Глава 2. Проблема идеологии и право [Редактировать]

1.

/24/ В поисках правильных путей построения марксистской критики общей теории права необходимо подойти вплотную к большей сложности проблеме, проблеме идеологии, выдвинутой Марксом и Энгельсом и, по большей части, совершенно упускаемой или оставляемой без внимания в последующей марксистской литературе. Теория «надстройки» до сих пор остается в ней недостаточно разработанной, в частности, вопрос о формах общественного сознания. Последнее же ведет ко всякого рода уклонам в понимании взаимоотношений между идеологической формой и ее экономическим содержанием; в частности же, в области права — к наивным воззрениям на право как на идеологический «рефлекс», «социальную символику», отвлеченное «правосознание» и т. п. Мы затронем здесь эту тему лишь постольку, поскольку она связана с интересующим нас вопросом.

Энгельс в последние свои годы пытался в отдельных своих письмах как-нибудь исправить, по его выражению, свою собственную и Маркса «вину». «Мы переносили и должны были переносить центр тяжести на то, чтобы выводить политические, правовые и прочие идеологические представления и действия, на которые эти представления влияли, из экономических основных фактов. При этом мы из-за содержания не обращали должного внимания на формальную сторону: каким образом эти представления и т. д. возникают». И далее Энгельс дает подробное объяснение того, как должно быть понимаемо выражение «идеология». «Идеология — это процесс, который проделывает т. н. мыслящий человек, хотя и с сознанием, но с сознанием неправильным. Истинные побудительные силы, которые приводят его в движение, остаются ему неизвестными, в противном случае это не было бы идеологическим процессом. Человек создает себе, следовательно, представления о ложных или призрачных побудительных силах. Так как это процесс мысли, то человек и выводит как содержание, так и форму его из чистого мышления своих предшественников. /25/ Этот человек имеет дело исключительно с материалом мыслительным; без дальнейших околичностей он считает, что этот материал порожден мышлением, и не занимается исследованием никакого другого процесса, более отдаленного и от мышления независимого. Такой подход к делу ему кажется само собой разумеющимся, так как для него всякое человеческое действие основано в последнем счете на мышлении, потому что совершается посредством мышления». Энгельс заключает: «На эту сторону дела, которой я здесь мог коснуться лишь слегка, мне думается, мы все обратили внимание меньше, чем она того заслуживает». Это старая история: вначале всегда из-за содержания не обращают внимания на форму»[1].

Маркса, впрочем, не приходится в этом «винить»: он просто не успел завершить ту огромную работу, которая им была предпринята. Вспомним первоначальный набросок плана «Капитала» в введении «К критике...», где мы встречаем ряд замечаний, относящихся и к праву, и к философии, и даже к искусству. И тогда для нас ясно станет, что величественное здание «Капитала» осталось, так сказать, без «идеологической» кровли, в смысле более обстоятельного анализа содержания и форм отдельных идеологий[2]. А между тем именно проблема идеологии, в частности проблема права, была для Маркса и Энгельса исходной в развитии их исторического понимания. Именно критический пересмотр гегелевской философии права, как станет ясно из дальнейшего, привел их к материальным условиям жизни, в которых коренятся правовые отношения. Но самый пересмотр этот совершился в свете задачи, поставленной Марксом перед собой еще в период влияний Фейербаха: «анализировать мистическое, самому себе неясное сознание», выявить «самоотчуждение человека в его безбожных образах». Задача, стоявшая перед Марксом и Энгельсом и окончательно оформившаяся в их дальнейшем развитии, была многосторонней. Нужно было, во-первых, выявить экономическое содержание идеологических форм, их обусловленность экономическим содержанием и связь с этим содержанием. С другой стороны, приходилось вскрыть все своеобразие /26/ и особенности формальной стороны идеологий, которые отрываются в своем развитии от обусловливающего их экономического содержания и в то же время составляют исторически-неизбежную сторону, формальное опосредствование общественною процесса. И, наконец, необходимо было установить неизбежность как самого своеобразного развития идеологических форм, так и неизбежность их отрыва от выражаемой ими экономической действительности. Маркс и Энгельс успели завершить лишь первую из этих задач, но дали самые общие наброски и для разрешения второй и третьей из них.

Уже в выше цитированном письме к Мерингу Энгельс намечает следующие важные особенности этой «формальной стороны» — того, «каким образом эти представления и т. д. возникают»:

1) Неизвестны истинные побудительные причины, вызывающие мыслительный процесс, причем и содержание и форма последнего представляются мыслящим его участникам порожденными чистым мышлением предшествовавших мыслителей.

2) В действительности же протекает отдаленный, от мышления независимый экономический процесс.

3) Этот последний процесс потому представляется имеющим своим основанием мышление, что мышление служит средством выявления, «опосредствованием» экономического процесса, т.е . средством для того, чтобы могли совершаться составляющие этот процесс сознательные человеческие действия.

4) В основе идеологического процесса лежат некоторые ложные или призрачные руководящие «представления», идеи, вообще исторически накопленный мыслительный материал.

В письме к К. Шмидту от 27 октября 1890 г. Энгельс освещает вопрос указанием, какую роль играет в образовании идеологий общественное разделение труда, фиксирующее отдельные области разделения общественного труда в виде внешне самостоятельных областей. Внешняя самостоятельность идеологий находит в себе объяснение, таким образом, в относительной фактической самостоятельности областей духовного производства, вызванной общественным разделением труда. «Действительное извращение» вызывает поэтому и превратный характер идеологических представлений. «С экономическими, политическими и др. отражениями, — замечает тут же Энгельс, — дело обстоит так же, как и с отражением в человеческом глазу. Они проходят через собирающую их чечевицу и потому представляются в перевернутом виде, стоящими на голове. Только отсутствует тот нервный /27/ аппарат, который для представления поставил бы их снова на ноги».

Ограничимся сопоставлением этих, наиболее поздних мыслей Энгельса с некоторыми указаниями, которые дают Маркс и Энгельс относительно идеологии в своем раннем труде, недавно опубликованной «Немецкой идеологии». «Почти вся идеология, — читаем мы там, — сводится или к извращенному пониманию... истории или к полному абстрагированию от нее. Сама идеология есть лишь одна из сторон этой истории... Если сознательное выражение реальных отношений этих индивидов иллюзорно, если в своих представлениях они ставят свою действительность на голову, то это, в свою очередь, является следствием их ограниченного материального способа деятельности»… «Лишь когда наступает разделение материального и духовного труда, с этого момента сознание может действительно вообразить себе, что оно нечто другое, чем сознание существующей практики». Для юриста, политика, моралиста и т. д., — указывает затем Маркс, — происходит «объективирование его занятия, благодаря разделению труда». Разумеется, разделение труда в данном случае нужно понимать не только в смысле узкой специализации, но и в смысле усложнения вообще общественного производства, различные области которого перестают представляться как общественное целое[3].

Таким образом, согласно Марксу и Энгельсу, «ограниченный материальный способ действий», условия сложного разделения труда, в котором, с одной стороны, труд интеллектуальный отдифференцировывается от труда физического, с другой стороны, утрачивается сознание связи между различными отраслями общественного производства и понимание строя общественных отношений, все это приводит к тому, что интеллектуальные области деятельности, мыслительные процессы, с которыми имеют дело представители умственного труда, объективируются. Иными словами, /28/ эти мыслительные процессы перестают быть тем, что они представляют в действительности, а именно общественно-субъективными отражениями, т. е. отражениями в общественном сознании объективного и независимого от них экономического процесса. Они абстрагируются, обособляются от экономического движения и представляются носителям их процессами независимыми, самостоятельными, а потому и вытекающими из того лишь мыслительного материала, в котором они протекают. Это объективирование мыслительных процессов, — по мере того, как общественное производство утрачивает организованный характер и формой его связи становится обмен, — постепенно распространяется и на представление о своих актах и своем положении всех вообще участников производственного процесса. Оно становится характерным и неотъемлемым свойством общественного сознания.

