Глава 5. Историческое развитие правовых понятий [Редактировать]

1.

/104/ Представить правовые категории и правовые формы как абстрагированные односторонние отношения развивающегося общественного целого, дать схему развития правовых понятий в их историческом движении, вскрывая стоящие за ними производственные отношения и, вместе с тем, в их внутренней логической связи и преемственности, — такова одна из основных задач марксистского, социологического изучения права. Задача не из легких и весьма почтенных, если принять во внимание, что она послужила исходным пунктом всего дальнейшего теоретического развития Маркса, начиная с его ранних попыток самостоятельной теоретической работы.

Частная собственность, классы, государство, право — таковы четыре для нас неразрывно между собою связанных, соотносительных понятия — понятия, полный смысл каждого из которых уясняется лишь из изучения развития его связи и взаимоотношений с другими понятиями. Изложить в схематической форме историческое и логическое развитие правовых понятий — это значит, поэтому, не что иное, как отобразить с определенной стороны развитие классового общества: общества частной собственности, которое политически формируется в государство и классовые производственные отношения которого получают идеологическое, формальное опосредствование в праве.

Возникает вопрос: почему бы не использовать для этой цели схему построения «Капитала»? И это тем более, что в «Капитале» мы имеем развернутую социологическую критику экономических категории товарно-капиталистического производства, а право, как это уже выяснено, является наиболее характерной идеологией именно для буржуазного общества. Следуя развитию мысли Маркса в «Капитале», мы как будто бы должны были иметь параллельную развертыванию экономических категорий стоимости, товара и т. д. цепь соответствующих им правовых понятий, представлений и институтов. Но при таком рассмотрении возникают и затруднения, и возможные /105/ методологические ошибки. Развитие правовых понятий далеко не в полной мере адекватно развитию и проявлению экономической закономерности товарно-капиталистического производства. Это потому уже, что, как мы знаем, общие закономерности, господствующие в материальном процессе производства, никогда полностью не охватываются правовыми, идеологическими отношениями, отображающими лишь отдельные звенья экономического процесса. К тому же в «Капитале» процесс капиталистического производства и воспроизводства изображен в его, так сказать, поперечном разрезе. Вводные соображения об общественно-необходимом труде, трудовой стоимости, процессе обмена и процессе труда в общем виде, исторические сведения о развитии мануфактуры и машинного производства нужны Марксу лишь для уяснения основных категорий капиталистического производства. Равным образом для аналогичного же уяснения привлекаются им в III томе исторические сведения о ростовщическом и торговом капитале. Между тем развитие правовых категорий может быть вполне представлено лишь в историческом, продольном разрезе хода общественного развития, если только, мысля право в широком смысле и включая в это понятие и исторически-ранние элементы политико-правовой идеологии, мы будем видеть в нем формальное опосредствование производственных отношений не одного только товарно-капиталистического, но и вообще всего классового общества. Ограничившись поперечным разрезом товарно-капиталистического производства и анализом свойственных ему правовых категорий (как-то: юридический субъект, разделение на частное и публичное право и т. д.), мы не могли бы установить преемственной связи между вполне развитой правовой идеологией и более ранними ее элементами в предшествовавших формах классовых отношений.

Не следует также забывать, что уже классическая экономия — если и не говорить о марксизме — представляет огромный шаг вперед в понимании самой буржуазией своих собственных общественных отношений, сменяя в этом отношении идеологию «философии права». Поэтому правовой аспект экономики в схеме развития и буржуазно-классического изложения политико-экономических категорий постепенно вытесняется и поглощается экономическими понятиями. Тем более в марксовой критике политической экономии изложение строя капиталистического производства ни в коем случае не требует того, чтобы было отчетливо выявленным правовое оформление экономических категорий. Это потому также, с другой стороны, что, как уже указывалось, более обстоятельная критика категорий государства и права, несомненно, /106/ предполагалась в дальнейшем ходе теоретического построения «Капитала», но не была завершена Марксом. Поэтому для построения схемы развития правовых понятий, мы, всемерно используя все возможное и пригодное для нашей цели в схеме развития «Капитала», должны привлечь на помощь и весь другой имеющийся у Маркса и Энгельса исторический и философско-методологический материал: в частности, использовать и их критику «философии права», и схему развития общественных форм, намеченную Энгельсом, и т. д. С точки зрения чисто методологической, мы, не воспроизводя буквально схемы построения Маркса и всех методологических приемов его критики политической экономии без соответствующей их спецификации для юридической области, вместе с тем имеем возможность достаточно широко использовать указанные схемы и приемы для нашей задачи. Мы достигаем этого, установив историческую и логическую преемственность между более ранними и более поздними формами права. Всякое право есть «право неравенства»: то есть та же — лишь прикрытая идеями свободы и равенства несколько «демократизированная» — привилегия. В этой новой привилегий лишь резче выступает обусловливающее ее имущественное неравенство. И наоборот, каждая привилегия феодального общества предполагает сравнение, а стало быть, неравенство — в конечном счете, разумеется, имущественное неравенство различных общественных групп, проистекающие из этого имущественного неравенства их различные «права» и «обязанности». Право, как в низших, так и в высших своих проявлениях, имеет своей основой формальное опосредствование распределительных, имущественных отношений общественных классов. Мы не должны мыслить различных одна другую сменяющих форм классового общества в их оторванности и разобщенности одна от другой. Товарно-капиталистическое общество — это высшая ступень развития антагонистического общества вообще, ступень, на которой получают свою полную силу и логическое завершение все основные понятия, свойственные классовому обществу, — частная собственность, классы, государство и право.

Процесс развития правовых понятий и правовых отношений мы, как это выяснялось выше, рассматриваем как процесс исторического обособления, отдифференцирования правовой формы от ее экономического содержания, правовых отношений от отношений производственных; или, выражаясь языком Маркса, объективирования их, т .е. превращения их для сознания участвующих в правоотношениях лиц и их идеологов в независимые от материальных отношений, ведущие самостоятельное существование отношения. Иными словами, мы ищем ответа на вопрос, поставленный еще Марксом: каким образом производственные отношения как правовые отношения (т. е. в форме правовых отношений. — И. Р.) вступают на неодинаковый путь развития? Изложение этого исторического процесса должно опираться на логический анализ основного и простейшего для всех периодов классового общества правового отношения. В самом этом простейшем правоотношении должны таиться освещенные с определенной формы все противоречия классового общества, все причины дальнейшего расхождения между правовой формой и экономическим содержанием. Анализ правовых категорий менового общества и его высшей ступени — общества товарно-капиталистического, в котором мы имеем наиболее полное развитие правовой идеологии, позволяет нам установить основное и наиболее характерное для этой правовой идеологии общественное отношение — отношение частной собственности. Исследование же исторически более ранних общественных формаций классового общества приводит к выводу, что частная собственность является общественным отношением, определяющим и эти иные, более ранние формы правовых отношений. Поэтому рассмотрение именно положения и процесса развития частной собственности в различные исторические периоды классового общества, начиная с зародыша ее во «владении» доклассового периода, и должно явиться тем основным «звеном, которое позволит вытащить всю цепь» генетического изложения хода развития правовых понятий. Мы оговариваемся, что ограничиваемся историко-социологическим абрисом теории исторического развития правовых понятий, — исходя из метода и работ Маркса и Энгельса, — и не претендуем дать в настоящем сжатом очерке подлинную историю правовых институтов.

Поскольку «всякое производство есть присвоение индивидуумом благ природы внутри определенной общественной формы и посредством ее», постольку «ни о каком обществе не может быть речи там, где не существует никакой формы собственности» («Введ. к крит.»). Не следует отождествлять это «присвоение» в общеэкономическом смысле и основанное на классовом и имущественном неравенстве присвоение в классовом обществе. Собственность есть прежде всего общественное отношение распределения. Но распределительные отношения, согласно Марксу, не оторваны от отношений производства, а составляют лишь «другую их сторону»: собственность поэтому есть, вместе с тем, и определенное организационно-трудовое отношение, отношение между общественными классами, форма разделения труда. Собственность, «согласно учению современных экономистов», как указывает еще в «Немецкой идеологии» Маркс, «означает возможность /108/ распоряжаться чужой рабочей силой. Впрочем, разделение труда и частная собственность представляют собой тождественные выражения: в одном случае говорится по отношению к деятельности то же самое, что в другом случае говорится по отношению к продукту деятельности». «Различные ступени развития разделения труда являются в то же время различными формами собственности, т. е. каждая ступень разделения труда определяет и взаимоотношения индивидов по отношению к материалу, орудию и продукту труда» («Нем. идеология», Архив Маркса и Энгельса, т. I, стр. 222, 254). То же читаем и в «Введении к критике пол. экон.»: распределение — это не только «распределение орудий производства», но и «распределение членов общества по различным родам производства (подведение индивидов под определенные производственные отношения)».

