Глава II. Методы общественного познания и право [Редактировать]

Право в общей схеме историко-материалистического воззрения

/25/

Вечные и относительные истины

Человеческое мышление столь же суверенно, как и несуверенно, а его способность к познанию столь же неограничена, сколь и ограничена. Мышление суверенно и способность к познанию /26/ не ограничена и потенциальна в своем стремлении к развитию и по своей исторической конечной цели, но они не суверенны и ограничены в каждом отдельном своем проявлении и в каждый данный исторический момент. Точно так же обстоит дело с вечными истинами. Если бы человечество когда-либо пришло к тому, чтобы оперировать только с вечными истинами с такими результатами мышления, которые имеют суверенное значение и претендуют на безусловную истинность, то в таком случае его духовная жизнь не могла бы более прогрессировать, так как пришлось бы признать, что бесконечность мира интеллектуального исчерпана реально и потенционально, что, таким образом, уже совершилось пресловутое чудо пересчитанного бесконечного числа. В области истории человечества наука еще более отстала, чем в области биологии, более того: если в виде исключения иногда и удается познать внутреннюю связь общественных и политических форм известного исторического периода, то это, по общему правилу, случается только тогда, когда эти формы наполовину пережили себя и клонятся к падению. Познания здесь, таким образом, по своему существу носят относительный характер, ограничиваясь выяснением связей и следствий, известных и существующих только для данной эпохи и данных народов и, по своей форме, преходящих общественных и государственных форм. Следовательно, кто в этой области гонится за окончательными истинами в последней инстанции, вообще за неизменными истинами, тот немного поживится, если не считать ничего не значащих общих мест самого банального сорта. Тот, кто такие истины, как «дважды два — четыре» или «у птицы имеется клюв» и тому подобное объявляет вечными истинами, тот способен из факта существования вечных истин вообще сделать вывод, что и в сфере истории человечества существуют: вечная истина, вечная нравственность, вечная справедливость и прочее и прочее, якобы имеющие такое действие и значение, какие присущи выводам и применениям математики. И в таком случае, можно быть вполне уверенным, что подобный философ, друг человечества, нам объявит в конце концов, что все прежние творцы вечных истин были более или менее глупцами и шарлатанами, что все они заблуждались, ошибались, но что их заблуждение и их ошибки были естественно необходимы, что это все еще более доказывает наличность и достоверность его собственных истин и что он, ныне явленный пророк, /27/ хранит в своем чемодане окончательную истину в последней инстанции, вечную нравственность, вечную справедливость. Одним словом, как принято вообще у всех пророков, не делают попыток критически-научно исследовать предмет и обсудить его основательно, но без дальнейших церемоний попросту расточаются громы нравственного негодования.

Идеалистическое воззрение на общество и на право

Рассматривать общество, как единый субъект, значит... рассматривать его неправильно, спекулятивно.

...Чтобы доказать, что всякий труд должен оставлять известный излишек, г. Прудон олицетворяет общество; он делает из него общество-лицо, которое далеко не то же самое, что общество, состоящее из лиц, потому что у него есть свои особые законы, чуждые всякой связи с составляющими общество лицами, у него есть свой «собственный ум» — не обыкновенный человеческий ум, а ум, не имеющий никакого человеческого смысла. Г. Прудон упрекает экономистов в непонимании того, что это коллективное существо имеет свою личность... Возвратимся к г. Прудону. Излишек труда — говорит он — находит свое объяснение в обществе-лице. Жизнь этого лица подчиняется таким законам, которые противоположны законам, определяющим деятельность отдельного человека; г. Прудон хочет доказать это «фактами». Возвратимся к фикции общества-лица, фикции, введенной с единственной целью доказать ту простую истину, что каждое новое открытие понижает рыночные цены продукта, давая возможность посредством того же количества труда производить большее количество товаров. Мы только что видели, насколько пример железных дорог способен пролить хоть какой-нибудь свет на фикцию общества-лица. Однако, г. Прудон смело продолжает свое рассуждение: «Коль скоро выяснена эта сторона дела, — нет ничего легче, как объяснить, почему труд каждого производителя должен приносить ему излишек». Далее следует нечто, относящееся к области классической древности, а именно — поэтический рассказ, на котором может отдохнуть /28/ читатель, утомленный строгой точностью предшествовавших математических доказательств. Г. Прудон дает своему обществу-лицу имя Прометея... Г. Прудон — человек формулы, поэтому мы можем спросить себя, как была найдена та формула, которая помогла ему одним скачком перепрыгнуть через все эти противоречия? Чтобы найти ее, он изобрел новый разум, равно отличный как от абсолютного, чистого и девственного разума, так и от обыкновенного разума людей, действовавших в различные исторические эпохи; это — совершенно особенный разум, разум общества-лица, субъекта-человечества, разум, который под пером г. Прудона иногда является также в виде «общественного гения», или в виде «всеобщего разума», или, наконец, в виде «человеческого разума». Однако этот обремененный множеством имен разум ежеминутно оказывается индивидуальным разумом г. Прудона, со всеми его хорошими и дурными сторонами, с его противоядиями и задачами... Но что же такое, наконец, этот воскрешенный г. Прудоном Прометей? Это — общество, это — основанные на антагонизме классов общественные отношения, т. е. не отношения одного отдельного лица к другому лицу, а отношение рабочего к капиталисту, арендатора к землевладельцу и прочее. Уничтожьте эти общественные отношения и вы уничтожите все общество. Ваш Прометей превратится в привидение без рук и без ног, т. е. без машин и без разделения труда, наконец, без всего того, чем вы заранее его снабдили для получения излишка продуктов. Если в теории было достаточно истолковать в пользу равенства формулу излишка продуктов, доставляемых трудом — как это и делает г. Прудон, — не принимая во внимание современных условий производства, то и на практике было бы достаточно разделить поровну между рабочими существующие теперь богатства, ничего не изменяя в современных условиях производства. Такой дележ не упрочил бы, конечно, за своими участниками особенно большого благополучия. Однако, г. Прудон вовсе не такой пессимист, каким он может показаться. Так как для него все дело сводится к пропорциональности, то в своем во всеоружии явившемся Прометее, т. е. в современном обществе, он не может не видеть начала осуществления своей излюбленной идеи.