Каким же образом осуществляется с формальной стороны процесс этого объективирования мыслительных процессов в общественном сознании? Маркс и Энгельс говорят, и неоднократно, что отображение действительного экономического процесса происходит «в перевернутом виде», оказывается «поставленным на голову». Подобными выражениями они хотят сказать, что в процессе объективирования мыслительного материала правильной соотношение между ним и отражающимся в нем общественным бытием переворачивается: не экономический процесс представляется порождающим опосредствующие его формы сознания, но, наоборот, мышление кажется истинным основанием общественных действий. Вспомним затем ту аналогию, которую Энгельс несколько раз проводит с собирающей зрительной чечевицей. Аналогия эта не должна быть истолковываема в узко-физиологическом или психофизиологическом смысле. Здесь речь идет об отражении в объективированном уже мыслительном материале, т. е. об отражении общественного бытия через призму («чечевицу») тех основных, руководящих представлений, которые представляются связанными с предшествовавшим историческим мышлением и в свою очередь порождающими дальнейшие логические звенья данной мыслительной области. Отражения в общественном сознании основных экономических отношений, исторически обособляясь от них, будучи рассматриваемы как «свободные понятия», становятся исходным пунктом дальнейшего мыслительного процесса — той «собирательной чечевицей», которая придает дальнейшим более частным отражениям общественного бытия видимость дедукций из основных руководящих «принципов». Протекающий мыслительный процесс носит поэтому на себе отпечаток двухстороннего воздействия. С одной стороны, /29/ в различных развивающихся идеологических понятиях и категориях мы имеем «субъективное» в общественном смысле отражение более или менее отдаленных перипетий самого экономического процесса. С другой стороны, историческое «объективирование» этих идеологических категорий заставляет их выводить одну из другой, из предшествующего мыслительного материала, представлять их в качестве дедукции из основных и предшествовавших представлений данной идеологической области. Двойственное воздействие экономического процесса и предшествующего накопленного мыслительного материала составляет вообще основу всего процесса развития общественного сознания. В отдельных же идеологиях мы имеем частный случай двойственного воздействия: воздействия самой экономики и ее отражений в виде посредствующих звеньев, так наз. основных «идей», «принципов», «норм» и т. д. «Идеи», «принципы» и т. п. выступают как неподвижные, неизменные, абсолютные мерила, которые прилагаются к догматически дедуцируемым из них понятиям. Если же эти идеи и мыслятся сами развивающимися (как, например, абсолютная идея у Гегеля), то это развитие необходимо приобретает телеологический характер: идея оказывается и основанием и конечной целью развития. Разумеется, в действительности эти кажущиеся независимыми и порождаемыми мышлением «идеи», «принципы» и т. п. имеют вполне определенную эмпирическую основу: они являются отражением классовых производственных отношений, а стало быть и классовых интересов того или иного общественного класса.

Термином «идеология» Маркс и Энгельс, таким образом, имели в виду обозначить, в первую очередь, формальные свойства способов представления, форму образования последних, кажущееся движение и развитие их от «идеи». Всякое сознание, по крайней мере, с внешней стороны, строится по форме идеологии, т. е. представляется как развитие и выявление некоторых руководящих принципов и идей. Однако здесь необходимо различать между метафизическим, отрывающимся от отражаемого им бытия и замыкающимся в «системы» сознанием и диалектическим мышлением марксизма, в котором диалектика понятий, является лишь отражением диалектики самого развивающегося бытия. Метафизический момент в гегелевской «идеологии», глубоко противоречащий ее методу, и заключается в том, что она превращается у него в замкнутую систему. Идеологическое воззрение или априорное мышление вообще отличается тем именно, что здесь, как выразился в одном раннем письме Маркс, «принцип остается неподвижным», абсолютным и развитие от него идей производится догматически-дедуктивно. Между тем, в марксистской /30/ диалектике мы имеем дело с логическим развитием, отражающим историческое развитие, — т. е. не с абстрактным логическим развитием идей, а, как выразился позднее Ленин, с «конкретным анализом данного». Выявление руководящих, отнюдь не имеющих абсолютного значения и развивающихся вместе с развитием самих общественных отношений принципов здесь не есть «порождение идеи», но неизбежно вытекает из отражения самой связанной внутренней закономерностью диалектики бытия. Идея постольку выявляется, поскольку она проявляется: мы не придумываем связи между явлениями, но отыскиваем ее в самих явлениях[4].

Догматическое развитие от абстрактного отражения классовых интересов, от «идей», «принципов» (кстати сказать, характерное свойство именно юридического мышления) и относительная, в значительной степени внешняя самостоятельность этого развития неминуемо ведет к созданию замкнутых систем идей, какими являются важнейшие идеологии. Здесь форма построения, определяемая, разумеется, в конечном счете экономическим содержанием, сама, в свою очередь, также определяет содержание идеологии: форма — идейный ряд, ведущий от основных идей, — совпадает здесь, поэтому, с идейным содержанием. Поэтому Маркс и Энгельс распространяют термин, имеющий в виду, в первую очередь, формальные свойства, и на идейное содержание определенных способов представления: термином «идеология» обнимаются не только формы образования и развития религиозной, правовой и т. д. идеологий, но и обусловливаемое этими способами представления их идейное содержание.

Двойственное воздействие на развитие идеологических понятий, — не только накопленного мыслительного материала, но их эмпирической основы, — объясняет нам, почему, отражая превратно общественную действительность, идеология все же является отражением, формой сознания экономического процесса. Техническое приспособление общества к природе в процессе его исторического развития немыслимо без появления в общественном сознании и элементов точного знания, правильного понимания окружающих явлений — «относительных истин» — на пути к объективной истине. Основные руководящие идеи господствующего /31/ класса на определенной исторической ступени, — поскольку этот класс является «гегемоном общества» и интересы его совпадают с общественными интересами, с интересами развития производительных сил, — содержат в себе элементы этой относительной истины. Но развитие идеологий продолжается и достигает обычно наибольшей силы именно тогда, когда их исходные идеи, объективировавшие представления, уже перестали быть относительно объективным отражением процесса материального производства. Элементы точного знания, продолжающие накапливаться в идеологиях, начинают противоречить их основным, ставшим неподвижным принципами и в окраске прежней, господствующей идеологии, отражают уже интересы нового общественного класса, в свою очередь знаменующего зарождение новых производственных отношений.

Из всего вышесказанного выясняется, почему исторически неизбежно развитие специфических формальных свойств идеологий; почему исторически неизбежен отрыв их от своих материальных корней — «превратное понимание действительности или полное абстрагирование от этой действительности». Но было бы ошибочно видеть в идеологиях лишь абстрактные, идеологические рефлексы или, по выражению профессора М. Рейснера, — «социальную символику», «условные раздражители»[5]. Идеология, согласно вышецитированным словам Маркса, является вместе с тем «одной из сторон истории». Идеологический процесс, будучи абстрактным отражением в общественном сознании экономического процесса, составляет необходимую сторону последнего: то «опосредствование» общественного бытия, в котором последнее выступает для общественного сознания. Общественный, экономический процесс в отдельных своих моментах не может протекать, не может осуществляться /32/ вовсе без всякого участия сознания, без всякого «осознания», правильного или неправильного, отдельных моментов его участвующими в нем производителями.

Сознание, хотя бы и «превратное», служит необходимым средством, связывающим участников общественного процесса: посредством субъективных представлений и волевых, быть может, совершенно в иную сторону направленных устремлений лиц, совершается объективное, независимое от их воли экономическое движение[6]. Идеологические представления не являются, конечной основой, как выражается Энгельс, не входят как момент причинной закономерности в экономическое развитие, в развитие материальных общественных отношений, но служат зато средством его выражения и представления о составляющих этот процесс действиях его участников, — стало быть, необходимым условием развития общественных отношений[7].

Понятие «причинной связи» зачастую мыслится весьма широко, в смысле всех условий, подготовляющих явление. Но совершенно очевидно, что нужно отличать условия, содействующие лишь косвенным образом осуществлению общественного процесса, и независимую от общественного /33/ сознания закономерную взаимозависимость материальных общественных отношений. В общественном развитии лишь последняя может мыслиться как истинно причинная, т. е. закономерная, связь. И это-то обстоятельство делает из идеологии лишь «надстройку» по отношению к экономическому реальному базису.

Но различая, при рассмотрении условий причинной закономерности, базис и надстройку, необходимо одновременно иметь в виду и их связь в общественных отношениях. Только такое правильное диалектическое понимание свойств идеологии даст возможность увидеть в ней и «превратное отображение», и в то же время необходимую сторону общественного процесса, форму общественных отношений. Лишь в этом случае мы поймем, почему идеология одновременно, в силу внутреннего противоречия, и абстрагируется от общественных отношений и содействует их конкретизации.