Собственность или присвоение в экономическом смысле есть, таким образом, лишь иное выражение для общественной организации труда, стало быть — для классовых производственных отношений в пределах классового общества: выражая «возможность распоряжаться чужой рабочей силой», собственность этим самым служит лишь иным обозначением для классового превосходства господствующего класса в данной организации производства, для классового господства. Эти фактические классовые господство и подчинение могут получать и непосредственное идеологическое отражение как отношения «политические» — на ранней исторической ступени развития классового общества, где правовая форма находится еще под воздействием религиозной идеологии. В дальнейшем же, по мере развития вместе с товарным фетишизмом чисто правового способа представления, эти отношения господства и подчинения становятся «административно-правовыми», для выражения внутреннего строя производственной организации, и «публично-правовыми», поскольку выражают то же классовое господство, но рассматриваемое уже «извне», с точки зрения его политической формы. Будучи следствием организационно-трудового положения класса в производстве, отношения распределения, однако, в дальнейшем историческом развитии классового общества, начинают предопределять это организационно-трудовое положение; но в тоже время они все более перестают служить его вполне отчетливым выражением. По мере капиталистического отделения средств производства от непосредственных производителей все возрастает и процесс «овеществления» общественных отношений: производственные отношения начинают все более выступать в общественном сознании исключительно как отношения распределения, имущественные. Поэтому формальное опосредствование отношений распределения начинает /109/ вытеснять в представлении об общественных отношениях их прежнее «политическое» выражение как отношений господства и подчиняет себе это последнее: отношения собственности становятся основным выражением отношений классов, и самое классовое господство и подчинение также приобретают особую соответствующую правовую форму — уже под воздействием отношений собственности — форму «административного» и «публичного права».

Как замечает Маркс, от собственности или вообще присвоения, рассматриваемых как необходимое условие производства, «смешно делать прыжок к частной собственности». Частная собственность как таковая получает свое развитие лишь в пределах классового общества, зарождается вместе с разложением родовых отношений: она постепенно оформляется лишь с развитием обмена и, наконец, выступает в своей полной силе и практической истине уже в процессе отделения средств производства от производителей. Лишь тогда становится возможным окончательное абстрагирование юридических отношений от отношений производственных, историческое объективирование этих юридических отношений для сознания производителя. Правовой способ представления — неотделимый спутник частной собственности, отношений неравенства в распределении — отношений классовой эксплуатации, сопутствующий им в их развитии: он зарождается вместе с частной собственностью в своих наиболее ранних формах еще в тот период, когда правовые отношения еще не отдифференцировались от экономических отношении. Простейшие правовые отношения связаны поэтому с зарождением частной собственности — когда она еще не выходит за пределы простого, выделяемого из общинной собственности, владения. Поэтому, по словам Маркса, «Гегель правильно начинает философию права с владения как простейшего правового отношения субъекта (т. е. общества. — И. Р.)» («Введ. к крит.»)[1].

Почему Маркс видит во владении простейшее правовое отношение, т. е. наиболее раннюю форму права, этот вопрос необходимо тщательно уяснить себе для того, чтобы не быть сбитым с толку буржуазной юридической теорией, выводящей совершенно обратное — право владения /110/ из права частной собственности как вытекающее из нее последующее правовое явление.

Как указывает Маркс, «первой формой собственности является родовая собственность... На этой ступени общественной жизни разделение труда еще очень слабо развито и ограничивается дальнейшим расширением существующего в семье натурального разделения труда. Поэтому общественное расчленение ограничивается лишь расширением семьи: это — патриархальные главы рода, под ними — члены рода, в самом низу — рабы». От этой наиболее ранней формы общественной собственности Маркс отличает несколько более позднюю фазу ее, которая возникает

«благодаря объединению, путем договора или завоевания, нескольких родов в один город», «наряду с общинной собственностью развивается уже и движимая, а впоследствии и недвижимая частная собственность, но как исключительная подчиненная общинной собственности форма. Граждане государства обладают властью над своими рабами лишь коллективно и уж по одному этому связаны с формой общинной собственности. Это  — коллективная частная собственность активных граждан, вынужденных по отношению к рабам держаться этой натуральной формы ассоциации... Разделение труда здесь уже более развито... Вполне уже развились классовые отношения между гражданами и рабами».

Здесь очень интересно указание Маркса на формы раннего, патриархального рабства, при котором — как сообщает, напр., о древних германцах Тацит — рабы часто живут в своих усадьбах и уплачивают лишь оброк натурой владельцу крупного общинного надела. Рабы, как и скот, здесь уже собственность членов общины, но Маркс не говорит о них еще как об исключительно частной собственности; самое использование рабского труда здесь тесно связано с получением крупного общинного надела. Поэтому частная собственность не лежит здесь еще в основе общественной организации, представляет подчиненную общинной собственности форму.

Однако и этой «коллективной частной собственности», как можно судить на основании некоторых указаний Маркса, предшествуют более ранние формы частной собственности:

«родовая собственность имела тогда характер государственной собственности, а право на нее отдельного индивида сводилось к простому владению (Possessio), которое, однако, как и вся вообще родовая собственность, ограничивалось только земельной собственностью»[2].

/111/ Теперь становится понятным, почему позже в «Введении к критике» Маркс писал о владении как простейшем правовом отношении:

«существуют семьи, роды, которые еще только владеют, но не имеют собственности (die nur noch besitzen, nicht Eigentum haben). Простейшая категория выступает таким образом по отношению к собственности как отношение первичных семейных и родовых сообществ (als Verhältnis einfacher Familien — oder Stammgenossenschaften im Verhältnis zum Eigentum). В более раннем обществе она является более простым отношением развившегося организма, но конкретный субстрат (т. е. родовое сообщество. — И. Р.), отношением которого является владение, постоянно предполагается. Можно представить себе владеющим единичного дикаря. Но тогда владение не будет правоотношением»[3].

Мы оставляем здесь совершенно в стороне целый ряд побочных обстоятельств: вправе ли Маркс говорить о «государственной» собственности на такой ранней ступени: вполне ли отчетливо мыслил ли он в этот период, еще до появления исследования Л. Моргана, взаимоотношения первобытной семьи и рода; повлияла ли на него в этом случае, как можно предполагать, теоретическая борьба между гегельянством и исторической школой права и т. п. Для нас важно здесь установить лишь следующее. Маркс понимает, что «владение» представляет из себя лишь ограниченный момент по отношению к более поздней развитой юридической собственности. Но он диалектически рассматривает процесс нарождения классового общества из общества родового, процесс нарождения частной собственности, которая оформляется постепенно в противоположность собственности общественной. Поэтому раннее владение для него не только фактическое обладание, но и определенное для этой исторической ступени право владения, т. е. своеобразное правовое отношение, отношение к общественной собственности. Владение не только фактически имеет место, но и определенным образом представляется как некоторое дозволение: понятие о нем строится по типу зависимости его от общественной собственности, /112/ которая является господствующей категорией. По мере разложения рода общественная собственность может носить чисто номинальный характер, но «дозволение» общества владеть единоличному индивидууму сохраняется как определенная форма. Это — наиболее раннее правовое отношение, наиболее ранняя ступень будущего права частной собственности.

Буржуазная юридическая теория единодушно отвергает правовой характер владения (possessio), видит в нем лишь фактическое обладание, которое имеет юридические последствия, но само по себе не является юридической категорией; в лучшем случае она мыслит право владения как самоограничивающую себя и передающую часть своих прав частную собственность. Такое явление находит в себе историко-социологическое объяснение. Буржуазная юридическая теория рассматривает все случаи обладания сквозь призму своей собственной зрелой юридической идеологии, для которой право частной собственности является основным отношением. Соотношение историческое в ней поэтому целиком переворачивается и превращается в соотношение юридико-логическое: «владение» мыслится как нечто предполагающее уже существование права частной собственности, как юридико-логический вывод из этой последней. Отсутствует понимание исторически предшествующих общественных форм, понимание того, что то же владение представляет из себя исторически более раннюю ступень правовой формы на пути к более развитой частной собственности[4]. Между тем, как указывает Маркс,

«простейшие категории (владение. — И. Р.) суть выражение условий, в которых может реализоваться неразвившаяся конкретность /113/ (частная собственность. — И. Р.) до установления более многостороннего отношения или более многосторонней связи, идеальным выражением которых служит конкретная категория (право частной собственности. — И. Р.), в то время как развившаяся конкретность сохраняет простейшую категорию как подчиненное отношение»[5].

