Глава I. Ранний период в воззрениях Маркса и Энгельса на право [Редактировать]

/9/

Моей специальностью была юриспруденция, которую, однако, я проходил, как подчиненную науку, наряду с изучением философии и истории.

Я должен был изучать юриспруденцию и чувствовал, прежде всего, желание побороться с философией. Занятия философией и юриспруденцией так переплелись между собою…, что я пытался провести некоторую систему философии права через всю область права. В виде введения я предпослал несколько метафизических положений и довел эту несчастную работу до публичного права; это была работа почти в 300 листов.

Ф. Энгельс, выросший в набожной и филистерски настроенной торговой семье, уделяет свое раннее внимание, главным образом, вопросам теологии, философии, фольклора и литературы. Правом специально Энгельс в этот период не занимается и знакомится с ним лишь через посредство Гегелевской философии права. Вот почему впоследствии он скромно писал о своей подготовленности в чисто юридической области:

Не по своей вине я был вынужден последовать за г. Дюрингом в такие области, в которых я могу выступать, в лучшем случае, в качестве дилетанта. В таких случаях я, по большей части, ограничивался противопоставлением ложным и сомнительным утверждениям своего противника — верных и неоспоримых фактов. Так было в юридической области…

Догматизм и диалектика в университетских работах Маркса по праву

/11/

Ранние философско-правовые построения Маркса

Сначала появилась милостиво так окрещенная мною метафизика права, т. е. основания, размышления, определения понятий, оторванные от всякого действительного права и всякой /12/ действительной формы права так же, как у Фихте, но у меня это было новее и бессодержательнее. При этом ненаучная форма математического догматизма, когда субъект ходит вокруг да около объекта, резонирует вместо того, чтобы предоставить ему самому развернуть свое богатое живое содержание, была с самого начала препятствием к постижению истинного.

Треугольник заставляет математика делать построения и доказывать; он остается простым представлением в пространстве, он ни во что другое не развивается, нужно его поставить рядом с чем-либо другим, тогда он принимает другие положения, и это — другое, поставленное к треугольнику в различные положения, дает математику различные отношения и истины. Наоборот, в конкретном выражении живого мира идей, каковыми являются право, государство, природа, вся философия, объект сам должен рассматриваться в своем развитии; здесь нельзя вносить произвольных делений, сам разум предмета должен развивать в себе свои собственные противоречия и найти себе свое единство...

За метафизикой права, в качестве второй части, следовала философия права, т. е. согласно моим тогдашним воззрениям рассмотрение хода мысли в положительном римском праве, как будто бы положительное право в развитии своих мыслей (я не говорю в своих чисто конечных определениях) могло быть вообще чем-то иным, отличным от понятия права, которым должна была заниматься первая часть.

Эту вторую часть я сверх того разделил на учение о формальном и материальном праве; при этом первое должно было описывать чистую форму системы в ее последовательности и связи, а также разделение и сферу права, второе же, наоборот, занималось содержанием права, сгущением формы в ее содержании. Это та же ошибка, которая имеется у г. ф. Савиньи, как я это впоследствии нашел в его ученом сочинении о владении с той только разницей, что, согласно ему, формальное определение понятий сводится к «нахождению» места, которое занимает такое-то и такое-то учение в (фиктивной) римской системе, а материальное сводится «к учению о положительном, которое римляне связывали с зафиксированным, таким образом, понятием», между тем как я понимал под формой необходимую архитектонику выражений понятия, а под материей — необходимое качество этих выражений.

/13/ Таким образом, я пришел к такому делению, которое субъект, в лучшем случае, может предложить в области легкой и поверхностной классификации, но при этом исчез дух права и его истина. Все право распалось на договорное и недоговорное... Но зачем я стану еще наполнять страницу вещами, которые я сам забросил? Трихотомические подразделения проникают все, что написано с утомительными деталями; я самым варварским способом злоупотреблял римскими понятиями, чтобы втиснуть их в мою систему. С другой стороны, я таким образом полюбил предмет и мог его охватить весь, по крайней мере, с известной стороны. Заканчивая отдел о материальном гражданском праве, я увидел ложность всей системы, которая в основной схеме граничит с кантовской, в исполнении же совершенно от нее отклоняется. И мне снова стало ясно, что без философии нельзя здесь обойтись. Таким образом, я с чистой совестью опять бросился в ее объятия и написал новую метафизическую систему, а заканчивая ее, я опять принужден был признать ее неправильность и ложность всех прежних моих стремлений[3].

