отношения и могут в известные периоды явиться в результате классового, социального компромисса, то правовые отношения никогда не являются результатом компромисса «правосознания» этих классов. Ибо сами эти «правосознания» возникают уже в результате складывающегося материального общественного отношения.
• 3. «Немец. идеология», ст. 253.
• 4. Ясно также, что сознание должного в этом раннем периоде развития правовой нормы не есть сознание внешнего авторитета («объективное» право юристов), но оно не есть и сознание «правомочия», субъективное переживание эгоцентрического характера: это уже шаг к общественному сознанию.
• 5. «Государство и революция».
• 6. «Людвиг Фейербах».
• 7. Письмо к К. Шмидту от 27 окт. 1890 г.
• 8. Особый тип политического строения представляют т. н. восточно-азиатские деспотии, где вследствие своеобразных экономических условий «государь является собственником земли» (Маркс).
• 9. В истории юридической теории взаимоотношение юридической и политической надстроек вначале представляется во втором смысле: буржуазное «естественное право» противопоставляется феодальной государственности. С победой же буржуазии всякое подчеркивание приоритета права перед велениями государства, как, например, у «исторической школы», начинает играть реакционную роль: на первый план выдвигается «творящее право» буржуазное государство.
• 10. Письма Маркса и Энгельса, изд. Адоратского, стр. 210.
• 11. «Людвиг Фейербах».
• 12. «Литературн. наследство», т. II.
• 13. Письма Маркса и Энгельса, стр. 6. Ср. «Нищета философии».
• 14. «Происхождение семьи и т. д.».
• 15. «Критика готской программы».
• 16. См., «Капитал», т. III. Равным образом и Ленин, говоря о государстве как об «особой» силе, прекрасно сознает вместе с тем и диалектическую связь между этой особой силой и государством как «политической формой»: «Демократическая республика есть наилучшая возможная политическая оболочка капитализма» («Госуд. и рев.»). Государство для Ленина — и особая сила, и «особая организация силы», т. е. особая организация самого классового общества для принуждения «извне», в целях подавления одним классом других классов; ср. там же: «организация единства нации» в государстве-коммуне, «форма угнетения» в демократич. республике. Для Ленина характерно, что отличительный признак государства он видит вовсе не в принудительной власти, которая может быть во всяком общежитии, но в «надстроечном» характере государства, в отделении политической формы в виде особой силы, принуждающей извне. (См. также «Экономич. содержание народничества»).
• 17. Карнер, напр., цитирует, известные слова Маркса в «Введении»: «Влияние законов на упрочение отношений распределения и в силу этого воздействие их на производство подлежит особой разработке». Но он совершенно оставляет без внимания целый ряд ограничений, которыми тут же в той же цитате обставляет Маркс действия законов, — и, разумеется, Карнер совершенно не различает «права» и «законов» как специфической формы выражения права.
• 18. Поэтому ни в коем случае нельзя сводить право, даже и в пролетарском его использовании, к целесообразным техническим правилам, как этого хочет, напр., т. А. Гойхбарг. Цитируя слова Ленина: «если буржуазия имеет право и т. д., то пролетариат имеет право», т. Гойхбарг не замечает, что Ленин вовсе не говорит здесь о целесообразных действиях или правилах (такого телеологизма Ленин никогда не вкладывал в понятие права!), но попросту использует буржуазное идеологическое понятие, — поскольку употребление их неизбежно в условиях товарно-капиталистического хозяйства, — для противопоставления его «правомерности» буржуазии. Даже когда «буржуазное право», как его называл Ленин, используется в целях пролетарской революции и строительства социализма, оно не теряет от того своей идеологической специфичности. (См. А. Гойхбарг: «Хозяйственное право»).
• 19. У Маркса мы находим ряд любопытных соображений о соотношении экономического регулирования и регулирования при посредстве закона: «Здесь, как и повсюду, господствующая часть общества заинтересована в том, чтобы санкционировать существующее как закон и те его ограничения, которые даны обычаем и традицией, фиксировать как законные ограничения. Это же, — оставляя все другое (т. е. политическое регулирование. — И. Р.) в стороне, — делается, впрочем, само собой, раз постоянное воспроизводство базиса, существующего состояния, лежащего в его основе отношения, приобретает с течением времени урегулированную и упорядоченную форму. И эти регулярность и порядок сами суть необходимый момент всякого способа производства, раз ему предстоит приобрести общественную устойчивость и независимость от простого случая или произвола. Урегулированность и порядок являются именно формой общественного упрочения данного способа производства и потому его относительной эмансипации от простого случая и просто произвола. Он достигает этой формы при застойном состоянии как процесса производства, так и соответствующих ему общественных отношений посредством простого повторного их воспроизводства. Если форма просуществовала в течение известного времени, она упрочивается как обычай и традиция и, наконец, санкционируется как положительный закон». Напр., «два дня барщинного труда в неделю, таким образом, установились, являются постоянной величиной, законно урегулированной обычным или писаным правом». («Капитал», т. III, ч. 2, стр. 329, 330).
• 20. «Законы, — пишет Маркс, — могут какое-либо средство производства, напр., землю, увековечить в руках известных семей. Эти законы только тогда получают экономическое значение, когда крупная земельная собственность находится в гармонии с общественным способом производства. Во Франции преобладает мелкое сельское хозяйство, несмотря на крупную земельную собственность, поэтому последняя и была разбита на куски революцией. Но как быть с увековечением парцеллированной собственности, напр., путем законов? Вопреки этим законам, собственность снова концентрируется». (Введ. к кр. пол. экон.).
• 21. Письмо Энгельса к К. Шмидту от 1890 г. Энгельс прибавляет: «Ход правового развития состоит, главным образом, в том, что сначала пытаются устранить противоречия, вытекающие из непосредственного перевода экономических отношений в юридические принципы, а потом влияние и принуждение дальнейшего развития опять постоянно ломает эту систему и вовлекает ее в новое противоречие».
• 22. Выше в цитированном месте у Маркса мы имеем дело с застройным производством, где вмешательство государства проявляется реже, к тому же здесь необходимо учесть особенности феодального производства и его политической формы.
• 23. Письмо от 22 июля 1861 г.
• 24. «Людв. Фейербах».
• 25. Энгельс «О материализме».