В производственных отношениях мы, таким образом, как это правильно указывает т. Бухарин в своей «Теории исторического материализма», должны различать две стороны: это — временно-пространственное расположение людей среди орудий производства, формирующиеся этим путем их материальные отношения и преломление этих материальных отношений в сознании их участников, — иначе идеологические отношения. Материальные отношения не преломляются в общественном сознании полностью. Строй материальных отношений в целом складывается помимо воли и сознания людей. «Никогда этого не было, да и теперь этого /34/ нет, чтобы члены общества представляли себе совокупность тех общественных отношений, при которых они живут, как нечто определенное, целостное, проникнутое таким-то началом. Напротив, масса прилаживается бессознательно к этим отношениям и не имеет представления о них как об особых исторических общественных отношениях». (Ленин: «Что такое друзья народа», т. I, ст. 70). Но отдельные перипетии производственного процесса, отдельные факты, составляющие материальный процесс, неизбежно должны преломляться в сознании людей — правильно или неправильно, — связывать таким путем сознание участников производственного процесса: поскольку материальные отношения, таким образом, проходят через общественное сознание в своих отдельных моментах, этим создается общественно-субъективная сторона производственных отношений — отношения идеологические. Разумеется, идеологические представления существуют у участников производственного процесса далеко не всегда во вполне оформленном, систематизированном виде: товаропроизводители, вступая в меновую сделку, далеко не имеют о себе того представления, как об «юридических субъектах», какое имеют о них их идеологи-юристы. Но то или иное, хотя бы неоформленное, представление о своих правах и обязанностях, о «свободе» своих действий и т. п. всегда имеется у них: в условиях классового общества, под воздействием сознания защиты их государством, законодательством, судебными учреждениями и т. д. эти представления принимают более отчетливую «правовую» форму[8].

Задача марксистской теории по отношению к проблеме идеологии и заключается в том, чтобы, установив связь идеологии с общественными отношениями, вместе с тем понять и все своеобразие идеологических форм, изучить их строение, их составные элементы, пути их развития и причины их неизбежного отрыва от экономических корней. А какова должна быть задача критики общей теории права по отношению к правовой идеологии? Задача эта заключается в том, чтобы подойти и к праву как к определенной, исторической форме общественного сознания, диалектически: изучить то взаимодействие отдельных его моментов, и аспектов, в котором право предстает перед нами и как общественные отношения, и как правовая идеология, и как наивысшее развитие последней — система норм. Разрешить /35/ эту труднейшую задачу марксистская теория может лишь стоя на точке зрения диалектики и понимания связи идеологии с общественными отношениями в вышеуказанном нами смысле.

2.

Право, — сказали мы, — форма общественного сознания. Но не ожидает ли здесь нас предостережение со стороны глубокоуважаемого тов. П. И. Стучки: не зачисляем ли мы этим самым себя в лагерь сторонников «идеалистического понимания права», не тянут ли нас безвозвратно ко дну «гири буржуазной идеологии»[9]? Мы скромно полагаем, что нет. Для того, чтобы быть материалистом, ортодоксальным марксистом и не впасть в опасность идеологичной символики, нет никакой надобности сводить сознание к материи, надстройку к базису, право — к экономике или производить ненужные разграничения «конкретных» и «абстрактных» форм права[10]. Иначе мы, так сказать, «с другой стороны» приблизились бы к позиции пресловутых «енчменистов», которые пытаются элиминировать из научного мышления самое представление о психическом сознании. Нужно лишь понять взаимозависимость между ними, диалектическую связь общественных отношении и правовой идеологии, базиса и надстройки. И эту связь не следует понимать так упрощенно, как это делают некоторые марксисты — в смысле простого взаимодействия между ними в развитии: политическая надстройка де влияет обратно на базис, создаются нормы, экономические отношения превращаются этим самым в правовые и т. п. Взаимозависимость эта гораздо сложнее и, как выяснится далее, не может быть понята без правильного понимания взаимоотношений между содержанием и формой, изложенных в гегелевском «учении о сущности», которое Энгельс считал важнейшей частью всей философии Гегеля.

Итак, противоречит ли то обстоятельство, что право есть форма общественного сознания и в трудах Маркса и Энгельса рассматривается «преимущественно как идеология»[11], противоречит ли это тому, что право одновременно представляет определенную форму общественных отношений? Нисколько, если только не забывать, что /36/ правовая идеология, своеобразно отражая в своем дальнейшем развитии общественные отношения, не есть лишь «идеологический рефлекс», но вместе с тем и необходимая сторона экономических отношений, в них коренящаяся и из них развивающаяся, что эта идеология составляет неизбежную логическую основу опосредствующих материальный процесс общественных отношений. Все дело в том, чтобы отличать правовые отношения как форму, в которую облекаются производственные отношения, как отражение в общественном сознании экономики — от самой этой отражающейся экономики. Отличать, не забывая в то же время, что мы лишь — теоретически или исторически — но абстрагируемся от экономики, что право мыслится как нечто отличное от нее лишь при теоретическом анализе или представляется таковым в процессе исторического от нее абстрагирования и объективирования правовых отношений.

Маркс в «Капитале» называет право «формальным опосредствованием» (Vermittlung) экономики[12]. Этим он хочет подчеркнуть не только то обстоятельство, что классовые производственные отношения необходимо выявляются в правовой форме, что эти производственные отношения в процессе своего исторического осуществления не могут обойтись без «волевого», идеологического отображения составляющих их отдельных экономических фактов. Указанным выражением Маркс отмечает и особенности своего теоретического анализа. Производственные отношения существуют для него реально, объективно прежде всего как материальные отношения людей — т. е. отношения, обусловленные временно-пространственными и материальными, «вещественными» условиями экономического процесса производства и обмена, складывающиеся независимо от осознания их людьми. Но они предстают в общественном сознании через посредство отношений идеологических, правовых — отношений «свободных» товаровладельцев[13]. Происходит вышеописанный и исторически неизбежный на определенных ступенях развития классового общества процесс объективирования «экономических масок лиц» для общественного сознания — т. е. процесс, в котором /37/ порядок общественных отношений абстрагируется от обусловливающих их материальных условий производства. Как указывает Маркс, общественные отношения становятся в юриспруденции понятиями, «свободными понятиями», экономическая необходимость предстает «в перевернутом виде» как юридическая свобода. Задача теоретического анализа заключается в том, чтобы отделить «естественно-исторический процесс» от связанного с ним и параллельно ему развивающегося идеологического процесса, материальные отношения от их правовых отражений. У Маркса поэтому нужно различать, когда он говорит о воле как о неизбежном, материально обусловленном в своих устремлениях психологическом факторе производственного процесса и о «воле юридической», т. е. представляющейся независимой от материальных условий «свободной волей» юридических сторон. Разумеется, это одна и та же воля, но лишь рассматриваемая правильно и неправильно, объективно или в отдифференцированной от материального производства форме[14].

Возьмем любой правовой акт или любое правовое отношение и сравним его с фактически имеющим место экономическим процессом. Мы без труда убедимся в том, что в правовом акте мы приписываем субъекту (или отрицаем за таковым, что одно и то же) гораздо большую активность, свободу действия, возможность воздействия на общественный процесс, чем это в действительности отведено ему экономическим движением. Если сравним хотя бы, для простоты, фактическое обладание и владение юридическое, то для нас останется без всякого сомнения, что экономическое обладание гораздо богаче своими конкретными, материальными сторонами, но по идейному своему содержанию гораздо беднее юридического владения. Экономическое обладание, связанное многочисленными нитями необходимости со всем общественным процессом производства в целом, — поскольку порядок его отношений абстрагируется от производственного процесса — предстает /38/ в правовом сознании как «свободное» владение, а основное представление о характере этой воображаемой «свободы» уже неизбежно порождает целую дедуктивно-отправляющуюся от него и за ним следующую идеологическую цель. Разумеется, в пределах менового и вообще классового общества изжитие полностью идеологических форм, в каковых предстают перед нами экономические факты, невозможно. Юридические категории мышления надолго сохраняются даже и тогда, когда «понята взаимная связь вещей», общественный строй капиталистического производства. Тем не менее в интересах точного теоретического анализа выделение волевых актов как реальных факторов экономического процесса и отличие их от «волевых» представлений об этом процессе, юридических представлений, совершенно необходимы[15].

Что экономические отношения не могут осуществляться без волевых действий людей — в этом нет никакого сомнения: экономика необходимо осуществляется через посредство сознания и воли личностей, хотя строй материальных отношений и не охватывается целиком этим сознанием. Но не эту роль «воли» Маркс имеет в виду, когда, в отличие от экономических отношений, он обычно говорит о правовых отношениях как волевых отношениях: он имеет в виду именно связанное с этой первой ролью правовое представление экономических отношений, которое, по его словам, «не совпадает с экономикой и совпадать не может»[16].