Влияние Гегелевской философии права

/14/

Маркс-гегельянец о праве

Законы против тенденций, законы, не дающие объективных норм, — это террористические законы... Законы, которые делают главным критерием не действия, а образ мысли действующего лица, представляют не что иное, как положительную санкцию беззакония... Лишь постольку, поскольку я проявляю себя, вступаю в область действительности, я вступаю в сферу действий законодателя. Помимо своих поступков я совершенно не существую для закона, совершенно не являюсь его объектом... Закон, карающий за образ мысли, не есть закон государственных граждан, — это закон одной партии против другой. Преследующий за тенденцию закон уничтожает равенство граждан перед законом. Это закон не единения, а разъединения, а все законы разъединения реакционны. Это не закон, а привилегия.

Привилегии земских чинов не являются правом провинции. Наоборот, скорее право провинции там именно и кончается, где оно становится привилегией земских чинов. Так, например, сословия в средние века сосредоточили в своем лице все права страны и обратили их как привилегии против страны. Гражданин не желает знать прав в виде привилегии.

...нелепое противоречие, когда функция государства, которая преимущественно выражает собой самодеятельность отдельных провинций, совершенно изъята даже из формального содействия, изъята из их сознания; нелепое противоречие, что моя самодеятельность заключается в неизвестной мне деятельности другого.

Законы не являются репрессивными мерами против свободы, как закон тяжести не есть репрессивная мера против движения: /16/ если в качестве закона тяготения он управляет вечными движениями мировых тел, то в качестве закона падения он убивает меня, когда я его нарушаю и хочу плясать в воздухе. Законы — это положительные, ясные, общие нормы, в которых свобода приобретает теоретическое, независимое от произвола отдельной личности существование. Свод законов есть библия свободы народов... Нет действительных предупредительных законов. Закон предупреждает только как повеление. Активным он становится лишь тогда, когда его нарушают, т. к. настоящим законом он становится лишь тогда, когда в его лице бессознательный естественный закон свободы воплотился в сознательный государственный закон. Там, где закон является действительным законом, т. е. бытием свободы, он является действительным бытием свободы человека. Законы, таким образом, не могут предупреждать действий человека, так как являются внутренними жизненными законами самих действий его, сознательными отражениями его жизни. Закон, следовательно, отступает перед жизнью человека, как жизнью свободы, и только когда его действительное действие показало, что он перестал подчиняться естественному закону свободы, последний в форме государственного закона принуждает его быть свободным, точно так же, как физические законы только тогда выступают, как нечто чуждое, когда моя жизнь перестала быть жизнью этих законов, когда она отклонилась от нормы. Предупредительный закон есть, следовательно, бессмысленное противоречие.

...Государство надо строить не на основе религии, а на основе разума свободы... Новейшая философия, исходя из более идеальных и основательных взглядов, строит государство из идеи целого. Она рассматривает государство, как великий организм, в котором должны осуществиться правовая, нравственная и политическая свобода, при чем отдельный гражданин, повинуясь законам государства, повинуется только естественным законам своего собственного разума, человеческого разума.

Закон не свободен от общей обязанности говорить правду. Он вдвойне обязан это делать, так как он является общим и истинным судьей относительно правовой природы вещей. Правовая природа вещей не может поэтому сообразоваться с законом, /17/ закон должен сообразоваться с ней... Если всякое нарушение собственности, без различия, без более точного определения, есть кража, то не является ли всякая частная собственность кражей? Разве своей частной собственностью я не исключаю из владения ею всякого другого? Разве я не нарушаю, следовательно, его право собственности? Если вы отрицаете различие существенно различных видов одного и того же преступления, то вы отрицаете самое преступление, как нечто отличное от права, вы уничтожаете самое право, ибо всякое преступление имеет одну общую сторону с правом.