/28/ Тем самым идеализм был изгнан из своего последнего убежища, из исторической науки, и найден путь для объяснения сознания людей из их бытия, вместо того, чтобы, как все это было доселе, объяснять их бытие из их сознания. Но еще хуже обстоит дело в третьей группе наук, в науках исторических, которые исследуют условия жизни людей, общественные отношения, правовые и государственные формы с их идеальной надстройкой, философии, религии, искусства и т. д. в их исторической последовательности и современном состоянии.

Старая идеалистическая философия истории, все еще не вытесненная, не знала никакой опирающейся на материальные интересы классовой борьбы, вообще игнорировала материальный интерес; производство, как и все экономические отношения, были для нее побочными элементами «истории культуры». Новые события заставили заново пересмотреть всю историю, при чем обнаружилось, что она была историей борьбы классов, что эти взаимно борющиеся классы всегда являются продуктами известных отношений производства и обмена, одним словом, экономических отношений своей эпохи; что, таким образом, экономическая структура общества образует реальную основу, из которой в последнем счете должна быть объяснена вся надстройка правовых и политических учреждений, равно как религиозных, философских и иных идей каждого исторического периода.

Место права в общей схеме теории исторического материализма

Живя в Манчестере, я воочию убедился, что экономические факты, которые совсем не играли роли или играли жалкую роль в исторических сочинениях, выходивших до того времени, представляют, по крайней мере, для современного мира решающую историческую силу; что экономические факты образуют основу, на которой возникают современные классовые противоположности, что эти классовые противоположности во всех странах, где они, благодаря крупной промышленности, развились в полной /30/ мере, следовательно, в особенности в Англии, являются в свою очередь основой для формирования политических партий, для партийной борьбы, а потому для всей политической истории. Маркс не только пришел к тому же воззрению, но уже в «Deutsch-französische Jahrbücher» (1844 г.) обобщил его в том смысле, что вообще не государством обусловливается и определяется гражданское общество, а гражданским обществом обусловливается и регулируется государство; что, следовательно, политику и ее историю следует объяснять из экономических отношений и их развития, а не наоборот. Когда я летом 1844 г. посетил Маркса в Париже, выяснилось наше полное согласие во всех теоретических областях. С того времени началась совместная работа. Когда мы весной в 1845 г. снова встретились в Брюсселе, Маркс, исходя из вышеуказанных основных положений, уже развил в главных чертах свою материалистическую теорию истории, и мы принялись за детальную разработку этого вновь открытого метода исследования в самых разнообразных направлениях.

Основная мысль «манифеста», что экономическое производство и неизбежно обусловливаемое им строение общества составляет основу политической и умственной истории данной исторической эпохи; что соответственно этому вся история с тех пор, как разложилось первобытное общинное землевладение, была историей классовой борьбы, т. е. борьбы между эксплоатируемыми и эксплоатирующими, подчиненными и господствующими классами на различных ступенях общественного развития; что эта борьба достигла теперь той ступени, на которой эксплоатируемый и угнетенный класс (пролетариат) не может освободить себя от эксплоатирующего и угнетающего его класса (буржуазии), не освободив в то же время и навсегда всего общества от эксплоатации, угнетения и классовой борьбы, — эта основная мысль принадлежит единственно и исключительно Марксу.

Работу написал ведь именно Маркс, который впервые открыл великий закон движения истории, — закон, согласно которому все исторические конфликты, разыгрываются ли они в политической, религиозной, философской или иной идеологической области, представляют в действительности лишь более или менее /31/ ясное выражение борьбы общественных классов, а существование и, следовательно, столкновения этих классов в свою очередь обусловливаются уровнем развития их экономического положения, характером и способом их производства и их обусловленного этим обмена. Этот закон, имеющий для истории такое же значение, как для естествознания закон о превращении энергии, — этот закон и здесь дал ему ключ к пониманию истории второй французской республики.

Подобно тому, как Дарвин открыл закон развития органической природы, так Маркс открыл закон развития человеческой истории — тот простой, но заслоненный до сих пор идеологическими наслоениями факт, что люди должны есть, пить, иметь жилища, одеваться, прежде чем заниматься политикой, наукой, искусством, религией и т. д., и что, следовательно, производство непосредственных материальных средств существования и, соответственно, степень экономического развития народа или эпохи образуют ту основу, из которой должны быть выведены, а, значит, и объяснены (а не наоборот, как это делалось до сих пор), государственные учреждения, правовые воззрения, искусство и даже религиозные представления людей.

Не для одной только политической экономии, а для всех исторических наук (а все науки, не относящиеся к естествознанию, являются историческими) явилось революционирующим положение, «что способ производства материальной жизни обусловливает собой социальный, политический и духовные процессы жизни вообще», что все общественные и государственные отношения, все религиозные и правовые системы, все теоретические воззрения, всплывающие в ходе истории, могут быть поняты только тогда, когда будут изучены материальные условия жизни каждой соответствующей эпохи и первые выведены из этих материальных условий. «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». Эта мысль настолько проста, что она должна была бы казаться чем-то само собой разумеющимся для всякого, кто не завяз в идеалистическом обмане. Но выводы из нее революционны не только для теории, но и для практики. «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими отношениями /32/ производства или (что является только юридическим выражением для этого) с отношениями собственности, внутри которых они до того развивались. Из форм развития этих производительных сил эти отношения становятся оковами последних». Тогда наступает период социальных революций.

В теоретических исследованиях Маркса формальное право, являющееся только всегда отражением экономических условий какого-нибудь общества, играет второстепенную роль. В первую очередь Маркса интересует то историческое оправдание, которое имеют для определенных эпох известные порядки, известные способы присвоения, известные общественные классы... Маркс понимает историческую неизбежность, следовательно, и право на существование античных рабовладельцев, средневековых феодалов и т. д., для ограниченного исторического периода, в течение которого они являлись рычагами развития человечества... Попытка Менгера втиснуть эти делающую эпоху теоретические исследования в узкое Прокрустово ложе своей юриспруденции доказывает только его собственную абсолютную неспособность понимать вещи, выходящие за пределы теснейшего горизонта юриспруденции.