История права, если только к ней отнестись в достаточной мере критически, несомненно, подтвердит положения Маркса. Римские юристы, а вслед за ними и буржуазные историки исходят уже из сравнительно поздних форм, т. е. «квиритской собственности»; поэтому владение участком общественных полей (ager publicus) для них лишь тогда приобретает юридическое значение, когда вводятся т. н. «поссессорные интердикты» (interdictus uti possidetis), узаконяющие и сохраняющие это владение, — интердикты, уже исходящие из существующего права собственности. Точно так же, согласно другой теории, приводимой Гаем, представление о владении как о правовом институте вытекает из «виндикации», спора о собственности: «Для удержания владения («retinendi possessionis causa»), когда обе стороны спорят о собственности.., для этой цели созданы интердикты» (Gai. «Институции» 4, 148). Между тем несомненно, что и квиритская собственность и как общественное отношение, и как юридическое понятие оформляется лишь постепенно — по мере того, как делается возможным отрыв юридического собственника от предмета его обладания в т. н. «бонитарной» собственности: когда «собственность раздваивается так, что один мог быть квиритским собственником, а другой иметь вещь в своем имуществе» (in bonis habere) (Gai, 2, 40). Вообще же исторически всюду пользование общинным наделом, владение предоставленным участком общественной пахотной земли (Hufe) др. германцев, «гайда» англо-саксонских кэрлов, «заимка» у славян) предшествует развитию частной собственности; причем мы имеем уже здесь отношение имущественного неравенства — возможность получения более крупного надела для обладателей большого числа рабов и скота. Отсюда и правовой характер этого владения как отношения к общественной собственности. Рассматривая последовательные фазы развития римской частной собственности — mancipium, dominium, proprietas, — также следует иметь в виду, что первоначально mancipium как власть pater families, олицетворяющего род, очень близка к dominium, и лишь впоследствии, с развитием обмена, с res mancipi связывается представление как о собственности, приобретаемой в обмене.

/114/ Первобытное владение исторически вовсе не потому оказывается простейшим правовым отношением, что оно вытекает из частной собственности: в действительности же оно есть отношение частного владельца к общественной собственности. Это отношение наиболее ранней формы будущей частной собственности к господствующей собственности общинной, родовой. И на этой ранней ступени мы имеем уже наиболее раннее, соответствующее ранним данным общественным отношениям, правовое представление об этом владении, которое мыслится как «дозволение» со стороны родового общества, — носит, следовательно, религиозную окраску[6]. Развитие обмена, который исторически начинается очень рано — сначала на границах общин, а затем внутри общин (как известно, обмен мы находим уже у первобытных австралийцев и самых диких негрских племен) — и знаменует уже начало разложения рода, приводит к тому, что право постепенно все более освобождается от своей религиозной одежды. Частная собственность в своих более развитых формах зарождается сначала по отношению к движимой собственности (сравн. указание Энгельса на оружие, орудия и т. д.), на которую не распространяется родовая собственность. Как указывает М. М. Ковалевский, к движимости в эпоху разложения родового строя относят зачастую даже усадьбу, чтобы освободить и ее от родовой опеки[7]. Наконец, по мере приобретения общественным процессом производства товарного характера, собственность настолько укрепляется, что переходит и на земельные участки. По словам Энгельса («Происхождение семьи»), «право отдельного лица на владение предоставленными ему первоначально родом или племенем земельными участками упрочилось теперь настолько, что эти участки стали принадлежать ему на правах наследственной собственности... Полная неограниченная собственность на землю означала не только возможность беспрепятственно и неограниченно владеть ею, она означала также возможность отчуждать ее».

Частная собственность оформляется как таковая, становится частной собственностью в современном смысле слова лишь в процессе развития товарных отношений, по мере того как она становится не только «возможностью /115/ беспрепятственно владеть ею», но и «возможностью отчуждать ее». Понятно, почему мы не имеем полного развития частной собственности как правовой формы и в период феодального производства, экономическим базисом которого является преимущественно натуральное хозяйство: мелкое крестьянское земледелие и мелкое самостоятельное ремесло. «Главной формой собственности в феодальную эпоху является, с одной стороны, земельная собственность со связанным с ней трудом крепостных, а с другой — собственный труд при наличии мелкого капитала и труда используемых им подмастерьев», как писал Маркс еще в «Немецкой идеологии». Нужно заметить, что Маркс говорит здесь о феодальных отношениях как об особой форме производства, а потому не рассматривает их, как буржуазные историки, сквозь юридические очки — не видит в них результат «договоров» различных «сословий». «Феодальный контракт», договор о коммендации, т. е. об отдаче себя в покровительство сеньору (позднеримское «patrocinium», средневекое «mundium» и т. д.), заключаемый между сеньором (dominus) и зависимыми от него арендаторами его земель или мелкими землевладельцами homines pertinentes (римские «колоны», германские «литы», славянские «смерды» и т. д.), является, разумеется, характерным юридическим признаком особенно раннего феодализма — до начала закрепостительного процесса. Здесь интересно отметить, что этот контракт менее всего был похож на буржуазный договор «равных субъектов», а носил скорее характер религиозного обряда — клятвы в верности феодалу. Но самая коммендация была лишь второстепенным последствием материальной взаимозависимости феодала и его homines. С одной стороны, феодал «дозволяющий» крестьянину селиться на своей земле, увеличивающий его собственный участок дополнительным наделом, ссужающий его инвентарем и т. д., — с другой стороны, земледелец, безземельный или малоземельный, уплачивающий ту или иную форму ренты феодалу. Таков основной экономический признак феодальных отношений для Маркса.

Для него важно отметить, что в феодальный период частная земельная собственность приобретает уже характер классового производственного отношения: означая возможность распоряжаться чужим трудом, земельная рента для феодального общества является единственной нормальной формой прибавочной стоимости.

«Непосредственный производитель часть недели обрабатывает фактически принадлежащую ему землю при помощи орудий труда (плуг, скот), фактически и юридически принадлежащих ему же, а в остальные дни недели работает в имении землевладельца, на землевладельца даром... Рента и прибавочная /116/ стоимость здесь тождественны...»

Труд крестьянина — «неоплаченный прибавочный труд для «собственника» условий производства, которые здесь тождественны с землей». Однако, при феодализме мы не всегда имеем непосредственную экономическую зависимость, напр., при коммендации мелкого землевладельца крупному. Здесь, помимо экономического, нужно поэтому и политическое принуждение.

«Непосредственный производитель владеет здесь своими собственными средствами производства... При таких условиях прибавочный труд для номинального земельного собственника можно выжать... только внеэкономическим принуждением... Итак, необходимо отношение личной зависимости, личная несвобода в какой бы то ни было степени и прикрепление к земле в качестве придатка последней»[8].

Номинальная юридическая собственность здесь может уже не совпадать с фактическим обладанием и пользованием, номинальные отношения могут отдифференцировываться, обособляться от фактической собственности, отдифференцировываться потому, что они имеют эмпирическую основу во внеэкономическом принуждении. Своеобразие эмпирической основы придает феодальной собственности не «вещественные» черты, как это мы имеем при капитализме, но характер непосредственных господства и подчинения. Феодальные отношения, несомненно, гораздо более ясны и прозрачны по сравнению с «овеществленными» отношениями товарно-капиталистического общества. Но и здесь не обходится без особых, своеобразных «характеристичных масок лиц». Если материальные отношения здесь не сращены с их общественно-исторической формой, то зато производственные отношения классов слиты здесь с их политико-правовой формой.

«Ясно, — говорит Маркс, — что во всех формах, при которых непосредственный рабочий остается “владельцем” средств производства и условий труда, необходимых для производства средств его собственного существования, отношение собственности необходимо будет выступать как непосредственное отношение господства и подчинения, следовательно, непосредственный производитель как несвободный»[9]. «Господство условий производства над производителями замаскировывается здесь отношениями господства и подчинения, которые являются и выступают как непосредственные движущие причины производственного процесса»[10].

Процесс обособления номинальной собственности от фактического обладания завершается во второй фазе феодальной собственности, характеризующейся превращением отработочной /117/ ренты в ренту продуктами. (Исторически эта вторая фаза может и предшествовать первой: отработочная рента характерна для развитого крепостного права). Здесь эмпирическая основа его, непосредственное внеэкономическое принуждение, отсутствует:

«прибавочный труд приходится совершать уже не в его натуральном виде, а потому уже не под прямым надзором и принуждением земельного собственника или его представителя: напротив, непосредственный производитель должен выполнять его под его собственною ответственностью, подгоняемый силой отношений, вместо непосредственного принуждения, и постановлением закона вместо плети». «Прибавочное производство, в смысле производства сверх необходимых потребностей непосредственного производителя, и производство на фактически ему самому принадлежащем поле производства, им самим эксплуатируемой земле, вместо производства в господском поместье подле и вне своего, как было раньше, здесь стало уже само собою разумеющимся правилом»[11].