Феодализм в самом широком смысле этого слова есть духовное животное царство, мир разрозненного человечества, в противоположность миру дифференцированного человечества, неравенство которого есть не что иное, как преломление равенства... Обычное право привилегированных по своему содержанию противоречит форме закона. Оно не может быть отлито в законы, так как оно представляет олицетворение беззакония. Противореча по своему содержанию форме закона, всеобщности и необходимости его, эти нормы обычного права тем самым являются нормами обычного бесправия и не могут быть выдвигаемы в противовес закона... Разумное обычное право при господстве общих законов есть не что иное, как привычка к законному праву, ибо право не перестало быть обычаем потому, что стало законом, оно перестало быть только обычаем... Право не зависит больше от случайности, разумен или неразумен обычай; обычай, наоборот, становится разумным, потому что право превратилось в закон, потому что обычай стал государственным обычаем. Обычное право, как отдельная область, наряду с законом имеет, поэтому, разумное оправдание лишь там, где право существует наряду и помимо закона, где обычай есть предвосхищение закона... Но если обычное право привилегированных является обычаем, противоречащим понятию разумного права, то обычное право нищеты противоречит только обычаям положительного права... Форма закона не противоречит ему, оно только еще не получило ее.

Мудрый законодатель воспрепятствует преступлению, чтобы не быть вынужденным наказывать за него. Но он предупредит /18/ его не путем ограничения сферы права, а тем, что он уничтожит в каждом правовом стремлении его отрицательную сторону, предоставив ему положительную сферу деятельности. Он не ограничится только устранением для членов одного класса препятствий, мешающих ему правомерно подняться на более высокую ступень, он предоставит самому этому классу реальную возможность стать сосредоточием права... Преступная сущность действия заключается не в посягательстве на материальное дерево, а в посягательстве на государственный нерв дерева, на право собственности, как таковое, т. е. в осуществлении противозаконного намерения... Публичное наказание есть некоторое соглашение между преступлением и государственным разумом, оно поэтому есть право государства, но такое право, которое государство также не может передать частным лицам, как не может один человек уступить другому свою совесть. Всякое право государства по отношению к преступнику есть вместе с тем государственное право преступника.

Какая нелепая, непрактичная иллюзия вообще — беспартийный судья, когда законодатель партийный? Какое значение может иметь бескорыстное решение, если закон своекорыстен?... Процесс и право так же тесно связаны друг с другом, как, например, формы растений и животных связаны с мясом и кровью животных. Один дух должен одушевлять процесс и законы, ибо процесс есть только форма жизни закона, следовательно, проявление его внутренней жизни.

Влияние Фейербаха на правовые воззрения Маркса и Энгельса

/19/

Фейербах о праве

Я живу не потому, что имею право жить, но потому я и имею неоспоримое право жить, что живу. Право есть нечто вторичное. Праву предшествует то, что не является правом, /20/ т. е. то, что есть больше права, что не является человеческим установлением. Истина и достоверность права опираются только на истину и достоверность чувств. Ими только оценивается подлинность подписи, подлинность клейма, подлинность монеты — от них зависит публичный кредит. Тождество личности — самосознание. Но может ли оно быть без тождества тела, которое одно только является чувственно удостоверенной вещью? Право первоначально не зависит от закона, а, наоборот, закон зависит от права. Закон закрепляет только то, что является правом и по праву, только превращает право в долг для других.

Критика философии права Гегеля и младогегельянцев

Первый труд, который я предпринял для разрешения осаждавших меня сомнений, был критический пересмотр Гегелевской философии права.

Немецкая философия права и государства — единственная немецкая история, стоящая на уровне официальной новой современности. Немецкий народ должен поэтому присоединить эту свою историю в мечтах к существующим у него порядкам и подвергнуть критике не только эти существующие порядки, но и их объективное продолжение. Его будущее не может ограничиться ни непосредственным отрицанием своих реальных государственно-правовых порядков, ни непосредственным осуществлением своих идеальных порядков, ибо в своих идеальных порядках народ имеет непосредственное отрицание своих реальных порядков, а непосредственное осуществление своих идеальных порядков он почти уже пережил, наблюдая за соседними народами. Поэтому, практическая политическая партия в Германии справедливо требует отрицания философии.