/39/ В правовых волевых отношениях та же воля выступает как независимая от тех материальных условий, в которых она в действительности протекает. Процесс абстрагирования совершается Марксом сознательно — для рассмотрения «в чистом виде» как экономического отношения, так и в действительной, тесно связанной с ним форме его отражения. В сознании же, например, товаропроизводителей, заключающих меновую сделку, этот процесс совершается исторически неизбежно, необходимо: причем теоретическая абстракция волевых отношений — «экономические характерные маски лиц», — содействуя конкретизации, «оформлению» общественных отношений, вместе с тем совершенно заслоняет, замаскировывает в их глазах реальные, экономические, материальные отношения. Маркс потому и называет «правовые лица» экономическими масками. Право рассматривается Марксом и Энгельсом «в чистом виде», не как тот необходимый волевой момент, без которого не может осуществиться экономика, но как вытекающая из этого объективного волевого момента и тесно связанная с ним общественно-субъективная, «волевая» форма представления этой экономики. Подобно тому, как экономика в теоретическом анализе рассматривается Марксом независимо от своей формы, в чистом виде, — точно так же и форма эта рассматривается независимо от ее экономического содержания.

Понятно теперь, почему правовые отношения могут быть одновременно и общественными, вполне реальными отношениями и формой общественного сознания. Связь между общественными отношениями и сознанием, идеологией, как мы уже успели убедиться, гораздо более тесная, чем это иногда предполагают. Эта связь явствует, впрочем, и из марксистской теории познания, — о чем писал Маркс в «Немецкой идеологии»: «Мое отношение к моей среде ест мое сознание. Там, где существует какое-нибудь отношение, оно существует для меня; животное не относится ни к чему…» Равным образом и общественное сознание существует не абстрактно, но реализуется в общественных отношениях участников общественного процесса. Материальные отношения для Маркса и Энгельса лишь «основа», как они выражаются, всех других общественных отношений, т. е. всех идеологических отношений, являющихся по отношению к первым «надстройкой». Но эта «надстройка», хотя она мыслится абстрагированно от материальных отношений и реальные общественные связи получают в ней превратное освещение, объективно представляет собой реальные волевые отношения людей, входящие в состав экономики. Как порядок общественных отношений, право есть не только надстройка, но одновременно и форма экономического содержания; /40/ но как порядок этих отношений, получивший определенное историческое освещение в общественном сознании, оно есть идеологическая форма того же экономического содержания. То же читаем у Ленина: «…Общественные отношения делятся на материальные и идеологические. Последние представляют собой лишь надстройку над первыми, складывающимися помимо воли и сознания человека, как (результат) форма деятельности человека, направленной на поддержание его существования. Объяснения политико-юридических форм... надо искать в материальных жизненных отношениях» («Что такое друзья народа»)[17].

Но ожидает нас возражение: разве в орбиту двухсторонней правовой формы, в которой право одновременно является и идеологией и в то же время необходимой формой общественных отношений, разве в эту орбиту попадает и столь существенный и, казалось бы, весьма «материальный» элемент права, как целые правовые институты: собственность, наследование, судебные отправления и т. д. И здесь во избежание всех возможных недоразумений /41/ совершенно необходимо условиться в терминах: в том, что мы понимаем под правовыми институтами и какова природа последних. Прежде всего нужно иметь в виду, что для Маркса целый ряд понятий, прежде носивших чисто юридическую окраску, теряет ее и становится экономическими понятиями, поскольку его критика политической экономии включает в себя учение о всех общественных отношениях капиталистического производства. Экономика для Маркса, как впоследствии для Ленина, вовсе не ограничивается материальным «в узком смысле» — одной стороной связи людей с техникой производства, но в более широком смысле включает в себя и движение классов, и их взаимоотношения, весь порядок общественной организации, — короче говоря, весь общественный строй производства. Поэтому, если понимать под правом порядок, организационную сторону производства и распределения, то все эти организационные взаимоотношения людей, как уже указано, входят у Маркса в его теоретическом анализе именно в экономику — поскольку последняя есть не что иное, как совокупность отношений. О собственности, например, Маркс обычно говорит именно как о совокупности производственных отношений, как об экономической категории, и даже отличает это экономическое понимание собственности от ее «юридического выражения в качестве соотношения воли личностей» (Письмо к Анненкову и др.).

Но если Маркс в отдельных случаях в силу того именно обстоятельства, что в условиях буржуазного общества мы не можем полностью отрешиться от мышления в юридических категориях, если он говорит о правовых институтах как таковых обособленно от экономики, то и тогда под этими юридическими институтами, он не мыслит оформляемого ими экономического содержания. Если пытаться определить, например, что скрывается за юридическим институтом собственности, то мы не найдем здесь ничего другого, кроме того же экономического содержания собственности, того же порядка производственных отношений собственности, которые мыслятся лишь абстрагировано от своих материальных условий, и где поэтому выпячены окрашивающие его идеологические моменты. Возьмем более сложную правовую форму, хотя бы право наследования. Здесь мы имеем дело с системой так называемых правовых норм за которыми скрывается также отдаленный экономический процесс, тот или иной процесс распределения. Этот экономический процесс получает сложное идеологическое отражение, дополнительно санкционируемое законодательством. И нет сомнения, что указанные нормативные элементы идеологии исторически могут оказать /42/ значительное влияние на формы распределения имущества, являясь совершенно необходимым средством для сознательного выражения, скажем, процесса земельной концентрации или процесса капиталистического накопления. Но, тем не менее, и здесь, помимо значительной доли идеологии, и разумеется, возможности защиты этого права государством, законодательством, судебными учреждениями, мы не находим ничего, что бы характеризовало данный институт как правовой. Напомним, кстати, чтобы избежать обвинений в произвольном расширении в этом случае термина «идеология», что и Энгельс, говоря о влиянии различных систем наследования на распределение, говорит именно о влиянии «идеологического воззрения»[18].

Иными словами, если мы имеем в собственности, наследовании и т. д. не только экономические понятия, выражение экономических процессов, но и правовые институты, то отличительной, в смысле отличия от экономики, чертой этих последних окажется именно та сторона, которую мы назвали их идеологической формой, а не что иное. Эта идеологическая форма на определенной исторической ступени классового общества содействует «оформлению», конкретизации производственных отношений, составляет необходимую сторону, необходимый «придаток», выражаясь словами Маркса, экономики. И в то же время — в силу диалектического противоречия в самой сущности идеологии — она в качестве «отростка» экономики абстрагируется от нее, замаскировывает, вуалирует, заставляет абстрактно мыслить те же оформляемые ей общественные отношения. Право в этом значении — порядка, организации общественных отношений — составляет не более как исторически отдифференцированный от классовой экономики идеологический момент той же экономики[19].

Понятно теперь, почему право менее всего интересует Маркса и Энгельса с той стороны, с какой оно объективно входит в состав экономики, служит опосредствованием материальных отношений. Оно занимает их «преимущественно /43/ как идеология». Не экономическое содержание права, не объективные основы его, которые они изучают сами по себе, но идеологическая, общественно-субъективная форма права — лишь с этой стороны могут их интересовать правовые отношения. Этим я вовсе не хочу сказать, что право в марксизме не может рассматриваться и со стороны своего экономического содержания, т. е. что нельзя говорить о производственных отношениях в их «оформленном», «опосредствованном» виде — без абстрагирования правовой формы от ее материального содержания. Такое рассмотрение, возможное на позднейших ступенях анализа, когда конкретизация абстрактного уже имела место, а также рассмотрение независимо от теоретического анализа, в отдельных конкретных случаях — оно невозможно, однако, на более ранних ступенях анализа, где исследование протекает «в чистом виде». Невозможно такое рассмотрение поэтому и при построении критики общей теории права, отличной от критики политической экономии. Иными, словами: если мы будем строить критику политической экономии как единственную науку о товарно-меновом обществе, тогда на позднейших ступенях анализа мы должны будем завершить первоначальное абстрактное рассмотрение экономики ее правовой конкретизацией, как это и предполагалось в плане Маркса. Если же мы будем пытаться строить критику общей теории права не совместно с критикой политической экономии, но как дальнейшее, особое ответвление марксистской социологической критики политической экономии, то нам придется заняться в первую очередь уже не экономическим содержанием, но формой права, и тогда на первый план в рассмотрении выступит правовая идеология, реализующаяся в обособляющихся от экономики правовых отношениях.

3.