Методы исследования и право

/33/

Догматизм и абстракция

Наша теория — не догмат, а разъяснение эволюционного процесса, процесса, вызывающего в жизни целую цепь тесно связанных друг с другом последующих явлений, «различные фазы».

Наша теория — теория революционная, а не догмат, которая выучивается наизусть и затем механически повторяется.

Можно ли удивляться тому, что в последней степени абстракции — так как мы имеем здесь дело с абстракцией, а не с анализом — всякая вещь является в виде логической категории. Можно ли удивляться тому, что, устраняя мало-помалу все, составляющее отличительную особенность данного дома, отвлекаясь от материалов, из которых он построен, от формы, которая ему свойственна, — мы получаем, наконец, лишь тело вообще; что, отвлекаясь от размеров этого тела, мы оставляем в результате лишь пространство; что, отвлекаясь от пределов этого пространства, мы приходим, наконец, к тому, что мы имеем дело лишь с количеством в чистом виде, с логической категорией количества. Последовательно, отвлекаясь, таким образом, от всякого субъекта, от всех его так называемых случайных признаков, одушевленных или неодушевленных, людей или вещей, — мы можем сказать, что в последней степени абстракции у нас есть лишь логические категории, как субстанция всех вещей. Со своей стороны, метафизики, воображающие, что эти абстракции составляют анализ, и думающие, что, все более и более удаляясь от предмета, они приближаются к его пониманию, — метафизики по своему правы, говоря, что в нашем мире вещи представляют лишь собой узоры, для которых логические категории служат канвою. Этим-то отличается философ от христианина. Вопреки логике, христианин знает лишь одно воплощение Logos᾽a («Слово»); у философа нет конца этим воплощениям, все существующее, все живущее на земле или в воде может быть сведено с помощью абстракции к логической /35/ категории; удивительно ли, что весь действительный мир может, таким образов, потонуть в море абстракции и логических категорий. Все существующее, все живущее на земле или в воде, существует и живет лишь в силу известного движения. Так, историческое движение создает общественные отношения, промышленное движение дает нам промышленные продукты, и т. д.

Методы диалектического исследования

... Истинное исследование — это развернутая истина, разъединенные члены которой соединяются в результате. И разве способ исследования не должен изменяться вместе с предметом?

Последний метод, очевидно, является правильным в научном отношении. Конкретное потому конкретно, что оно заключает в себе множество определений, являясь единством в многообразии. В мышлении оно выступает как процесс соединения, как результат, но не как исходный пункт, хотя оно является исходным пунктом в действительности и, следовательно, также исходным пунктом наглядного созерцания и представления. Если идти первым путем, то полное представление испарится до степени абстрактного определения, при втором же — абстрактные определения ведут к воспроизведению конкретного путем мышления... Метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его духовно, как конкретное... Простейшая экономическая категория... не может существовать иначе, как абстрактное, одностороннее отношение уже данного конкретного и живого целого... Реальный субъект остается все время вне головы, существуя как нечто самостоятельное и именно до тех пор, пока голова относится к нему лишь умозрительно, теоретически. Поэтому при теоретическом методе субъект, т. е. общество, должен постоянно витать в нашем представлении, как предпосылка.

... Не имеют ли простейшие категории независимого исторического или естественного существования раньше более конкретных?.. Здесь остается доля истины, а именно, что простейшие категории суть выражения условий, в которых может реализоваться неразвившаяся конкретность, до установления /36/ более многостороннего отношения и более многосторонней связи, идеальным выражением которых служит конкретная категория, в то время как развившаяся конкретность сохраняет простейшую категорию, как подчиненное отношение... С этой стороны можно сказать, что простейшая категория может выражать собой господствующие отношения неразвившегося целого, отношения, которые уже существовали исторически раньше, чем целое развилось в том направлении, которое выражает конкретная категория. Постольку законы абстрактного мышления, восходящего от простого к сложному, соответствуют действительному историческому процессу... Совершенно простая категория выявляется исторически в своей полной силе только при наиболее развитых общественных отношениях... Наиболее всеобъемлющие абстракции вообще возникают только в условиях богатого конкретного развития, где одно и то же является общим многим или всем элементам. Тогда они перестают представляться мышлению только в своей собственной форме.

Формы изучения социальных отношений

Буржуазное общество есть наиболее развитая и многосторонняя историческая организация производства. Категории, выражающие его отношения, понимание его организации, позволяют вместе с тем проникнуть в строение и производственные отношения всех отживших общественных форм... Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны... Если правда, что категории буржуазной экономики заключают в себе истину и для всех других общественных форм, то это надо понимать cum grano salis. Они могут содержаться в ней в развитом, в искаженном, в карикатурном, во всяком случае, в существенно-измененном виде. Так называемое историческое развитие вообще покоится на том, что последующая форма рассматривает предыдущую как ступень к самой себе и всегда понимает ее односторонне, ибо лишь весьма редко и при строго определенных условиях, она бывает способна к самокритике...

Как и при всякой исторической социальной науке, по отношению к экономическим категориям нужно постоянно иметь в виду, что как в действительности, так и в голове здесь дан субъект, в нашем случае современное буржуазное общество, и что поэтому /37/ категории выражают формы бытия, условия существования, часто только отдельные стороны этого определенного общества, этого субъекта, и что поэтому... наука никоим образом не начинается только там, где о ней, как о таковой, идет речь…

Капитал — это господствующая над всем экономическая сила буржуазного общества. Он должен составлять начальный и конечный пункт, и его понятие надлежит развить раньше, чем понятие земельной собственности... Таким образом, совершенно неподходящим и ошибочным приемом было бы брать экономические категории в том порядке, в каком они исторически играли решающую роль. Наоборот, их порядок определяется тем отношением, в котором они стоят друг к другу в современном буржуазном обществе...