Эта вторая фаза земельной собственности имеет для понимания феодального права весьма важное значение: здесь именно, где отсутствует реальное принуждение, а классовые производственные отношения лишь формально опосредствуются господством, феодальное право выступает особенно отчетливо как особая, ранняя разновидность правовой формы, о которой Маркс выразился: «и кулачное право есть право». В феодальную эпоху процесс общественного производства облекается, как уже указано, не в формы вещной зависимости, а в формы непосредственной зависимости классов одного от другого. Именно эта форма и обособляется исторически от материальных условий производственного процесса и объективируется для общественного сознания в качестве независимой области. И на этой ступени мы не имеем еще вполне развитой правовой идеологии как в товарно-меновом обществе. Здесь право выступает еще в религиозной форме, но сама опосредующая право религия здесь уже не прежняя родовая религия с ее «правом-дозволением» рода. Здесь право носит политический характер — как право господина, как преимущественное право (Vorrecht), право-привилегия[12]. Юридическим лицом здесь является не равный субъект, но привилегированное лицо. Этой правовой форме подчинена не только /118/ крупная феодальная собственность, но и все прочие правоотношения феодальной эпохи: владение землей крестьян («на ленном праве», «по феодальному праву»), права корпораций, цехов, сословий и т. д. «Сословие» — глубоко юридическая категория именно феодального права, теряющая смысл в условиях капиталистического производства. В формах же «права-привилегии» протекает и процесс разложения феодализма: буржуазное общество, внутри его развивающееся, медленно накапливает свои «привилегии» равным образом и ликвидирующая феодальную иерархию абсолютная монархия развивается, поглощая и присваивая все иерархические привилегии феодалов. Таким образом, право-привилегия является характерным и единственно возможным для данной исторической ступени способом правового представления феодальной экономики, при котором отношения господства замаскировывают производственный процесс и представляются единственно движущей причиной этого процесса. Как уже указано, здесь способ правового представления еще не освободился от господствующей религиозной идеологии, носит все ее характерные черты, создается под ее воздействием. Как замечает Энгельс,

«средние века присоединили к богословию и подчинили ему все прочие формы идеологии: философию, политику, юриспруденцию. Вследствие этого всякое общественное и политическое движение должно было бы принимать религиозную форму»[13].

Но самое понятие привилегии предполагает уже определенную ступень правового развития, сравнение при помощи одинакового мерила, «привилегии», неравных феодальных прав: оно предполагает уже классовые распределительные отношения, опосредуемые как отношения идеологической категорией привилегии. В феодальной привилегии мы имеем поэтому, несомненно, раннюю форму права[14].

2.

Если проанализировать, почему в феодальный период, несмотря на начавшийся уже процесс обособления номинального собственника от фактического владельца, мы не имеем еще развития чисто правовой идеологий, то основной причиной вышеуказанного явления окажется то, что собственность в этот период еще не развивает всех имманентных /119/ ей противоречий, не опосредствует еще в полной мере отношение классовой эксплуатации: средства производства еще не отделены от непосредственного производителя, и эмпирическая основа феодального права зачастую не столько в экономическом, сколько во внеэкономическом принуждении. Однако нужно оговориться: и на этой стадии мы имеем зачастую уже и экономическую зависимость крестьян от землевладельца как последствие ссуды инвентарем и т. п., а также экономическую зависимость их от ростовщика. Товарное обращение, в процессе развития которого выкристаллизовываются и современная форма частной собственности, и современные правовые категории, исторически имеет место в феодальный период, но оно не является еще тогда специфической, определяющей формой общественных отношений: не определяет же она их потому, что средства производства находятся еще в непосредственном обладании производителей.

Здесь необходимо отчетливо уяснить себе роль обмена и товарной формы вообще в развитии правовой идеологий. История показывает, что последняя в своем развитии несомненно тесно связана с обменом и со взаимоотношениями индивидов в обмене, является по преимуществу идеологией менового общества, основывается на принципах «свободы», «равенства», эквивалента, отражающих отношения товаропроизводящих индивидов. Однако, уже то обстоятельство, что обмен мы встречаем чуть ли не на самой заре общественности, что форма товара в большей или меньшей степени имеет место в самые различные, сменяющие друг друга исторические периоды классового общества, показывает, что в обмене, взятом самом по себе, мы не можем искать конечного объяснения развития правовой идеологии. Сам обмен есть не что иное, как форма связи производителей в распределении, обусловленная той или иной, охватывающей ее организацией всего производства. Он становится всеобщей формой распределения на определенной исторической ступени, в обществе разрозненных товаропроизводителей. Формы обмена определяют специфический характер производства, но и сами определяются предварительно этим последним. Так, например, при феодальных отношениях обмен зачастую совпадает с простым разбоем и насилием: «войны в эту эпоху все вызывались торговым соревнованием. Войны эти показали также, что торговля, подобно разбою, покоится на кулачном праве»[15]. Здесь, как и на заре классового общества, обмен только частично играет роль формы распределения, не захватывая еще распределительных, имущественных отношений целиком.

/120/ Поэтому в форме производства и распределения, а не в обусловленной ей и лишь дополнительно выражающей ее форме обмена должны мы искать корни всякой собственности, а равно и всякого права. Для полного развития чисто правовой идеологии необходимо развитие не просто обмена, но обмена рабочей силы на заработную плату. Лишь тогда обмен становится всеобщей формой распределения: основным условием его является поэтому отделение средств производства от непосредственных производителей. И действительно, исторически наиболее полное развитие и свое логическое завершение частная собственность, а вместе с ней и вся правовая идеология получают на высшей ступени классового общества, при капиталистическом производстве. Частная собственность на ступени так называемого простого товарного производства не получает еще завершения в своем развитии; она уже отчуждается и дает возможность, таким образом, использовать продукт чужого труда, но она не есть еще классовое производственное отношение, дающее возможность эксплуатировать чужую рабочую силу. При простом товарном производстве — мы имеем в виду обмен свободных товаропроизводителей —

«товары обмениваются только соответственно своей ценности, т. е. соответственно заключенному в них труду. Индивидуумы противостоят друг другу как товаровладельцы и потому могут получить товар другого только путем отчуждения своего собственного товара. Поэтому кажется, что они должны будто бы обменять лишь свой собственный труд; обмен товаров, которые содержат чужой труд, поскольку они опять-таки не приобретены благодаря обмену собственных товаров, предполагает другие отношения среди людей, чем отношения товаровладельцев, покупателя и продавца. В капиталистическом производстве исчезает эта видимость, но что не исчезает — это иллюзия, что вначале люди противостоят друг другу только как товаровладельцы, и потому каждый является собственником лишь постольку, поскольку он является рабочим»[16].

Особенность капиталистического производства, таким образом, состоит в том, что представление об обмене продуктами собственного труда, которое имеет эмпирическую основу, фактически имеет место при простом товарном производстве, переносится на иные, уже капиталистические отношения, стало быть, отдифференцировывается от этой своей экономической основы. Будучи в действительности уже правом на чужой труд, капиталистическая собственность представляется, однако, по-прежнему основанной на обмене эквивалентами. Этим самым она обращается в юридический /121/ титул на право распоряжения чужой рабочей силой. «Рабочая сила для самого рабочего принимает форму принадлежащего ему товара... Лишь начиная с этого момента товарная форма становится всеобщей формой для всех продуктов труда»[17].

Как показывает Маркс, при сопоставлений простого товарного производства и производства капиталистического последнее является и историческим и логическим завершением первого, завершая развитие товарной формы и «права собственности, соответствующего товарному производству»:

«Пока при каждом акте обмена, взятом в отдельности, соблюдаются законы обмена, способ присвоения не может совершенно изменить своего характера, не затрагивая так или иначе права собственности, соответствующего товарному производству. Одно и то же право собственности действует и в начале, когда продукт принадлежит производителю..., и в капиталистический период...»

Понятие «товара» таит в себе и понятие будущего капитала, все противоречия капиталистического производства, к которому неминуемо развивается товарное производство. Но лишь с момента появления в продаже свободной рабочей силы товарное производство приобретает всеобщий характер и становится типической формой производства.

«Лишь тогда, когда наемный труд становится базисом товарного производства, это последнее навязывается всему обществу, но лишь при этом условии оно может развернуть все скрытые в нем силы... В той самой мере, в какой товарное производство, развиваясь сообразно своим собственным законам, превращается в производство капиталистическое, в той же самой мере законы собственности, свойственные товарному производству, переходят в законы капиталистического присвоения»[18].