В известной формулировке своего предисловия «К критике политэкономии» Маркс называет право «идеологической формой», «выражением» производственных отношений и вместе с тем — «правовой надстройкой». Как указывалось выше, в «Капитале», в одном месте, посвященном анализу договора-найма, мы находим еще определение права как «формального опосредствования экономики» — определение, устанавливающее внутреннюю связь между всеми прочими определениями права. Совершенно очевидно, что для Маркса отдифференцирование правовых отношений от производственных не только происходит исторически, но и в процессе позднейшего теоретического анализа такое сознательное абстрагирование, отграничение /44/ права от экономики является для него совершенно необходимым методологическим приемом.

Более точный смысл всех указанных определений уясняется, когда мы обращаемся к имевшей столь значительное влияние на Маркса гегелевской философской терминологии и пытаемся сопоставить с ней марксово употребление означенных терминов. Разумеется, подход к терминологии Гегеля должен быть весьма осторожен: словоупотребление у последнего в соответствии с духом его философии приобретает зачастую идеалистический, а не материалистический смысл. Но в отдельных случаях, когда Маркс сам умышленно употребляет, в целях разъяснения или уточнения смысла, некоторые характерные гегелевские выражения, такое сопоставление совершенно необходимо. Нужно помнить, что гегелевская система, при всех ее недостатках и при ее основном, первородном идеалистическом грехе, все же была материалистическим «недоноском», и что не только ее диалектический метод, но и отдельные частности ее системы, будучи одновременно элементами того же метода, наложили огромный отпечаток на мышление Маркса и Энгельса.

Прежде всего необходимо, согласно Гегелю, отличать содержание какого-либо явления от материи данного явления (чего, заметим в скобках, не делает Штаммлер!). «Содержание отличается от материи тем, что материя, хотя имеет форму и не может существовать без нее, но в то же время равнодушна к той или другой форме, тогда как содержание остается каким оно есть только до тех пор, пока сохраняет свою определенную форму» (Энциклоп. 133, прим.). Если рассматривать производственные отношения как форму, то материей ее будет производственный процесс вообще, содержанием же их будет какой-либо определенный производственный процесс, вполне определенное взаимодействие производительных сил в тот или иной конкретный исторический момент. «Происхождение явлений совершается при бесконечном опосредствовании (Vermittlung) самобытного элемента (материи) формой и, следственно, при помощи несамобытного элемента. Это бесконечное опосредствование есть одновременно единство соотношения с собой». Будучи использована для такого опосредствования, «форма становится содержанием и, когда ее определенность вполне развита, законом явления». Форма, по Гегелю, таким образом, представляет собою не просто «внешний вид», аспект, но существенный элемент самого содержания, закон, принцип построения этого содержания. «В противоположности формы и содержания существенно установить, что содержание не бесформенно, но столь же содержит форму в себе самом, сколь она /45/ для него есть нечто внешнее. Здесь имеет место удвоение формы, которая то в качестве отражения в себе становится содержанием, то как неотражение в себе существенно равнодушна к содержанию» (Энц. 133). Таким образом форма может рассматриваться и в связи с содержанием и независимо от него. Содержание есть единство некоторой формы и некоторой материи — форма по отношению к самой себе, т. е. поскольку она рассматривается как нечто самостоятельное, а не как форма чего-то другого. Но это единство формы и материи является основой формы и может быть рассматриваемо по отношению к форме как основание к обоснованному.

Процесс, в котором происходит мысленное расщепление на содержание и форму, основание и обоснованное, и в то же время сознается внутреннее тождество между ними, Гегель называет формальным опосредствованием. Формальное опосредствование есть, таким образом, та же форма, поскольку она взята вне зависимости, абстрагирована от содержания как нечто «отрицающее» и одновременно дополняющее это содержание. Логические категории мыслятся Гегелем диалектически — т. е., не как неподвижные, застывшие понятия, но как процессы. Формальное опосредствование — не есть какая-либо неподвижная «оболочка», но лишь поскольку форма, рассматриваемая независимо от содержания, в то же время соотносится с содержанием. Сущность основы и обоснованного одна и та же, но в процессе рефлексии мы ее получаем вдвойне, в форме непосредственного явления и в «форме рефлектированного в себя существования», т. е. рассматриваемого независимо от этой формы, абстрактно. Как отмечает Гегель, главная задача абстрагирующей рефлексии заключается именно «в том, чтобы из существования найти основание, т.е. превратить непосредственное существование в форму рефлектированного бытия» (Наука логики, т. II).

Поскольку форма соотносится с содержанием, она, согласно Гегелю, представляется законом явления, принципом его построения. В той же мере, в какой она рассматривается независимо от содержания, она «равнодушна и внешня содержанию». Это не значит, с другой стороны, что содержание «равнодушно» к форме: как мы уже знаем, «бесформенного содержания не существует». Лишь в абстракции содержание может рассматриваться независимо от этой формы, как «рефлектированное в себя существование». Но в ходе развития нашего мышления, в процессе теоретического анализа это совершенно необходимый, по Гегелю, процесс удвоения формы, рассматриваемой то в связи с содержанием, то независимо от него. Весь процесс конкретизации — от абстрактного к конкретному — и состоит в бесконечном опосредствовании (unendliche Vermittlung) /46/ самобытного элемента (Bestchen) несамобытным элементом — формой. Одно содержание опосредствовано формой, вновь полученное целое служит основой для нового опосредствования — новой формой и т. д.

Все эти соображения нужно принять во внимание, когда мы устанавливаем соотношение между экономикой и правом, производственными и правовыми отношениями. Когда Маркс называет право формальным опосредствованием экономики, то это значит, что правовые явления рассматриваются им как нечто отличное от экономики и в то же время соотносящееся, тесно связанное с экономикой. «Опосредствование» — т. е. средство выражения в общественном сознании классового общества и осуществление для этого сознания материальных отношений; «формальное» — поскольку закон, порядок общественных отношений мы имеем здесь абстрагированным от содержания. И в то же время «формальное опосредствование» как процесс, в котором форма, соотносясь с содержанием, абстрагируется от этого содержания. Право образует форму, содержанием которой является экономика, рассматриваемая независимо от этой формы, как «рефлектированное в себя существование». Разумеется, не в абстрактном анализе, а в непосредственном проявлении, в конкретной действительности экономика предстает в форме права, «конкретное выступает перед нами в правовом обрамлении». Но построение Маркса в «Капитале» носит именно абстрактно-аналитический и в то же время диалектический характер, движется от абстрактного к конкретному. Поэтому и экономические отношения рассматриваются им как «рефлектированные в себя существования», независимо от той формы, в которой они непосредственно выступают. Маркс зачастую подчеркивает, что он имеет в виду экономические отношения «не в правовом их выражении, но в их реальной сущности».

Равным образом и термин «правовая надстройка» для Маркса отнюдь не просто литературный образ, но совершенно необходимое, вспомогательное описательное средство теоретическою анализа. Совершенно отчетливо сознавая, что право является необходимой идеологической формой производственных отношении, что экономика получает свое оформление, конкретизацию через посредство права, Маркс тем не менее считает нужным, в интересах чистоты анализа, отвлечься от права как являющегося лишь средством для выражения экономического развития, но не моментом причинной закономерности в том же экономическом развитии. И поскольку экономика в этом смысле противопоставляется правовой идеологии, последняя становится «производным» от базиса, правовой надстройкой.

/47/ Указанный смысл, вкладываемый Марксом в понятия «реального базиса» и «надстройки», вполне уясняется при сопоставлении с тем различием, которое проводится Гегелем между формальным и реальным основанием. Гегель весьма тонко отличает от формального основания реальное основание. Формальное основание есть сама форма, поскольку эта форма представляется независимой от содержания, как «самостоятельный и существенный элемент», как закон, принцип построения этого содержания. Право в этом смысле может быть названо формальным основанием, «условием» экономики, поскольку право предстает перед нами как формальное опосредствование производственных отношений классового общества — как абстрагированная совокупность волевых отношений, не только выражающих независимые от воли материальные отношения людей, но действительно связывающих сознание, действующих лиц этих материальных отношений. Формальное основание имеет то же содержание, что и обоснованное, но только в ином выражении. Но иное дело — реальное основание: «если спрашивают об основании, то требуют собственно для основания иного содержания, чем то, об основании которого спрашивают». Кроме общего со своим реальным основанием содержания, «обоснованное имеет еще также свое собственное содержание и есть тем самым единство двойного содержания... Обоснованное содержит основание совершенно внутри себя. То, что в обоснованном еще присоединяется к этой простой сущности, есть поэтому лишь некоторая несущественная форма» (Логика, ч. 2). Если мы вспомним также то, что Гегель говорит выше об удвоении формы в соотношениях формы и содержания, то для нас становится ясной взаимозависимость между реальным базисом и надстройкой.