Неравномерное отношение развития материального производства, напр., к художественному. Вообще понятие прогресса не следует брать в обычной абстракции. В вопросах искусства и т. д. эта диспропорциональность не так важна и не так трудна для понимания, как в сфере практических социальных отношений, напр., образование Соединенных Штатов в отношении к Европе. Но пункт, собственно представляющий затруднение, который надлежит здесь обсудить, заключается в следующем: каким образом производственные отношения, как правовые отношения, вступают на неравный путь развития. Следовательно, напр., отношение римского частного права (к уголовному и публичному праву это относится меньше) к современному производству.

Всю историю надо начать изучать сызнова. Надо исследовать в деталях условия существования различных общественных образований, прежде чем пытаться вывести из них соответствующие им политические, частно-правовые, эстетические, философские, религиозные и т. д. воззрения. В этом отношении сделано до сих пор очень мало, потому что очень немного людей серьезно этим занималось.

Не забыть, что право точно так же не имеет своей собственной истории, как и религия…

Естествознание и история. Не существует вовсе истории политики, права, науки и т. д., искусства, религии.

Материалистическое и морально-юридическое понимание общества

/38/

Нравственно-юридическое и материалистически-экономическое воззрения на общественные отношения

Политическая экономия, принимающая отношения, основанные на частной собственности, за человеческие и разумные, непрерывно впадает в противоречие со своей основной предпосылкой — частной собственностью. Противоречие это вполне аналогично тому, в которое впадает теолог, когда он, постоянно истолковывая религиозные представления на человеческий лад, тем самым беспрестанно опровергает свою основную предпосылку — сверхчеловечность религии.

Политико-экономы то выдвигают значение человеческого элемента, хотя бы только одной видимости его, в экономических отношениях, но делают это в исключительных случаях, там именно, где они нападают на какое-нибудь специальное злоупотребление, — то берут эти отношения (и это в большей части случаев) такими, как они есть, с их ясно выраженным отрицанием всего человеческого, в их строго экономическом смысле. Так вот, шатаясь из стороны в сторону, бродят они среди этих противоречий, сами не сознавая их.

Прудон злоупотребляет не самым отношением, взятым в смысле политической экономии: он только принимает за действительное то, что у политико-экономов является номинальным и иллюзорным, а именно — свободу договаривающихся сторон.

С экономистом выходит то же, что с феодальным юристом. Последний даже на чисто денежные отношения наклеивал свои феодальные юридические этикетки.

К этому готовому миру капитала экономист с тем большим усердием и умилением прилагает представления права и собственности, относящиеся к докапиталистическому миру, чем громче вопиют факты против его идеологии.

В действительных научных трудах избегают обыкновенно догматически моральных выражений, как заблуждение и истина; между тем мы их всегда встречаем в таких произведениях, как /40/ философия действительности, которая при помощи пустой болтовни хочет нам навязать самый суверенный результат суверенного мышления.

Но вот выступил Маркс. И притом в прямом противоречии со всеми своими предшественниками. Там, где они видели решения, он видел только проблемы. Он видел, что здесь был перед ним не дефлогистированный воздух и не огневой воздух, а кислород, что здесь дело шло не о простом констатировании экономического факта, не о противоречии этого факта с вечной справедливостью и истинной моралью, но о таком факте, которому суждено было произвести переворот во всей экономии.

Переводить какой-либо экономический факт на язык нравственных упреков для выяснения причин нового явления — тоже в значительной степени является «необдуманностью».

Величина заработной платы определяется сначала, как результат свободного соглашения между свободным рабочим и свободным капиталистом. Впоследствии же оказывается, что рабочий вынужден согласиться на определение заработной платы капиталистом, последний же вынужден держать заработную плату на возможно более низком уровне. Место свободы договаривающихся сторон заняло принуждение. Таким же образом обстоит дело и с торговлей, равно как и со всеми прочими политико-экономическими отношениями. При случае сами экономисты чувствуют эти противоречия, и развитие этих противоречий составляет главное содержание их взаимных препирательств. Но в тех случаях, когда эти противоречия не ускользают от сознания экономистов, последние и нападают на частную собственность в какой-нибудь из ее частных форм, обвиняя ее в фальсификации разумной самой по себе (т. е. в их представлении) заработной платы, разумной самой по себе ценности, разумной самой по себе торговли.

Великая прелесть капиталистического производства состоит в том, что оно не только постоянно воспроизводит наемных рабочих, как наемных рабочих, но и производит всегда, параллельно накоплению капитала, относительное перенаселение /41/ наемных рабочих. Благодаря этому закону, спрос и предложение труда удерживается в надлежащей колее, колебания заработной платы становятся в пределы, желательные для капиталистической эксплоатации, и, наконец, гарантируется столь необходимая социальная зависимость рабочего от капитала, — та абсолютная зависимость, которую экономист у себя дома, в метрополии, может размалевать и размазать таким образом, как будто бы это — свободное договорное отношение между покупателем и продавцом, между двумя одинаково независимыми товаровладельцами: владельцами товара капитал и владельцем товара труд. Но в колониях эта прекрасная иллюзия рушится.

Юридические представления о справедливости

И мы поступим во всяком случае лучше, если, рассуждая о распределении богатств, будем держаться действительных, объективных экономических законов, а не мимолетного, изменчивого, субъективного представления г. Дюринга о справедливости и несправедливости. Если бы наша уверенность относительно предстоящего преобразования современного способа распределения продуктов труда с его вопиющими противоречиями, нищетой и роскошью, голодом и изобилием опиралась только на сознание, что этот способ распределения несправедлив и что справедливость должна, наконец, когда-нибудь восторжествовать, то наше дело было бы плохо, и нам пришлось бы долго ждать такого преобразования. Средневековые мистики, мечтавшие о близком наступлении тысячелетнего царства, уже сознавали несправедливость классовых противоречий. На заре новой истории, триста пятьдесят лет назад, Фома Мюнцер громко на весь свет провозгласил такое же мнение. Во время английской и французской буржуазных революций раздавался тот же призыв, но со временем он затих.