Подчеркивая связь между названными формами производства, Маркс одновременно устанавливает их отличие. В эпоху торгового капитала, когда масса прибавочной стоимости уже настолько велика, что сам мастер освобождается от ручного труда и превращается в капиталиста, «формально создается капиталистическое отношение, состоящее в том, что прибавочный труд отнимается не прямым принуждением, а через «посредствующее звено добровольной продажи рабочей силы». Таким образом, на этой ступени имеется лишь формальное подчинение капиталу.

«Специфический же капиталистический способ производства... с характерными для него методами, средствами и условиями сам стихийно возникает, лишь на почве формального подчинения труда капиталу. Вместе /122/ с тем формальное подчинение труда капиталу уступает место реальному»[19].

В другом месте Маркс разъясняет это последнее положение:

«Первоначально господство капитала над трудом было лишь формальным следствием того, что рабочий трудится не для себя, а для капиталиста и, следовательно, под надзором капиталиста. С развитием кооперации многих наемных рабочих господство капитала становится необходимым для выполнения самого процесса труда, действительным условием производства. Команда капиталиста на поле производства делается теперь столь же необходимой, как команда генерала на поле сражения»[20].

Таким образом, лишь в договоре рабочего найма мы приходим к высшей ступени правовой идеологии. Лишь тогда завершается «овеществление» общественных отношений, «непосредственное сращение материальных отношений производства с их исторически-общественной формой»[21]. Товарный фетишизм, способствующий в особенности ее развитию, сам является следствием всеобщего распространения товарной формы, стало быть, результатом отделения непосредственных производителей от материальных условий производства. Принципы «свободы» и «равенства», порождаемые с развитием обмена, также лишь в процессе купли рабочей силы получают свое наиболее отчетливое оформление. Как указывает Маркс и Энгельс, рабочий должен быть

«свободен в двояком смысле: во-первых, он должен располагать своей рабочей силой, как свободная личность своим товаром, во-вторых — не должен иметь для продажи никакого другого товара, должен быть гол, как сокол, свободен от всех предметов, необходимых для практического применения рабочей силы»[22].

В «Немецкой идеологии» Маркс именно второй момент выдвигает в качестве основного:

«Само jus utendi et abutendi выражает, с одной стороны, тот факт, что частная собственность стала совершенно независимой от общества (производителей. — И. Р.), а с другой, ту иллюзию, будто сама частная собственность основывается на голой частной воле, на произвольном распоряжении вещью»[23].

Таким образом, понятие «юридической свободы» предполагает эмпирическую основу своего развития не только в фактическом освобождении личности от уз феодальных привилегий, но и в той новой форме экономической зависимости, в неизбежности капиталистического найма, которые выступают для общественного сознания, как юридическая /123/ свобода. Фактически, а иногда и юридически свободными, как указывает Маркс, крепостные крестьяне в Англии стали еще в конце XIV века. Но в этот ранний период их правовое положение мыслится также в форме своеобразной феодальной привилегии: «на занимаемые ими участки крестьяне имели такое же феодальное право собственности, как и сами феодалы»[24]. Лишь дальнейший процесс экспроприации крестьян феодалами знаменует собой поворот к современной юридической идеологии. Точно также неразрывно связанное с понятием юридической свободы, понятие юридического равенства, хотя и зарождается в обществе свободных и равных товаропроизводителей, но развивается в полной мере лишь тогда, когда оно становится «правом неравенства, приложением одинакового мерила к тому, что не является одинаковым».

Анализируя рабочий договор, Маркс останавливается на том, как юридическая сделка отрывается здесь от момента фактической передачи рабочей силы и выступает как чисто формальный, опосредствующий процесс. «Продажа рабочей силы идеально или юридически имеет уже место в этом первом процессе, несмотря на то, что труд оплачивается лишь после выполнения»[25].

Процесс развития буржуазно-правовой идеологии и характерные особенности этой последней, историческое выделение особого «идеологического сословия» юристов — все эти моменты уже получили некоторое освещение в марксистской литературе. Мы ограничимся поэтому лишь отдельными сторонами вопроса. Вместе с понятиями абстрактного труда, классов лишь в условиях товарно-капиталистического производства получает свое полное развитие — действительность, практическую истину и силу — и понятие частной собственности, становящейся капиталом: она выступает как классовое производственное отношение, как отношение господства, возможность распоряжения чужой рабочей силой. Но поскольку капиталистическая собственность проистекает из отрыва средств производства от производителей, она реализуется как таковая, т. е. как производственное отношение, лишь в производственном процессе, при соприкосновении рабочей силы с материальными условиями производства. Вещи, средства производства становятся необходимым посредствующим звеном, связывающим между собой людей в производственном процессе. Отсюда все возрастающая мистификация, в которой общественный характер труда мыслится как «общественное /124/ свойство данных вещей, присущее им от природы». Товарный фетишизм завершается, с одной стороны, овеществлением производственных отношений, с другой стороны — «персонификацией вещей». Обе эти особенности отражаются и на выработке правовой идеологии. С одной стороны, идеологическое опосредствование производственных отношений в качестве соотношений воль принимает в правовой идеологии форму отношения частной единичной воли к вещи[26]. Одновременно хранитель вещей, товаров (Warenhüter) начинает играть роль представителя этих товаров, их персонификации — в «субъекте права». Частная собственность мыслится как самовозрастающий фетиш, капиталист — как представитель капитала. Происходит одновременно и овеществление производственного отношения в частной собственности, и олицетворение этого скрытого вещами общественного отношения: так возникают юридические понятия corpus domini и animus domini. Вышеописанные «овеществление» и «олицетворение» лежат в основе развития так называемого вещного права, коему противопоставляется обязательственное право. Понятие «обязанности» имеется, разумеется, еще при феодализме, но на этой ступени нет еще в строгом смысле обязательственного права, как нет и вещного права. Оба эти понятия развиваются только вместе с противопоставлением понятий corpus n animus domini — вместе с буржуазно-юридической идеологией. Маркс прослеживает, как эти понятия «субъекта прав» и «юридической сделки» развиваются вместе с превращением капитала в форму денежного капитала, приносящего процент.

Вот что мы читаем о вышеописанных процессах у Маркса:

«Что такое капитал, рассматриваемый не как результат, а как предпосылка процесса?... Только определенные общественные отношения делают его капиталом. Живому труду противостоит прошедший труд, действию противостоит продукт, человеку — вещь, труду противостоят его собственные вещественные условия как чужие самостоятельные, независимые субъекты олицетворения: короче, как чужая собственность, и в этом виде как “применяющие” и “распоряжающиеся” самим трудом; не он их, а они его присваивают себе. Что ценность, существует ли она в виде денег или товара — т. е. средства производства, противостоят рабочему как чужая собственность, означает лишь то, что они противостоят ему как собственность не рабочего. Или же рабочий противостоит им, поскольку он /125/ является капиталистом, не как рабочий, а как собственник ценности и т. д., как субъект, где эти вещи имеют свою собственную волю, принадлежат себе самим, или олицетворены как самостоятельные силы. В капитале выражается антагонистический характер капиталистического общества; отдельно от процесса производства это выражается собственностью на капитал как таковой. Один этот момент, отдельно от самого процесса капиталистического производства… выражается в том, что деньги, товар an sich представляют скрытый капитал...; что они сами по себе представляют власть над чужим трудом, а потому самовозрастающую ценность и дают право на присвоение чужого продукта. Здесь ясно также, что это именно отношение есть титул и средство присвоения чужого труда»[27].

Здесь капитал рассматривается как предпосылка производственного процесса со стороны той его вещественной формы, которую принимает производственное отношение, и где юридическая форма, юридический титул начинают играть существенную роль: в этой форме капитал представляется самостоятельным источником ценности. Еще резче это превращение общественного отношения в юридический титул и вместе с тем завершение фетишистской формы капитала находят себе место в проценте, получаемом денежным капиталистом:

«Эта форма получается от того, что юридическая собственность на капитал отделяется от ее экономической собственности, и присвоение части прибыли в виде процента совершается совершенно отделенным от процесса производства капиталом an sich или собственником капитала»[28].

Промышленный капиталист получает ссуду от денежного капиталиста и уступает ему часть получаемой прибавочной стоимости.

«Действительное движение отданных в ссуду денег — действительное движение их капитала — есть операция, лежащая по ту сторону сделок между кредиторами и заемщиками. В самом капитале это посредство сделок стерто, не видно, непосредственно им не предполагается. Как товар особого рода, капитал обладает и особым родом отчуждения. Поэтому и возврат получает выражение не как следствие результата определенного ряда экономических актов, а как следствие особой юридической сделки между покупателем и продавцом. Время возвращения зависит от хода процесса воспроизводства; по отношению к капиталу, приносящему процент, его возвращение как капитала зависит, как кажется, от простого соглашения между кредитором и заемщиком. Так что по отношению к этой сделке возвращение капитала кажется уже не результатом, /126/ который определяется процессом производства, а так, как будто бы данный в ссуду капитал никогда не утрачивал форму денег. Конечно, фактически сделки эти определяются действительным возвращением капитала. Но это не проявляется в самой сделке»[29].