Экономическая структура есть реальное основание правовой надстройки. Стало быть, содержание экономики и права не только одно и то же, как это мы видели с точки зрения формального опосредствования, но право имеет и некоторое другое содержание, поскольку оно выступает как «внешнее существование», как для причинной закономерности этого экономического содержания «несущественная форма». Право адекватно по содержанию экономике в тех пределах, в каких оно рассматривается как правовые отношения, опосредствовающие экономические отношения. Право отличается по содержанию от экономики, поскольку оно рассматривается абстрагируясь от этой экономики, как специфическая ее своеобразная форма — как правовая идеология.

Взаимоотношения базиса и надстройки, в частности правовой надстройки, сводятся, таким образом, выражаясь /48/ Гегелевскими терминами, к взаимоотношению «реального основания и многообразия формы». Надстройки суть те же формы, в которых выступает экономическое содержание, поскольку эти формы рассматриваются как производные моменты на пути развития, движения экономического содержания в своем специфическом сложном своеобразии. Но здесь все время сохраняется основная взаимозависимость, устанавливаемая диалектическим материализмом. Точно так же, как сознание вообще, психическое есть лишь оборотная сторона физического, материи — иной аспект, в котором рассматривается последняя, а не нечто совершенно отличное и отдельное от материи, — точно так же и идеологические надстройки суть лишь иной «аспект» (в этом случае применимо данное выражение), в котором выступает перед нами все та же существующая система производства. Эту форму можно рассматривать по отношению к содержанию и в связи с ним, тогда мы имеем в области права правовые отношения. Идеологическую форму можно рассматривать как нечто отличное от содержания и производное от него, с точки зрения специфичности ее составных элементов, — и тогда мы имеем правовую надстройку, правовую идеологию[20].

Право рассматривается Марксом и Энгельсом в процессе производимого ими теоретического анализа, а поэтому оно менее всего представляет для них интерес поскольку оно является отображением и реализацией материальных отношений. Экономические отношения изучаются /49/ ими в чистом виде, как отношения материальные, — а потому и право занимает их не со стороны того экономического содержания, которое оно опосредствует в идеологических отношениях, но со стороны самой формы, как определенная форма опосредствования, как определенная форма общественного сознания этих материальных отношений. Правда, форме Маркс и Энгельс уделяли вообще слишком мало внимания по сравнению с экономическим содержанием, на что указывал впоследствии и Энгельс. Но все же, когда Маркс и Энгельс и говорят о праве, то очень редко имеют в виду выражаемые им материальные общественные отношения, ибо в процессе анализа им не нужен синтез — экономика, оформленная правом, — не нужны и подвергаемые особому исследованию объективные основы идеологических отношений. Сама правовая форма привлекает от времени до времени их внимание именно как сложная идеологическая форма, замаскировывающая материальные отношения и препятствующая правильному, производимому с естественно-научной точностью экономическому анализу. Но это последнее обстоятельство вовсе не обозначает, что, основываясь на отдельных замечаниях Маркса и Энгельса о «превратности» правовой формы, мы можем превратить ее в «идеологические рефлексы», «абстрактное правосознание» и т. п. и перестать видеть, как эта идеология находит себе реализацию во вполне реальных и конкретных правовых отношениях, опосредывающих материальный процесс.

Крайне ошибочно поэтому в поисках характерных признаков права класть в основу его так наз. «субъективное право» отдельных классов и общественных групп. Правосознание, правовые требования и т. п. еще не есть право, которое начинается только с правовыми, общественными отношениями. Нравственно-правовые «принципы», «идеи» и т. д., составляющие логическое обоснование правовых представлений и понятий, стоят поэтому на грани нравственности и права. Они сами исторически абстрагируются от материальных общественных отношений. «Справедливость», «правильность» — так наз. общая идея права есть не что иное, как переведенное на юридический язык нормальное для данной эпохи материальное общественное отношение. Конечно, поскольку история есть история борьбы классов, право создается лишь как результат соотношения классовых «воль», но и здесь оно должно рассматриваться не как результат соглашения их или компромисса, но как формальное опосредствование независимого от этих «воль» и обусловливающего такое их соотношение материального отношения.

Если, исходя из всех указанных соображений, попытаться дать наиболее общее определение права как определенного /50/ способа опосредствования материальных отношений — разумеется, определение слишком абстрактное, носящее лишь ориентировочный характер, а потому далеко недостаточное для отдельных исторических периодов, где оно получает более конкретные очертания, — то, как мы это уже успели выяснить выше, оно сведется примерно к следующему: Порядок общественных отношений, в конечном счете отношений между классами, поскольку он отображается в общественном сознании, исторически неизбежно абстрагируется, отдифференцировывается для этого сознания от своих материальных условий и, объективируясь для него, получает дальнейшее сложное идеологическое развитие в системах «норм». Нам может быть поставлен вопрос: Но чем же в таком случае отличается это идеологическое отражение экономики от нравственных норм или политической идеологии, точно так же отражающих строй общественных отношений? Не является ли наше определение настолько общим и абстрактным, что под него легко могут быть подведены и иные идеологические формы? Не правильнее ли будет поэтому в качестве специфического отличия права выдвинуть идеологическую форму классовых производственных отношений на определенной исторической ступени развития, хотя бы на ступени товарно-менового общества, или поставить в необходимую связь правовые отношения с взаимными притязаниями товаровладельцев, со спором, иском, судебной тяжбой?

Нам представляется, что подобного рода возражения основываются или на игнорировании связи и взаимозависимости, существующей между отдельными идеологиями, или на метафизическом размежевании в праве общественных отношений и идеологии, что и вызывает естественное стремление как-нибудь отгородить эти общественные отношения как специфические отношения от отношений производственных и еще дополнительно наделить их «вещественными» чертами[21].

/51/Совершенно пустой абстракцией было бы резко разграничивать между собой различные формы идеологии, в особенности те из них, которые играют роль формального опосредствования самого общественного строя материального производства, стоят ближе всего к базису, — как право, нравственность и в отдельные периоды политическая идеология. (Политический способ представления феодализма и политическая идеология буржуазного общества — не одно и то же понятие). Этим мы совершенно устранили бы единство общественного сознания, развивающегося в различных идеологических формах, и, в соответствии с историческими условиями, ставящего одни из них в зависимость от других. Несомненно, специфические способности указанных идеологий выступают вместе с историческим развитием самих производственных отношений как своеобразное, неизбежное и основное для каждой данной исторической ступени отражение определенных моментов в развитии экономики. Но эта специфичность в различные исторические периоды сложного идеологического развития не мешает им, например праву и нравственности, совпадать с той общей для всего классового общества стороны, с какой они являются формальным опосредствованием экономики. Необходимо поэтому /52/ при изучении идеологий, рассматривая специфические особенности каждой из них в ее высшем развитии, помнить вместе с тем и тесную связь и взаимозависимость целого ряда идеологий, моменты «подчинения» одними идеологиями других и сосуществования различных идеологий в «костюме» господствующей. В первобытном обществе, не представляя из себя развитой и самостоятельной идеологии, которая присуща, как мы убедимся, лишь классовому обществу, «право» совпадает с «нравственностью» как единое отражение способа первобытного производства в первобытной системе общественного поведения. Каждое право есть вместе и обязанность. Вместе с развитием классового общества и отношений классовой эксплуатации постепенно выделяется группа правовых отношений и абстрагируемых от них норм, служащая формальным опосредствованием этих классовых производственных отношений, а потому именно, не в пример прочим нравственным нормам, и освящаемая законодательным авторитетом классового государства. Вместе с развитием товарного производства получает в качестве такого отражения свое идеологическое развитие буржуазная нравственность — вначале как внутриклассовая идеология еще не господствующей торговой буржуазии. Здесь зарождаются впервые и будущие основы правовой идеологии: понятия «свободной воли», «равенства», «справедливости» и т. п. Самое историческое развитие, развитие торгового и промышленного капитализма приводит в дальнейшем к более точному отражению предела «свободных воль», т. е. скрывающихся за ними материальных /53/ общественных отношений в правовой идеологии, что постепенно превращает «этику» в «философию права». Нравственность поэтому представляет собой на ранних ступенях не нечто, совершенно отличное от права, но исторический этап на пути к развитию правовой идеологии (недаром в идеалистической философии права, очень тонко отзывавшейся на все эти переходы, философия нравственности и права сливались в единое целое). Если же в дальнейшем развитии буржуазного общества мы находим нравственность наряду с правом, то это объясняется чрезвычайным усложнением уже объективировавшихся правовых отношений моментами правопритязания, иска и т. д. Такое усложнение правовой идеологии исторически приводит к новому отдифференцированию от нее ее руководящих идей и новому их обособлению в особой «нравственной» идеологии, служащей уже философским оправданием и обоснованием права.