Чем же объясняется, что этот призыв к отмене классовых противоречий и классовых различий, который до 1830 г. не встречал отклика в трудящихся и страждущих массах, теперь вызывает сочувствие миллионов рабочих, и идея классовой борьбы переходит из одной страны в другую, притом в той самой последовательности и с той же интенсивностью, с которой в отдельных странах развивается крупная промышленность? /42/ И, наконец, мы видим, что в период, захватывающий собой не более одного поколения, эта классовая борьба приобрела такую непреодолимую силу, что может внушать рабочим надежду на победу в близком будущем. Как объяснить все это? Тем, что современная крупная индустрия создала, с одной стороны, пролетариат, класс, который впервые в истории может выставить требование отмены не той или иной социальной классовой привилегии, но вообще разделение общества на классы, и который поставлен в такое положение, что он должен провести это требование под угрозой, в противном случае, впасть в состояние китайских кули. Затем, с другой стороны, та же крупная промышленность создала в лице буржуазии класс, который владеет монополией всех орудий производства и жизненных средств, но который в каждый период спекуляции и следующего за ним краха доказывает, что стал неспособным к дальнейшему господству над силами производства, переросшими его силу, — класс, под руководством которого общество идет навстречу катастрофе, как локомотив, у которого машинист не имеет силы открыть спасительный клапан. Другими словами, отмеченный факт объясняется тем, что созданные современным капиталистическим способом производства производительные силы и выработанная им система распределения благ находятся в вопиющем противоречии с этим самым способом производства, притом в такой степени, что преобразование способа производства и распределения, могущее устранить все классовые различия, должно совершиться непременно под угрозой гибели всего общества. В этом очевидном материальном факте, который в более или менее ясной форме и с непреодолимой необходимостью проникает в сознание эксплоатируемых масс, — в этом факте, а не в представлениях того или другого кабинетного мыслителя о справедливости или несправедливости, коренится наша уверенность в торжестве идеи современного социализма.

Материалистическое понимание истории исходит из того положения, что производство, а наряду с ним и обмен продуктов, составляют основу всякого общественного строя, что в каждой исторической форме общественной жизни распределение продуктов, а вместе с ним и социальное расчленение на классы или сословия, происходит соответственно тому, что и как производится /43/ и как производимое обменивается. Вследствие этого, основные причины всех общественных изменений и политических переворотов нужно искать не в головах людей и не в их исторически меняющемся понимании вечной правды и справедливости, но в изменении способа производства и обмена. Их нужно искать не в философии, а в экономике каждой данной эпохи. Возникающее сознание, что существующие общественные учреждения неразумны и несправедливы, — что то, что считалось разумным, бессмысленно, и, наконец, то, что признавалось благодеянием, приносит лишь вред, — все это является симптомом того, что в способах производства и в формах обмена, хотя и незаметно, произошли такие изменения, которым уже не соответствует основанный на прежних экономических условиях общественный порядок. Из такого понимания истории само собою вытекает положение, что средства для устранения обнаружившихся недостатков должны существовать в самих производственных отношениях, в их более или менее развитой форме. Эти средства не изобретаются из головы, но отыскиваются посредством головы в наличных материальных условиях производства.

Связь между распределением данного общества и его материальными условиями существования настолько коренится в природе вещей, что она соответственным образом отражается в природной психике. Пока известный способ производства находится в восходящей стадии своего развития, до тех пор ему воздают хвалу даже те, кто остается от него в накладе. Так было с английскими рабочими во время возникновения крупной промышленности. Более того, пока этот способ производства представляется общественно-нормальным, в общем господствует довольство распределением, и протесты раздаются в то время лишь со стороны лиц, вышедших из среды самого господствующего класса (С. Симон, Фурье, Оуэн), не находя у эксплоатируемых масс никакого отклика. Когда же данный способ производства уже в значительной степени пройдет нисходящую стадию своего развития, когда он уже наполовину переживает себя, и когда исчезают условия, породившие его существование, — только тогда становящееся все более неравномерным распределение начинает казаться несправедливым, только тогда начинают от отжившей деятельности апеллировать к так называемой /44/ вечной справедливости. Этот призыв к морали и праву в научном отношении не ведет нас ни на шаг далее; экономическая наука может усматривать в нравственном негодовании, как бы оно ни было справедливо, не доказательство, но только симптом. Напротив, ее задачей является показать, что проявившиеся недостатки общего строя представляют необходимые следствия существующего способа производства, но в то же время и признаки наступающего его разложения, и открыть внутри разлагающейся экономической формы движения элементы будущей, могущей уничтожить эти недостатки, новой организации производства и обмена. Гнев, создающий поэтов, вполне уместен как при изображении этих недостатков, так и при нападении на философов, которые отыскивают гармонию в существующем строе и, служа господствующему классу, отрицают или прикрашивают его недостатки; но как мало он может иметь значения в качестве доказательства в том или в другом случае, это ясно из того, что для гнева всегда было достаточно материала во все эпохи истории вне зависимости от их характера.

Справедливость есть не что иное, как укутанное в идеологическую высокопарную оболочку выражение существующих экономических отношений, либо с их консервативной, либо с их революционной стороны. Справедливость греков и римлян находила рабство справедливым, справедливость буржуа 1789 г. требовала уничтожения феодализма, потому что его существование противоречит справедливости. Для прусских юнкеров самые жалкие реформы в управлении кажутся нарушением вечной справедливости. Представления о вечной справедливости различны не только по условиям времени и места, они неодинаковы даже у различных лиц, принадлежат к числу тех вещей, под которыми, как правильно замечает Мюльбергер, «каждый разумеет что-нибудь другое». Если в житейском обиходе при простоте отношений, которые приходится обсуждать, выражение: справедливо, несправедливо, справедливость, правовое чувство — употребляется и по отношению к общественным делам, не вызывая недоразумения, то в научных исследованиях экономических отношений, как мы видели, эти выражения вызывают безнадежную путаницу, подобно той, которая возникла бы в современной химии, если бы была предпринята попытка сохранить в ней термин флогистической /45/ теории. Еще худшей бывает путаница в том случае, когда, подобно Прудону, продолжают верить в социальный флогистон, в «справедливость» или же, подобно Мюльбергеру, утверждают, что теория флогистонов точно так же правильна, как и теория кислорода.