Ссуда поэтому так же, как и купля-продажа, является лишь посредствующей сделкой, но она опосредствует движение уже не простого товара, а капитала, рассматриваемого как товар: «Отдача в ссуду является, таким образом, соответственной формой для обсуждения стоимости как капитала, а не как денег или товара»[30]. То же самое мы наблюдаем и при реализации капиталистической земельной ренты, этой «экономической реализации земельной собственности, юридической фикции», где титул собственности на землю оказывается иррациональной формой весьма сложных общественных отношений[31]. Еще более возрастает роль юридических титулов, отрывающихся от реальных общественных отношений, с развитием кредита и акционерных обществ.

Таким образом, если уже простое товарное производство порождает «чисто атомистические отношения между людьми в их общественно-производственном процессе», «принимающие вещный характер» («Кап.», т. I), то товарно-капиталистическое производство, при котором происходит отрыв собственности от производителя, все усиливающийся в различных, более отдаленных формах капиталистической собственности, еще более усиливает этот вещный характер общественных отношений[32]. Это и приводит к полному развитию правовой идеологии, лишь зарождающейся на предшествующих исторических ступенях. Но и самые атомистические отношения индивидов получают наиболее полное развитие лишь в пределах капиталистического производства, в форме атомистических отношений между отдельными капиталами и олицетворяющими их членами эксплуатирующего класса: «эгоистический индивид» гражданского общества оказывается не просто свободным товаропроизводителем, но капиталистическим индивидом, эксплуатирующим «индивидов» антагонистического класса. В особенности последнее сказывается на процессе разделения частных и публичных интересов, частной и коллективной «воли» — в частном и публичном праве.

Феодальное право-привилегия носит, по преимуществу, «политический характер, — по выражению Маркса, — т. е. элементы гражданской жизни, например собственность /127/ и семья, форма и способ труда, были возведены на высоту элементов государственной жизни»[33]. Здесь не только права феодала носили политический характер потому, что в его лице соединялся и политический властитель, но и все иные права мыслились как то или иное принадлежащее данному индивиду право «господства», преимущество в данной области, причем все эти привилегии включались в систему феодальной иерархии. Поэтому «публичные интересы» были здесь одновременно и «частными» интересами, и наоборот. Политическая власть могла быть лишь более привилегированной, чем стоящие на низших звеньях иерархии менее привилегированные. Не было еще того нивеллирующего в юридическом отношении всех граждан «равенства», при котором государственная власть мыслится как «общее дело». Поэтому феодальное государство носило «сверх-земной характер», было «особым делом отделившегося от народа повелителя и его слуг»[34]. Иерархический властитель представляется как «глава выработанной иерархии общественных ступеней или каст, из которых каждая владеет своими собственными привилегиями и отделяется от остальных почти непроходимым барьером происхождения или строго определенного общественного положения». Отношение его к государству — то же отношение помещика к своей вотчине. С развитием торгового капитализма государственная власть внешне начинает делать и «общее дело», выступая в качестве защитника, «гаранта» безопасности рыночного обмена. В действительности же она продолжает делать свое «особое дело», охраняя эти особые интересы и привилегии самого феодального иерарха: не нужно забывать, что сам иерарх в этот период становится представителем торгового капитала. Это сказывается и на отношении государственной власти к ростовщичеству, которое то терпится ею, то ограничивается — в зависимости от того, на какой исторической ступени находятся ее особые интересы.

Лишь экспроприация непосредственных производителей в процессе капиталистического развития, стало быть, изменение самого способа производства и вместе с ним формы частной собственности, вносит изменение в господствующее представление о государственной власти. Лишь теперь только, в противоположность с нарождающимся пролетариатом, буржуазия из феодального сословия оформляется в класс — класс не только «в себе», «для других», т. е. в совокупность объединенных единым способом эксплуатации «эгоистических индивидов», но и в /128/ класс «для себя», получающий сознание своих общих классовых интересов. Капиталистическая конкуренция разъединяет эти «атомы», создавая их «частные интересы», общность же их классового положения и антагонизм с эксплуатируемым классом объединяет их, оставляя, помимо частных, и некоторые общие интересы. Поэтому буржуазная революция,

«конституировавшая политическое государство как общее дело..., разбила гражданское общество на его простые составные части, с одной стороны, на индивидов, с другой — на материальные и духовные элементы, образующие жизненное положение, гражданское положение этих индивидов». Она «конституировала политический дух как сферу общественности, всеобщего народного дела, в идеальной независимости от тех особых элементов гражданской жизни. Конституирование политического государства и разложение гражданского общества на независимых индивидов, отношение которых является правом, как отношение сословного и цехового человека было привилегией, совершается в одном и том же акте»[35].

Подобно тому, как отношение между индивидами-буржуа представляются в качестве соотношений «частных воль», так и отношения к государству представляются отношениями к «общей воле», «суверенной воле». Государство в буржуазной юридической идеологии становится правовым понятием: «общественный договор естественно-правовой школы, «правовое состояние», «организм» и т. п. идеалистической философии. Вся политическая надстройка, с входящими в нее классовыми законодательными учреждениями, классовым судом, классовой администрацией, — все эти отношения приобретает юридическую окраску.

Как выяснено выше, публично-правовая идеология является совершенно необходимым и исторически-неизбежным дополнением частно-правовой идеологии, завершает развитие правовой формы вообще. Вместе с тем очевидны как историческая неизбежность такого разделения правовых понятий, так и относительный исторический характер охватываемых этими понятиями сфер и их разграничения. Процесс дальнейшей концентрации и централизации капиталистического производства, современная гегемония финансового капитала ведут к новому сближению «частных» и «публичных» интересов; целый ряд «частно-правовых» моментов приобретает важность и значение для всего класса буржуазии в целом, а потому и «публично-правовую окраску» и «публично-правовое» истолкование со стороны просвещенных юристов.

3.

/129/ Выше мы определили право как формальное опосредствование, в форме идеологических отношений и норм, классовых производственных, т. е. распределительных, отношений; оно варьируется вместе с этими последними отношениями, развивается вместе с развитием частной собственности и, как мы видели, достигает наивысшего своего развития в товарно-капиталистическую эпоху. Возникает вопрос: в какой мере и почему с этой точки зрения оказываются правом области так называемого публичного права: государственное право, административное право, судебное и уголовное право?

Для буржуазного общества формальным опосредствованием классовых производственных отношений является, несомненно, в первую очередь так называемое «частное право». Но частную собственность мы определили не как «вещь», но как общественное отношение, отношение «господства», возможность распоряжаться чужой рабочей силой. Если рассматривать производственные отношения не с их распределительной стороны, а со стороны организационно-трудовой, то развитие буржуазно-частной собственности есть развитие отношений чисто-экономического господства и подчинения в противоположность прежнему феодальному внеэкономическому господству. Капиталист, хотя и представляет лишь персонификацию капиталистической собственности, но тем не менее он господствует, распоряжается, имеет определенные права по распоряжению рабочей силой. Юридическая собственность, поскольку она обособляется от экономической собственности, становится лишь юридическим «титулом на собственность», идеологическим отношением, в котором «воля» собственника (animus domini) соотносится не с другой «волей», но находится в том или ином отношении к «вещам» (corpus domini): юридический титул вследствие такого своего «вещного» характера не отражает фактического, непосредственно-экономического отношения господства. Поэтому становится необходимым и иное выражение отношений частной собственности для общественного сознания и иное идеологическое отношение, в котором «вещь» уже исчезает, но устанавливается соотношение между «волями» собственника-администратора и не-собственника подчиненного. Таким образом, самое овеществление общественных отношений в товарно-капиталистическом производстве необходимо порождает двойственный характер правового отображения отношении собственности: и в качестве отношения к вещи, юридического титула на собственность, и в качестве отношения «господства», административно-правового. /130/ Одно дополняет другое, развиваясь вместе с развитием этого другого, и оба этих типа правовых отношений вместе определяют, формально опосредствуют отношение капиталистической собственности как с ее вещественной, так и с ее общественной стороны. Поэтому административное право в пределах единоличного капиталистического предприятия — есть то же частное право, лишь иное выражение для права собственности или, если администрирование проводится капиталистом через ряд посредствующих лиц, — отдаленное отражение, перенесение на других лиц части прав, предоставляемых собственностью. Но круг прерогатив капиталистического собственника или его администрации еще более широк. Капиталист не только распоряжается применением рабочей силы: он может — если только не стеснен соответствующим законодательством, что обычно отсутствует на первых порах капиталистической эксплуатации, — и наказать провинившегося рабочего, оштрафовать его, уволить со службы и т. п. Одним словом, право капиталистического собственника содержит в себе зародыши не только буржуазного административного права, но и элементы буржуазного судебного и уголовного права.