Равным образом и политические отношения, которые в своей специфической форме «общей суверенной, воли» получают развитие под воздействием буржуазной частно-правовой идеологии и завершают собой развитие правовой идеологии вообще, в более ранний исторический период — именно в эпоху феодализма — выступают и как своеобразная подчиненная господствующей религиозной идеологии правовая форма, как право-господство, право-привилегия. Отношения господства и подчинения выступают здесь как неизбежная идеологическая абстракция от общественного строя феодального производства, в которой совпадают моменты частного и публичного права, отделяющиеся с дальнейшим ходом исторического развития. Мы видим, таким образом, все моменты перехода и связи между названными формами идеологии. Видим также, какие своеобразные формы может в своем историческом развитии принимать та неизбежно объективирующаяся абстракция порядка общественных отношений, то формальное опосредствование классовой экономики, которое мы в основном обозначили как право.

Примечания

• 1. Письмо Энгельса Мерингу от 14 июля 1893 г. Курсив, как и всюду далее, наш.
• 2. Мы, разумеется, не хотим этим сказать, что Маркс занимался в «Капитале» одними только экономическими отношениями. Напротив, как справедливо указывает Ленин, «он, тем не менее, везде и постоянно прослеживал соответствующие этим производственным отношениям надстройки, облекал скелет плотью и кровью» («Что такое друзья народа и т. д.»). Однако совершенно очевидно из рассмотрения первоначального плана Маркса и незаконченной главы о классах III тома, что намерения Маркса шли в этом отношении гораздо шире и что «Капитал» должен был представлять из себя вполне законченную картину буржуазного общества.
• 3. Мы не можем отказать себе в удовольствии процитировать из «Немецкой идеологии» еще некоторые замечания, относящиеся к праву, и это тем более, что на данных вопросах нам придется еще останавливаться.
• 4. Этим-то отличается пролетарское мировоззрение, «социалистическая идеология», по выражению Ленина, от всех предшествовавших идеологий. Как писал еще в «Немецкой идеологии» Маркс: «Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом реальное движение, которое уничтожает теперешнее состояние».
• 5. См., напр., последние статьи М. Рейснера в «Вестнике Комм. Академии» № 9 и др. Для полемики, происходившей в свое время между т.т. Рейснером и Стучкой, характерно следующее. Проф. Рейснер, хотя и называл право «идеологией», но, понимая его как «правосознание» классов и даже родов и отправляясь от этого правосознания, он все далее уходил от правильного понимания права. То, что эта правовая идеология гораздо более «материальна», чем это может показаться при отправлении от нее, что она неразрывно связана со вполне реальными и объективными общественными отношениями, формально опосредствующими материальные отношения — осталось для него совершенно неясным. Тов. Стучке же самый классовый и материалистический подход, отправляющийся от материальных отношений, дав возможность прийти к более правильному пониманию сущности и правовых отношений, несмотря на некоторые терминологические у него неточности, отчасти уже отмеченные марксистской критикой. — Когда заканчивалось печатание настоящих очерков, вышла новая и большая книга проф. Рейснера «Право»: несмотря на целый ряд своих внешних достоинств (богатый исторический материал, литературн. изложение), она грешит все теми же основными методологическими заблуждениями.
• 6. «Товары не могут сами отправляться на рынок и обмениваться между собой. Следовательно, мы должны обратиться к их хранителям, товаровладельцам... Чтобы данные вещи могли относиться друг к другу как товары, товаровладельцы должны относиться друг к другу как лица, воля которых господствует в этих вещах» («Капит.», т. 1).
• 7. Этот момент не был уловлен т. А. Варьяшем в его докладе о «марксистской философии истории» (См. «Вестник Комм. Академии» № 9). Пытаясь точно так же подойти к разрешению проблемы идеологии, т. Варьяш склонен видеть в ней подвергнутое рациональной переработке отражение экономического процесса, который, по его мнению, осуществляется без нее, с участием сферы «бессознательного». Ошибка т. Варьяша в том, что он пытается сгладить различие между психологией индивида и общественной психологией, исходя не из этой последней, но из сферы индивидуально-психологического (отсюда и его «фрейдизм» и т. п.). Отсутствие сознания «общественных отношений» общественного процесса в целом не обозначает еще отсутствия сознательных действий со стороны участников этого процесса; бессознательное по отношению к правильно понятому общественному процессу, не тождественно поэтому с бессознательным в индивидуально-психологическом смысле. Необходимо иметь в виду диалектическую связь между общественным сознанием и независимым от него общественным бытием, не делать противопоставление их «чрезмерным». Гораздо более правильно подходит к тому же вопросу т. Рудаш («Вест. Комм. Акад.» № 10), он различает неправильное, идеологическое «общественное сознание» и сознание естественно-научное, направленное на самый материальный процесс производства. Но, как указывает сам т. Рудаш, этих двух сознаний строго разграничивать нельзя: правильнее поэтому было бы говорить об элементах точного знания в общественном сознании.
• 8. Спорный с терминологической стороны, но не по существу, вопрос, называть ли эти представления идеологическими, или только — социальной психикой. Разумеется, здесь мы имеем дело с не вполне развитой идеологией; но и «социальная психика» как нечто совершенно бесформенное, вовсе не ориентирующееся на те или иные руководящие представления — чистейшая абстракция!
• 9. П. Стучка: «Классовое общество и гражданское право».
• 10. Такой, на наш взгляд, малооправдывающий себя и к тому же затушевывающий связь между всеми аспектами единой формы права методологический прием использует т. П. Стучка в своей «Революционной роли права и государства». См. об этом более подробно ниже.
• 11. См. И. Разумовский: «Понятие права у Маркса и Энгельса» («Под знам. марксизма» 1923 г., № 2-3).
• 12. Тов. Стучка переводит: «формальное осуществление» экономики и тем самым, быть может, совершенно невольно, но значительно упрощает глубокую мысль Маркса. Выражение «Vermittlung» у Маркса ни в коем случае не может быть переведено просто как «осуществление», ибо это противоречит и пониманию роли «опосредования» и всему построению теоретического анализа у Маркса. (См. П. Стучка: «Классовое государство и гражданское право»).
• 13. Объяснение сущности текстильной организации, по Марксу, нужно «искать не в идеологических отношениях (напр., правовых или религиозных), а в материальных». (Ленин: «Что такое друзья народа», соч. т. I, ст. 80).
• 14. Мы обращаем внимание на то, что объективно это одна и та же «воля», что и в материальных отношениях. Правовые отношения отнюдь не «символы», не абстрактная иллюзия, они существуют вполне реально, на что мы указывали уже в своих прежних работах. Волевые отношения индивидуумов, якобы свободных воль, это — «необходимые формы индивидуальности на определенной ступени развития общественного процесса производства» (журн. «Под знам. Марксизма» № 2-3 за 1923 г. ст. 34). «Результат соотношения воль общественных классов и создает правовую структуру общества... В производственных отношениях мы имеем те же взаимоотношения классов, но рассматриваемые уже не как соотношения воль» и т. д. («Социология и право». 1924 г.) Вообще в тех пределах, в которых правовые отношения покрывают материальные отношения, они и реализуют эти последние, но вся суть именно в том, что они не покрывают их полностью.
• 15. Полезно привести несколько образцов такого анализа у Маркса, где устанавливаются и различия, и связи между экономическими и юридическими отношениями. «Действительное движение отданных в ссуду денег — действительное движение их как капитала — есть операция, лежащая по ту сторону сделок между кредиторами и заемщиками. В самом капитале это посредство сделок стерто, не видно. Эта отдача в ссуду является, таким образом, соответственной формой для отчуждения стоимости как капитала («Кап.» т. III, ч. 1, ст. 333, 335). «Присвоение ренты представляет экономическую реализацию земельной собственной, юридической фикции» («Кап.» т. III, ч. 2, ст. 174). «Первый обмен между трудом и капиталом есть формальный процесс, в котором капитал выступает как деньги и рабочая сила как товар. Продажа рабочей силы идеально или юридически имеет место тоже в этом первом процессе, несмотря на то, что труд оплачивается лишь после того, как он выполнен... В первый момент происходит обмен денег на товар — обмен эквивалентов... Во втором моменте совсем нет обмена... Владелец денег функционирует теперь как капиталист» и т. д. («Теории приб. стоимости», т. I). «Меновое отношение между капиталистом и рабочим становится, т. обр., простой видимостью процесса обращения, простой формой, которая чужда своему собственному содержанию и лишь затемняет его действительный смысл» («Капит.» I, ст. 592).