Юридические иллюзии о собственности

В каждую историческую эпоху собственность развивалась различно и при совершенно различном складе общественных отношений. Поэтому определить буржуазную собственность — значит сделать не что иное, как описание всех общественных отношений буржуазного производства. Стремиться определить собственность, как независимое отношение, как особую категорию, как абстрактную, вечную идею — значит впадать в метафизическую или юридическую иллюзию. Хотя г. Прудон и делает вид, будто говорит о собственности вообще, но он рассуждает лишь о поземельной собственности и поземельной ренте. Происхождение ренты, так же как и собственности, лежит, так сказать, за пределами экономии: оно коренится в психологических и нравственных соображениях, стоящих лишь в очень отдаленной связи с производством богатств.

Таким образом, г. Прудон признает свою неспособность найти экономическое объяснение возникновения ренты и собственности. Он сознается, что эта неспособность принуждает его прибегать к соображениям психологического и морального свойства, которые, находясь действительно лишь в очень отдаленной связи с производством богатств, тесно связаны, однако, с узкостью его исторического кругозора. Господин Прудон утверждает, что в происхождении собственности есть нечто мистическое и таинственное. Но приписывать происхождению собственности таинственность, т. е. превращать в тайну отношение самого производства к распределению средств производства, — не значит ли это, говоря языком г. Прудона, отказываться от всяких притязаний на экономическую науку.

/46/ У сэра Дэдля Норса впервые встречается правильное понятие о проценте, в противоположность представлению Локка.

Если сопоставить учение Локка о труде с его учением о происхождении процентов и ренты, потому что только в этих определенных формах выражается у него прибавочная ценность, то эта ценность оказывается не чем иным, как чужим трудом, прибавочным трудом, возможность присвоения которого доставляют своим владельцам земля и капитал — условия труда. И, по Локку, присвоение количества средств производства, превышающего то, которое каждый может использовать своим собственным трудом, есть политическое измышление, противоречащее, естественно, правовой основе собственности или праву на частную собственность... Тут Локк отчасти имел полемический интерес в том, чтобы доказать землевладельцам, что их рента ничем не отличается от процентов, взимаемых ростовщиком. Благодаря неравномерному распределению средств производства, и рента и проценты переносят в карман одного то, что было вознаграждением за труд другого. Это положение тем более важно у Локка, что он является классическим выразителем правовых представлений буржуазного общества в противоположность феодальному, а на его философии основывались представления всех позднейших английских экономистов.

Политическая экономия и философия права

Однако в «социалистических идеях» речь идет именно о народно-хозяйственном отношении, прежде всего об отношении между наемным трудом и капиталом, и тут экономические рассуждения как будто представляют собой нечто большее, чем «узоры», которые надо устранить. К тому же политическая экономия причисляется к так называемой науке и имеет большее право претендовать на это, чем философия права, ибо она занимается фактами, а не как последняя одними только представлениями. Но это для специалиста-юриста совершенно безразлично. Экономические исследования имеют в его глазах одинаковую ценность с филантропическими декламациями... Довольно. Господин профессор поставил себе задачу разработать социализм с точки зрения философии права, т. е. свести его к несколько коротеньким юридическим формулам, к социалистическим /47/ «основным правам», т. е. дать новое издание прав человека для девятнадцатого века. Такие основные права имеют, правда, «небольшое практическое значение», но «для науки они, однако, небесполезны», как «лозунги»... Научный социализм, таким образом, состоит не в том, чтобы открыть какой-нибудь экономический факт, ибо это уже было сделано до него буржуазными экономистами, а в том, чтобы объявить этот факт несправедливым. Таково представление г. Менгера об этом. Если бы социалисты в самом деле смотрели так просто на свою задачу, они давно могли бы прекратить свою работу, чем, кстати, избавили бы г. Менгера от необходимости компрометировать себя со своей философией права. Но такие нелепости неизбежны, когда хотят всемирно историческое движение свести к нескольким юридическим лозунгам, которые можно положить в карман жилета... Идет ли, однако, наше социальное развитие в направлении осуществления права на полный продукт труда или права на труд? Г. Менгер заявляет, что он этого не знает. Так позорно он теперь предает свои «социалистические основы права». Но если этими основными правами нельзя заманить и собаки, если они не в состоянии определить собой и осуществить социальное развитие, а наоборот, сами определяются и осуществляются социальным развитием, то к чему тогда вела эта работа сведения всего социализма к основным правам? К чему тогда вела эта работа по совлечению с социализма его экономической и исторической оболочки, если мы вслед за этим должны узнать, что эта оболочка составляет его действительное содержание? Почему нам только в конце заявляют, что все это исследование не имеет никакого смысла, так как цель социалистического движения можно познать не путем превращения социалистических идей в трезвые понятия права, а только путем изучения социального развития и его двигательных сил?

Но то, что применимо к природе, понятой теперь как исторический процесс развития, применимо так же ко всем отраслям истории общества и ко всей совокупности наук, занимающихся человеческими (и божескими) предметами. Подобно философии природы, философия истории, права, религии и т. д. состояла в том, что место действительной связи явлений, обнаруживаемой самими явлениями, занимала связь, измышленная философами, что на историю, и в ее целом и в отдельных частях, /48/ смотрели как на постепенное осуществление идей, разумеется, любимых идей каждого данного философа. С этой точки зрения выходило, что история бессознательно, но необходимо вела к исполнению известной идеальной, заранее поставленной цели; у Гегеля, например, такой целью являлось осуществление абсолютной идеи: неуклонное стремление к ней составляло, по его мнению, внутреннюю связь всех исторических событий. На место действительной, еще неизвестной связи ставилось, таким образом, новое бессознательное или постепенно достигающее сознания, таинственное провидение. Здесь надо было, значит, совершенно так же, как и в области природы, устранить вымышленную, искусственную связь явлений посредством указания их истинной связи. А эта задача, в конце концов, сводилась к открытию тех общих законов движений, которые действуют в истории человеческого общества.