Публичное право и важнейшая его область — государственное право — развиваются не как позднейший, отдаленный отблеск частноправовой идеологии, но вместе с этой последней — в качестве ее необходимого дополнения и завершения развития правовых отношений вообще. Если «субъект права» представляет из себя персонификацию капиталистической собственности, то в государственном суверенитете персонифицируется весь общественный класс капиталистических собственников; в нем происходит освящение якобы «извне», со стороны «общей воли», их прав и обязанностей, поскольку сама политическая форма является не чем иным, как рациональным и концентрированным выражением буржуазного общества. Развитие частного права не может быть понято потому без государственного права. Формальное опосредствование буржуазной экономики, отношений капиталистической собственности мы имеем поэтому не только в частном праве, но и в дополняющем его государственном праве: почему государственное право не в меньшей мере, чем частное, является правом.

Однако, несомненно отсюда и то, что капиталистические отношения — определенная форма частной собственности, лежащая в основе как частного, так и государственного права буржуазного общества, — должны одинаково оказывать влияние на развитие этих обеих, дополняющих одна другую областей. Политическая или публично-правовая /131/ идеология есть также частнособственническая идеология, и ее понятия проистекают поэтому из тех же основных принципов, проходят через ту же идеологическую призму. Государство также персонифицируется как «свободная воля», как «коллективная воля», как определенный «субъект права». И точно так же получает оно в своей области право «господства», управления, распоряжения. Узкая область государственного права (конституции) определяет специфические черты этого представляющего коллективную волю субъекта прав, соотношение этой суверенной воли с «частными волями», так сказать, в статическом разрезе, как «юридический титул» государственной власти: административное право выражает уже ту же коллективную волю в качестве господствующей, управляющей этими частными волями. Как в пределах единоличного капиталистического предприятия, так и по отношению ко всему государству это право построено по образцу частного права, вытекает из тех же отношений капиталистической собственности и, как и в единичном капиталистическом предприятии, дополняет в особых, административно-правовых отношениях «юридический титул» государства.

Тот же отпечаток частнособственнических отношений, а потому и буржуазного права лежит и на области современного судебного и уголовного права. Его правовые категории оформляются исторически очень поздно. Правонарушение — это нарушение того или иного, определенного для данной общественной эпохи, правового отношения — нарушение принципа, по которому мыслится построенным данное отношение: в классовом обществе оно поэтому одновременно является нарушением рационально его выражающей законодательной нормы. Для первобытно-родовой организации то, что мы называем правонарушением, — это прямой вред, нанесенный общественной собственности, родовому целому в лице его членов: отмщение следует за этим как естественная реакция, не имеющая никакого юридического значения: «Для индейца, — пишет Энгельс, — не существует вопроса — является ли правом или обязанностью... кровная месть или выкуп ее; он показался бы ему нелепым»[36]. Суд, — творимый на грани родового и феодального общества народным собранием, разрешающий конфликт между родами на основе обычных норм, — отнюдь не может быть названным судебной инстанцией в том смысле, в каком мы употребляем это понятие в классовом обществе: мы не имеем здесь особых судебных учреждений, суда и судебного права — как орудия господствующего класса, тесно связанного с политической /132/ надстройкой. Но это и не право в юридическом смысле:

«судебная процедура тогда носила сакрально-формалистичный характер, состоя в произнесении ряда формул и в совершении ряда действий, имевших целью побудить божество открыть истину. Роль суда сводилась, в сущности, к регулированию всей этой обрядности, к режиссерской роли... Это, по существу, был суд божий, а не человеческий... Это был не столько суд, сколько гадание...» (Д. М. Петрушевский. «Очерки из истории средневекового общества и государства», стр. 212. Ср.: М. Н. Покровский. «Очерк истории русской культуры», т. I, стр. 226).

Для феодального общества правонарушение — это нарушение той или иной феодальной привилегии: феодалов ли, цехов или корпораций. Суд сводится для феодала к классовой своевольной расправе высших по отношению к низшим. При столкновении же равных суд получает, как и в родовом обществе, религиозную окраску, так как лишь высшая иерархическая инстанция может определить, на чьей стороне в данном случае привилегия; отсюда «божьи суды», рыцарские поединки и т. д. Здесь нет еще «равенства сторон», «справедливого возмездия» и т. п. в буржуазно-юридическом смысле: вопрос, на чьей стороне господство или привилегия, решается победой или поражением.

Вообще понятие «возмездия», т. е. буквально возмещение эквивалента, развивается только с обменом: еще в период разложения рода оно проявляется в замене кровавой мести выкупом, «вергельдом», «вирой» — в определенном размере, смотря по роду понесенного ущерба. Однако на этой стадии, как указано, мы не имеем еще суда и уголовного права в современном смысле слова, не имеем их в качестве публично-правовых категорий, так как здесь имеется в виду не ответственность обидчика или правонарушителя перед соответствующей политической инстанцией, но, главным образом, справедливое возмещение убытка потерпевшей стороны. До тех пор, пока общественные отношения, связанные с существованием политической надстройки, не присоединяются к отношениям сторон, связанным с возмещением причиненного вреда или убытка, последние отношения не выходят за пределы частноправовой формы, обособившейся исторически от производственного процесса. Точно так же, как при капитализме некоторые юридические сделки (например, ссуда), подготовляющие и завершающие материальный процесс производства, получают совершенно особое от него и, по видимости, самостоятельное существование, — так отношения, связанные с возмещением причиненной несправедливости, представляются в классовом обществе обособившимися от непосредственного, материального производства, усложнившимися /133/ моментами правовой формы этого материального процесса. Указанные отношения становятся публично-правовыми лишь тогда, когда они вступают в связь с классовым государством и с его политическим же орудием, классовым судом. Как выяснено выше, государство является тем необходимым посредствующим моментом, через посредство которого завершается воздействие экономического процесса на выработку правовой формы. При этом посредстве частноправовая форма возмещения несправедливости возвышается на ступень публично-правовой формы: порядок возмещения не только начинает санкционироваться «публичной волей», но и устанавливается всякий раз публичным авторитетом, судом. Помимо чисто правового, формального посредствования материального процесса производства, сюда присоединяется ряд иных общественных отношений, связанных с существованием политической надстройки и с ее функциями управления и контроля. Указанное посредство политической надстройки и создает судебное и уголовное право как публично-правовые категории.

В феодальном обществе возмещение нарушенного права, нарушенной привилегии осуществляется самим феодалом, который, имеет в виду лишь судебные доходы, зачастую совмещает в своем лице истца и судью: публично-правовые отношения здесь еще слиты с частноправовыми отношениями. Гражданский процесс здесь расплывается в уголовном процессе. Но и феодал, тем не менее, не только сторона, но и одновременно некоторый политический авторитет, в феодальном же значении последнего термина. Лишь в товарно-капиталистическом обществе — по мере дальнейшего оформления в нем частной собственности, классов, государства, наконец, самой правовой формы — публично-правовая сущность судебного и уголовного права выступает в своей полной отчетливости. Возмездие здесь не только совершается на основе «равного права», по принципу обмена эквивалентами, как своего рода восстановление нарушенного принципа, по которому представляются построенными правовые отношения: оно, как указано, и устанавливается и освящается государством. Момент публично-правовой идеологии — признание и освещение со стороны «публичной воли» — приобретает немаловажное значение в самом судебном процессе. Фигура прокурора, выступающего и в качестве стороны, и в качестве представителя «публичной воли» — и в этом смысле быть может представляющая феодальный пережиток, — она характерна именно тем, что в ней воплощена «публичная воля»[37]. /134/ Вообще, во время суда юридический момент, правовая форма выступают особенно ярко не потому, чтобы суд сам по себе был «юридическим» учреждением, но потому, что здесь нарушенное правовое отношение сторон рассматривается как ими самими, так и судебной инстанцией более внимательно, с учетом отдельных его моментов. Нравственно-правовой принцип построения данного отношения непрерывно подчеркивается выдвигающим этот принцип в качестве «нормы» и сопоставляющим его с действующим законом политическим авторитетом.