• 16. Письмо к Лассалю от 1861 г. О том, в какой мере производственные отношения не покрываются полностью правовыми отношениями, писал Плеханов в своей полемике с П. Струве. Им приводились как примеры: капитал, стоимость, конкуренция и т. д.
• 17. Очевидно, что такое марксистское понимание соотношения между экономическим содержанием и правовой формой резко отличается от внешне аналогичного ему разграничения «хозяйства» и «правовой формы», которое имеет место у «критика» марксизма Р. Штаммлера. Если даже оставить в стороне все «философско-правовые» построения последнего с его правовой телеологией и т. п., то и тогда нужно иметь в виду, что для Штаммлера право является априорно-логической формой, куда укладываются «естественный» и «технический» процессы. Иными словами, Штаммлер упускает из виду среднее звено, экономические отношения, «опосредствующие» состояние производительных сил, и подменяет материальные отношения правовыми. Помимо того, для буржуа-Штаммлера право — вечная для всех времен априорно-логическая форма «хозяйства», а не исторически развивающаяся и преходящая форма представления экономики. Для Штаммлера «хозяйство» немыслимо без права, необходимого условия, при котором оно выступает в качестве подчиненного «внешнему регулированию», урегулированного (geregelt). Для Маркса же общественное производство вполне мыслимо, реализуется в своих материальных отношениях и «регулируется» самим производственным процессом, без помощи права, и правовые отношения лишь в историческом развитии классового общества отдифференцировываются от производственных отношений. Поэтому, когда Штаммлер якобы материалистически заявляет, что между правом и хозяйством не должно мыслить причинного соотношения (kausale Wirkung), то это нужно ему лишь для того, чтобы обратить право в необходимую «логически обусловливающую форму», а «хозяйство» — в «урегулированную материю» (именно материю, а не содержание!). В его новейшей книге («Rechtsphilosophie» 1923 г.) это выступает особенно ярко. Здесь он различает как первый элемент социального рассмотрения «die logische Bedingung (=Form); das zweite ist der dadurch logisch bestimmte Bestandteil (=Materie) einer sozialen Betrachung» и приходит к выводу, что нет ни одного экономического понятия, der nicht durch Möglichkeit einer rechtlichen Wollen logisch bedingt wäre» S. 111).
• 18. Письмо к К. Шмидту от 27 окт. 1890 г.
• 19. Правда, могут сослаться на то, что у древних германцев или, например, в законодательстве древнего Рима под правом понимается непосредственная форма присвоения и этот термин ведет свое происхождение от «межи», границы земельных владений. Но это доказывает только, что древние мыслили более реалистически — до развития фетишизма «вещных» категорий. А, как указывает Маркс, при изучении социальных категорий мы должны исходить не из их значения в историческом прошлом, а в первую очередь из той роли, которую они играют при своем наивысшем развитии, в буржуазном обществе. В меновом же обществе мы не имеем уже никаких «конкретных форм» права, которые отражались бы в отдельно от них существующих абстрактных формах, но имеем лишь материальные отношения и вещные категории экономики и исторически абстрагируемые от них правовые отношения и нормы.
• 20. Заметим кстати, что вопрос, «каким образом экономическое содержание может отражаться в своей собственной правовой форме», основывается именно на метафизическом понимании и характера этого отражения, и вообще взаимоотношений формы и содержания. Характер построения содержания потому и отражается в форме, что сама форма есть не что иное, как порядок построения содержания по тому или иному принципу, неотъемлемый от этого содержания. Идеологическая форма есть построение экономического содержания, поскольку и в какой мере порядок этого построения проходит через определенный накопленный мыслительный материал и представляется с точки зрения этого мыслительного материала. Эта идеологическая форма если не охватывает всего экономического процесса в целом, то все же неразрывно связана с отдельными звеньями, фактами, моментами экономического содержания. Строй экономического содержания не может не отражаться, таким образом, в тесно связанной с ним правовой форме. Лишь тогда, когда сознание связи идеологической формы с опосредствоваемым его экономическим содержанием утрачивается, когда она исторически абстрагируется и объективируется для общественного сознания, представляется ведущей самостоятельное существование, тогда лишь создается представление об этом отражении как о зеркальном отражении (Wiederspiegeln). Только кантианское представление об отражении бытия в сознании, содержания в форме, отгораживающее одно от другого и не видящее их связи, может привести к пониманию этого отражения в виде ряда этажей — воззрению, вполне заслуженно осмеянному т. Стучкой.
• 21. Что правовой идеологии соответствует нечто, фактически имеющее место в общественных отношениях, — что старается подчеркнуть, например, тов. Пашуканис, — в этом нет никакого сомнения. Но это «нечто», эти изменения, соответствующие развитию правовой идеологии, происходят в материальных, производственных отношениях. Материальные общественные отношения — это отношения не между вещами, товарами, но те же отношения между лицами, лишь опосредствуемые вещами, товарами, материальными условиями. Именно в производственных отношениях имеют место и «свобода» от феодальных уз и от средств производства, и «равенство» в обмене эквивалентами: эти материальные отношения, в той мере и в той форме, в которых они проходят через общественное сознание, становятся идеологическими отношениями. Последние — отнюдь не символ, не абстракция, но вполне реальные, объективные отношения между людьми (хотя они и не охватывают объективно материального процесса производства). Как всякого рода отношения людей они могут сопровождаться и особыми «вещественными» моментами: правовая сделка, скажем, сопровождается письменным соглашением, хлопанием друг друга по рукам и т. п. Но не эти черты характерны для них, а то, что они проходят через общественное сознание, получают освещение от тех или иных правовых представлений. Можно ли, как это делает тов. Пашуканис, называть правовые отношения специфической формой общественных отношений, не в смысле абстрагированной формы — порядка самых классовых производственных отношений, — но в смысле особой исторической разновидности общественных отношений вообще. Правовые отношения, по т. Пашуканису, это в первую очередь те общественные отношения, которые возникают и оформляются во взаимных притязаниях лиц, в споре, в иске, в судебной тяжбе, абстрагируются от экономики через судебный процесс. Поэтому и судебные учреждения являются для него преимущественно правовыми институтами (стр. 53 цит. раб.). С нашей точки зрения, ни Маркс, ни Энгельс нигде не дают повода мыслить правовые отношения исключительно как отношения, связанные со спором, иском и с судебными претензиями и обязанные им своим возникновением. Едва ли вообще можно говорить о всех таких отношениях как о «правовых». К тому же это сильно ограничило бы область права, которая для Маркса и Энгельса является гораздо более объемлющей и, как выясняется далее, особенно характерной для менового общества формой представления классовой экономики. Что касается судебных учреждений, то Маркс и Энгельс называют их политическими учреждениями, средством политики, считая их составным элементом государства. У т. Пашуканиса, однако, получила несколько гипертрофированное выражение та верная мысль, что правовое отражение экономики значительно усложняется по мере развития частного права различными идеологическими элементами, имеющими отношение к иску, суду, тяжбе и т. п. Кроме того, несомненно, здесь имеет место взаимодействие между правовой надстройкой и судом как элементом политической надстройки, способствующей оформлению правовых представлений. «Волевой» способ представления классовой экономики, таким образом, совершенно неизбежно сопровождается выражением, хотя бы в элементарной и несистематизированной форме, правопритязаний, переживаниями прав и обязанностей. В дальнейшем эти элементы правового сознания усложняются, оформляются, под воздействием защиты этих прав со стороны государства, законодательства и, как правильно указывает т. Пашуканис, в частности и со стороны судебных учреждений. Но и здесь правовые отношения возникают не как deus ex machina. И здесь правовые отношения суть вовсе не особые общественные отношения, возникающие в «драке», в споре, во взаимных правопритязаниях, а отношения, обособившиеся от тех же производственных отношений, лишь оформившиеся и усложнившиеся моментами иска, судебных притязаний и т. д. В процессе судебного разбирательства между субъектами права создается множество самых разнообразных с этим связанных отношений, часто весьма «вещественного», материального характера, часто остающихся неосознанными самыми носителями этих отношений. Но из всех этих разнообразных связей и взаимоотношений выделяются отношения, связанные с сознанием прав и обязанностей, идеологические отношения — и их-то мы и называем правовыми.