Шлю критику моей книги в Гильдебрандтовом Журнале Политическ. Эк. и Статистики. Мое физическое состояние мало располагает меня к веселью, но, читая этот очерк, я смеялся до слез. Вместе с реакцией и упадком героической эпохи философии в Германии, мелкий буржуа, врожденный немцу, снова прочно занял свое положение, — в философии пустая болтовня, достойная Моисея Мендельсона, умничащее, презрительное, все знающее ворчание... А теперь и политическая экономия должна быть заменена болтовней о правовых идеях.

Экономическая действительность и юридическая фразеология

Прудон, который никогда не интересовался истинными фактическими условиями, при которых происходит какое-либо экономическое явление, не может себе, разумеется, объяснить, как эта первоначальная цена издержек постройки дома может быть при известных обстоятельствах за 50 лет десятикратно уплачена в форме наемной платы. Вместо того, чтобы этот совсем нетрудный вопрос исследовать экономически и установить, действительно ли и каким образом этот факт противоречит экономическим законам, Прудон спасается одним прыжком из экономики в область юриспруденции: «однажды построенный /49/ дом служит вечным источником права» на определенный ежегодный платеж. Как это происходит, каким образом дом становится источником права, — об этом Прудон умалчивает... Все учение Прудона покоится на этом спасительном прыжке из экономической действительности в юридическую фразеологию. Где только храбрый Прудон теряет из виду экономическую связь, — а это случается с ним при всяком серьезном вопросе, — он спасается бегством в область права и взывает к вечной справедливости... С другой стороны, нас уверяют, что двух-, трех-, пяти- или десятикратная оплата первоначальных издержек постройки дома, в виде наемной платы, как это происходит в действительности, опирается на юридическое право, и что это право оказывается в противоречии с «вечной справедливостью». Решение жилищного вопроса очень просто; мы отменяем юридическое право и объявляем в силу вечной справедливости уплачиваемую наемную плату частичной оплатой цены самой квартиры. Если пользоваться такими предпосылками, которые включают в себе вывод, то обычной у всех фокусников ловкости хватит на то, чтобы вытащить из кармана приготовленный заранее результат и затем настаивать на непоколебимости Логики, приведшей к этому заключению... Я упрекал статьи Мюльбергера в том, что, по манере Прудона, в них экономические условия искажаются переводом на юридический язык... Но все наши исследования касательно найма жилищ не приводят нас к заключению, будто отмена жилищного найма представляет «одно из плодотворнейших и величайших стремлений, возникающее в недрах революционной идеи». Для этого необходимо простой факт перевести из области трезвой экономики в область юриспруденции, гораздо более пропитанную идеологией. «Дом служит вечным источником права» на наемную плату, — «так-то выходит», что ценность дома может быть оплачена 2, 3, 5 и 10 раз. При исследовании вопроса, как это «так выходит», нас не подвинет ни на шаг «источник права», и потому-то я и говорил, что Мюльбергер лишь тогда может узнать, как это «так выходит», когда он расследует, каким образом дом становится источником права. Это мы узнаем лишь тогда, когда мы исследуем, что я и сделал, экономическую природу квартирной платы, вместо того, чтобы возмущаться юридическим выражением, при помощи которого буржуазия ее закрепляет, — кто предлагает экономические /50/ меры для отмены жилищного найма, тот обязан иметь более ясное понятие о наемной плате, не удовлетворяясь тем, что «она представляет собою дань, уплачиваемую нанимателем вечным правом капитала». А Мюльбергер отвечает на это: «одно дело — изображение, другое дело — объяснение». Таким образом, дом, который никак не может быть вечным, превращен в вечный источник права на наемную плату. Как бы это ни «выходило», оказывается, что, в силу этого права, дом приносит в виде наемной платы доход, во много раз превышающий его ценность. Таким образом, благодаря переводу на юридический язык, мы благополучно удалились на такое далекое расстояние от экономии, что нам из прекрасного далека видно только еще явление, выражающееся в том, что общая сумма наемной платы мало-помалу в состоянии многократно оплатить стоимость дома. Мысля юридически, мы прилагаем к этому явлению масштаб права, справедливость, и находим, что это явление несправедливо, что оно не соответствует «правовой идее революции» (а что это за штука, кстати сказать, догадаться трудно) и что поэтому источник права никуда не годится. Далее оказывается, что это относится и к приносящему проценты капиталу и к арендуемой пахотной земле, и поэтому можно по сему поводу выделить эти разряды собственности и посвятить им специальные заботы. Они сводятся к следующим требованиям:

1. лишить собственника права отказа от найма и права востребования своей собственности,
2. бесплатно предоставить нанимателю, должнику или арендатору пользование переданным ему, но не принадлежащим ему предметом и
3. собственнику же выплатить его достояние мелкими долями без процентов...

Мюльбергер высказывает мнение, что общество должно быть проникнуто правовой идеей, и называет это изображением. Если суд посылает мне через судебного пристава повестку с требованием уплатить долг, то, по мнению Мюльбергера, суд просто изображает меня, как человека, который не платит своих долгов. Одно дело — изображение, другое дело — требование... Мы изображаем — а всякое правильное изображение, вопреки мнению Мюльбергера, есть в то же время объяснение предмета — экономические отношения, как они развиваются, и, ничуть не уклоняясь от экономики, мы приводим доказательства, что это развитие есть в то же время развитие элементов социальной революции: развитие, с одной стороны, пролетариата, класса, /51/ условия жизни которого неизбежно влекут его к социальной революции, а с другой — производительных сил, которые, разрастаясь за пределы рамок капиталистического общества, неизбежно должны разрушить его и в то же время представляют средства для устранения раз навсегда классовых противоречий в интересах самого общественного прогресса. Прудон, наоборот, предъявляет современному обществу требования преобразовать себя не по законам своего собственного экономического развития, а по предписаниям справедливости («правовая идея» принадлежит не ему, а Мюльбергеру). Там, где мы доказываем, там Прудон, а за ним и Мюльбергер, — проповедуют и плачутся... Во всех своих сочинениях Прудон меряет все общественные, правовые, политические, религиозные установления на масштаб «справедливости» и отвергает или признает их, смотря по тому, согласуются ли или не согласуются они с тем, что он называет «справедливостью»... эта справедливость называется еще «вечной справедливостью»... Справедливость, которая составляет сущность самого человечества, что это такое, если не вечная справедливость? Справедливость, представляющая основной, органический, правящий, самодержавный принцип обществ, справедливость, которая до сих пор все-таки была ничем, но должна стать всем, — что это, если не масштаб, по которому меряются все дела человеческие, к которой, как к высшему судье, надо взывать при всяком столкновении? А разве я утверждал что-либо, кроме того, что Прудон прикрывает свое экономическое невежество и свою беспомощность тем, что судит об экономических отношениях не по экономическим законам, а сообразно с тем, согласуются ли они с его представлением о вечной справедливости или нет... Экономические отношения каждого общества, прежде всего, представляются как интересы. А Прудон в только что цитированном главном произведении черным по белому пишет, что «основной, управляющий, органический, самодержавный принцип общества, подчиняющий себе все остальные», — это не интерес, а справедливость... Я, поскольку мне известно, был первым, изобразившим... (жилищные условия. — Ред.), не потому, что они оскорбляют мое «правовое чувство»,... много хлопот было бы у человека, который захотел бы создавать книги из всех фактов, оскорбляющих его правовое чувство.