На высшей ступени классового общества, при товарно-капиталистическом производстве, правовая форма, таким образом, во всех своих моментах и разновидностях достигает наиболее полного и отчетливого выражения. Вместе с государством, с частной собственностью, с классовым обществом вообще, должно отмереть и право как формальное опосредствование его производственных отношений, отношений неравенства в распределении, в правовых, идеологических отношениях. Мы не будем здесь останавливаться на процессе этого отмирания, которое совершается лишь медленно и постепенно: как указывают Маркс и Ленин, «буржуазное право» сохраняется еще на низшей фазе коммунистического общества, при социалистическом «равном» распределении, производимом по правилам менового эквивалента — «по работе». Как указывают Маркс и Ленин, мы имеем еще на этой стадии фактическое имущественное неравенство членов общества — с приложением к ним одинакового мерила, «равенства»: стало быть, некоторого буржуазного по своей форме «права». Оно отмирает окончательно лишь на высшей фазе коммунизма, когда полное развитие общественных производительных сил позволяет осуществить распределение «каждому по потребности». Буржуазное право, т. е. правовая форма, характерная для товарно-капиталистических отношений, существует поэтому еще весь период, следующий после победы пролетариата, до тех пор, пока существуют отношения обмена, пока существуют классы, пока существует пролетариат, как класс, — этот такой же постепенно отмирающий «пережиток» буржуазного общества, каким пережитком его является и право. Пролетариат поэтому, сознавая все особенности и иллюзии правовой формы, не может, однако, отрешиться окончательно от товарно-правовой идеологии: он не может не использовать формы права для своего строительства, не может не мыслить в правовых терминах, не может не выставлять правовых требований. /135/ Правовая идеология оказывается «общезначимой, а, следовательно, объективной», она объективируется для общественного сознания в правовых отношениях на весь дальнейший период существования самого пролетариата. Единственно, чего может и должен добиться пролетариат на пути преодоления правовой идеологии, — это научиться, при помощи своего могучего оружия — диалектического метода, отличать правовое выражение от его экономической сущности.

Таково то историческое развитие правовых понятий, которое в большей или меньшей степени совпадает и с логическим развертыванием правовой формы как таковой, начиная от простейшего правового отношения, владения участком общественной собственности — этого наиболее раннего зародыша частной собственности, и кончая современной капиталистической частной собственностью, а затем распределением «по работе» на первой фазе коммунизма. В нем обнаруживается своя глубокая внутренняя диалектика. Но этот диалектический характер развития права не следует представлять лишь так упрощенно, что, мол, «правосознание» нового класса революционного прорывается и сменяет собою старое право и т. п. Разумеется, на исторической смене правовых идей, основных принципов построения той или иной правовой формы, несомненно, сказывается общая диалектика классовой борьбы. Но форма всегда отстает от своего революционного экономического и классового содержания: диалектическое противоречие между формой и содержанием в процессе права и состоит в том, что новое классовое содержание обычно накопляется в формах прежних распределительных отношений, а потому и в формах старой правовой идеологии, в формах старых правовых отношений. Так, новое буржуазное содержание права развивается на первых порах в формах старых феодальных привилегий (цехов, городов и т. п.).; пролетариат использует для своего строительства рыночные отношения, а стало быть, как указывает Ленин, «буржуазное право» и т. д. Здесь нужно все время иметь в виду ту выше отмеченную диалектическую связь между классовыми производственными отношениями и их формальным опосредствованием, с которой правовая форма, неизбежно и необходимо опосредуя экономическое содержание, в то же время обособляется от него, объективируется для общественного сознания в качестве независимой от этого содержания и самостоятельно развивающейся области.

Эти специфические особенности правовой формы приобретают для наших дней, для правотворчества борющегося пролетариата несомненное практическое значение. Они должны всемерно учитываться пролетариатом, укладывающим /136/ сейчас в буржуазно-правовые формы свое новое классовое содержание. Здесь, как и везде, оправдываются и лишний раз подтверждаются слова Ленина:

«Левое доктринерство упирается на безусловном отрицании определенных старых форм, не видя, что новое содержание пробивает себе дорогу через все и всяческие формы, что наша обязанность, как коммунистов, всеми формами овладеть, научиться с максимальной быстротой дополнять одну форму другой»[38].

Примечания

• 1. Здесь, попутно, следует отметить и различие в марксовом и гегелевом понимании владения. Хотя, как уже указывалось, Гегель и понимает, что собственность — это общественное отношение, но во «владении» он продолжает видеть лишь проявление «единичного характера», отношение единичной воли к вещи, природе. Маркс же указывает, что и владение связано с понятиями господства и подчинения, стало быть,
• 2. «Немецкая идеология», Арх. Маркса и Энгельса, т. I., стр. 254, 251.
• 3. «Введение к критике пол. экон.».
• 4. Например, для Planiolʻa («Traité élémentaire de droit civil», Paris 1904, p. 721) — владение есть не более как «état de fait » (фактическое состояние), из коего вытекают, однако, юридические последствия. При этом от владения он отличает право владения, которое вытекает из собственности (résulte de la propriété). То же читаем мы, приблизительно, и у Дернбурга («Das Sachenrecht» u. s. w. Halle, 1904, № 11.) «Владение как таковое не есть право» и т. п. Ср. «Пандекты», т. 2-й.
• 5. «Введение к крит. пол. экон.».
• 6. Мы можем говорить здесь лишь о зародыше правовой формы, поскольку в этой подчиненной на первых порах категории постепенно упрочивается противопоставление частного владения общественной собственности. Вообще же, строго говоря, мы не имеем на этой наиболее ранней ступени ни права, ни нравственности, которые сливаются здесь в одну всецело обусловленную общественными потребностями систему общественного поведения.
• 7. М. М. Ковалевский. «Современный обычай и древний закон».
• 8. «Капитал», т. III, ч. 2, стр. 225, 326, 327.
• 9. «Капитал», т. III, ч. 2, стр. 326, перевод Степанова.
• 10. «Капитал», т. III, ч. 2, стр. 369.
• 11. «Капитал», т. III, ч. 2, стр. 330-331.
• 12. См. «Капитал», т. III, ч. 2, стр. 415, также стр. 369 и др. Глубокой ошибкой поэтому истолковывать так наз. «вольности» сословий, мелких феодалов, свободных номенов, дружинников и т. п. как «свободу» в буржуазно-юридическом смысле. «Вольности» уже на заре феодализма — это те же привилегии классов и групп, стоящих на низших ступенях иерархической лестницы.
• 13. Ф. Энгельс «Людвиг Фейербах»
• 14. Отметим попутно, что как раз такого общественного отношения, при котором оба феодальных класса наделены хотя бы неравномерным количеством феодальных «прав», мы не имеем в рабовладельческом строе. Рабы рассматриваются здесь как вещи, instrumentum vocale: между собственником же и вещью не может быть общественного отношения распределения, отношений «имущественного неравенства», в пределе не может быть поэтому и правовых отношений.
• 15. «Лит. насл.», т. I, стр. 382, ср. «Капитал», т. I.
• 16. К. Маркс. «Теории прибавочной стоимости», т. III, стр. 304.
• 17. «Капитал», т. I, стр. 145. Ср. стр. 595.
• 18. «Капитал», т. I, стр. 596.
• 19. «Капитал», т. I, стр. 319, 511.
• 20. «Капитал», т. I, стр. 319.
• 21. «Капитал», т. III, ч. 2-я, стр. 368.
• 22. «Капитал», т. I, стр. 144.
• 23. «Архив Маркса и Энгельса», т. I, стр. 252.
• 24. «Капитал», т. I, стр. 739, 740.
• 25. «Теории прибав. стоим.», т. I, стр. 271. Ср. соотв. места «Капитала».
• 26. Ср. у Маркса: «Ведь вещь, рассматриваемая только в отношении его воли, не есть вовсе вещь: она становится вещью, реальной собственностью только в процессе сношений и независимо от права» («Немецкая идеология»).
• 27. «Теории прибавочной стоимости» т. III, стр. 371.
• 28. Там же, стр. 362.
• 29. «Капитал», т. III, ч. I, стр. 333.
• 30. «Капитал», т. III, ч. I, стр. 335.
• 31. «Капитал», т. III, ч. II, стр. 174 и след.
• 32. Ср. «Капитал», т. III, ч. II, стр. 364.
• 33. К. Маркс «К еврейскому вопросу» «Литературное наследие», т. I.
• 34. Там же.
• 35. К. Маркс «К еврейскому вопросу» «Литературное наследие», т. I.
• 36. Ф. Энгельс «Происхождение семьи».
• 37. В этом случае мы не разделяем мнения тов. Пашуканиса, который считает характерным юридическим моментом лишь то обстоятельство, что прокурор является в процессе юридической стороной. Воплощение в его лице «публичной воли» имеет не меньшее значение, так как здесь устанавливается связь права с классовым государством, частно-правовой идеологии с публично-правовой.
• 38. В. Ленин «Детская болезнь “левизны” в коммунизме».