/52/ Подобно тому, как Прудон перескакивает из экономии в юриспруденцию, так наш буржуазный социалист делает прыжок из экономии в мораль. И тут нет ничего удивительного. Кто объявляет неприкосновенным капиталистический способ производства, «железные законы современного буржуазного общества», и хочет в то же время устранять их неприятные, но необходимые следствия, тот должен, в конце концов, удовольствоваться поучением капиталистов при помощи моральных проповедей, трогательное действие которых тотчас же испаряется под влиянием личного интереса или, в случае нужды, под влиянием конкуренции. Эти моральные проповеди напоминают поучения наседки на берегу пруда, в котором весело плавают высиженные ею утята. Утята двигаются по воде, хотя на ней нет жердей, а капиталисты набрасываются на прибыль, хотя у нее нет души. «В денежных делах сентиментальность неуместна».

Вопроса собственности, как он ставится в «наше время», в формулировках Гейнцена нет и следа; это простые вопросы совести или права: «справедливо ли, чтобы один человек обладал всем, а другой ничем: чтобы отдельный человек вообще мог чем-нибудь обладать» и тому подобное. Тогда как действительный вопрос собственности является перед нами в различных постановках, смотря по высоте, достигнутой общим развитием промышленности, и по различным ступеням этого развития, достигнутым в отдельных странах. Для галицийских крестьян, например, вопрос собственности сводится к превращению феодальной земельной собственности в мелкобуржуазную земельную собственность. Он имеет для них тот же смысл, как и для французского крестьянина 1789 года. Английский сельский рабочий, наоборот, не имеет никаких отношений с землевладельцем. Он имеет отношение только к арендатору, т. е. к промышленному предпринимателю, вложившему капитал в землю местной фабрики. Со своей стороны, этот промышленный капиталист, платящий ренту землевладельцу, находится в непосредственных отношениях к землевладельцу. Поэтому уничтожение собственности на землю составляет самый важный вопрос собственности для английской промышленной буржуазии, и борьба против хлебных законов имела именно этот смысл.

Камеральная наука

/53/ Только с основанием таможенного союза немцы достигли такого положения, при котором только они вообще могли понимать политическую экономию. С этих пор действительно начался импорт английской и французской экономии для пользы немецкой буржуазии. Скоро ученые и бюрократы овладели импортированным материалом и придали ему такую обработку, которая не делает особенной чести «немецкому духу». Пестрая компания пишущих рыцарей промышленности, купцов, профессоров и бюрократов, создала немецкую экономическую литературу, которая по своей вздорности, дилетантизму, бессодержательности, многословности и бесцеремонности в присвоении чужих мыслей имеет свою аналогию только в немецком романе. В кругах людей практического направления развилась сначала протекционистская школа промышленников, чей авторитет, Лист, все еще является самым значительным из того, что произвела немецкая буржуазная экономическая литература, хотя все его прославленные произведения списаны у француза Ферье, духовного родоначальника континентальной системы. В противовес этому направлению возникла в сороковых годах школа свободной торговли купцов прибалтийских провинций, повторявшая с детской, но не бескорыстной доверчивостью аргументы английских фридрэдеров. Наконец, профессора и бюрократы, которые взяли на себя теоретическую разработку дисциплины, представляли из себя сухих собирателей фактов без критики, как господин Рау, умничающих спекулянтов, переводивших предложения иностранных авторов на язык плохо понятого ими Гегеля, вроде г. Штейна, или собирателей крох с чужого стола — беллетристов в «культурно-исторической» области, как г. Риль. Из всего этого, в конце концов, получилась камералистика, какая-то каша из всякой всячины, политая эклектически-экономическим соусом, нечто вроде того, что требуется знать кандидату прав к государственному экзамену.

В Германии политическая экономия до настоящего времени остается иностранной наукой. Густав фон-Гюлих в своей книге ««Geschichtliche Darstellung des Handels, der Geverbe etc», а именно в двух первых томах этой работы, вышедших в 1830 г., уже выяснил значительную часть тех исторических условий, /54/ которые препятствовали у нас развитию капиталистического способа производства, а следовательно, и формированию современного буржуазного общества. Отсутствовала, таким образом, жизненная почва для политической экономии. Последняя ввозилась из Англии и Франции в виде готового товара; немецкие профессора ее оставались учениками. Теоретическое выражение чужой действительности превратилось в их руках в собрание догм, которые они истолковывали в духе окружающего их мелкобуржуазного мира, т. е. произвольно перетолковывали. Не будучи в состоянии подавить в себе чувство своего научного бессилия и неприятного сознания, что приходится играть роль учителей в сфере, на самом деле им чуждой, они постарались прикрыться богатством литературно-исторической учености или же заимствованием совершенно постороннего материала из области так называемых камеральных наук, — из этой мешанины разнообразнейших сведений, чистилищный огонь которых должен выдержать каждый преисполненный надежд кандидат в германские бюрократы.