Критика немецкой государственно-правовой философии, получившей через Гегеля свою самую последовательную, самую содержательную и законченную формулировку, есть и то и другое — как критический анализ современного государства и связанной с ним действительности, так и самое решительное отрицание всей доныне существующей формы немецкого политического и правового сознания, самым благородным, универсальным, /21/ до степени науки возвысившимся выражением которого есть именно сама спекулятивная философия права. Если в Германии была возможна только спекулятивная философия права, это абстрактное, не знающее меры мышление нового государства, действительность которого остается потусторонним миром, хотя бы потусторонний мир лежал лишь по ту сторону Рейна, то, наоборот, немецкий образ современного государства, абстрагирующий от действительного человека, был лишь возможен потому и постольку, почему и поскольку само современное государство абстрагирует от действительного человека или удовлетворяет всего человека лишь мнимым образом. Немцы размышляли в политике о том, что другие народы делали.

В дальнейшем ходе исследования различно определяли, что такое религиозное сознание, религиозное представление. Прогресс заключался в том, чтобы включить в сферу религиозных или теологических представлений мнимо господствующие метафизические, политические, правовые, моральные и иные представления, а также в том, чтобы объявить политическое, правовое, моральное сознание религиозным или теологическим сознанием, а политического, правового, морального человека — в последнем счете просто «человека» (des Menschen) — религиозным человеком. Исходили из предпосылки о господстве религии. Постепенно стали объявлять всякое господствующее отношение — религиозным отношением, превращая его в культ, культ права, культ государства.

Реформа сознания состоит лишь в том, что мы даем миру проникнуться своим сознанием, пробуждаем его от мечтания о самом себе, объясняем ему его собственные действия. Подобно фейербаховской критике религии, вся наша цель должна состоять только в том, чтобы свести религиозные и политические вопросы к самосознанной человеческой форме. Итак, наш избирательный лозунг должен гласить: реформа сознания не через догмат, а через анализирование мистического себе самому неясного сознания, выступает ли оно в религиозной или политической форме. Тогда окажется, что мир давно мечтает о вещи, которую он должен лишь сознать, чтобы действительно обладать ею. Окажется, что речь идет не о большом /22/ тире между прошлым и будущим, а о завершении мысли прошедшего. Наконец, окажется, что человечество начинает не новую работу, а сознательно заканчивает свою старую работу.

Таким образом, с тех пор, как исчезла загробная жизнь истины, задача истории — восстановить истину земной юдоли. Ближайшая задача философии, находящейся на службе истории с тех пор, как разоблачен священный образ человеческого самоотчуждения, состоит в том, чтобы разоблачить самоотчуждение в его безбожных образах. Критика неба обращается, таким образом, в критику земли, критика религии — в критику права, критики теологии — в критику политики.

Преимущество нового направления как раз в том и состоит, что мы не предвосхищаем догматически мира, а хотим отыскать новый мир лишь из критики старого мира... Разум всегда существовал, но не всегда в самой разумной форме. Поэтому критик может взять отправным пунктом любую форму теоретического и практического сознания и из собственных форм существующей действительности вывести истинную действительность, как ее долженствование и конечную цель... Ничто, следовательно, не мешает нам приурочить нашу критику к критике политики, к партийному участию в политике, т. е. к действительной борьбе, и отождествить ее с ней. Мы не выступаем тогда доктринерски навстречу миру с новым принципом: здесь истина, здесь преклони колени. Из принципов мира мы развиваем миру новые принципы.

Отношение промышленности, вообще мира богатства, к политическому миру есть главная проблема нового времени.

Примечания

• 1. «Литер. Наследство» К. Маркса и Ф. Энгельса. Коммент. Ф. Меринга, т. I.
• 2. Письмо К. Маркса к отцу от 10 ноября 1837 г. Из перечисленных здесь юристов идейное влияние на Маркса, кроме Савиньи и особенно Ганса, мог оказать разве один только знаменитый криминалист Ансельм Фейербах (1775—1833), отец еще более знаменитого философа, который издавал одно время вместе с К. В. Грольманом (профессором, а позже прусским министром юстиции и министр-президентом) «Библиотеку уголовного права и законодательства». Согласно теории А. Фейербаха, целью наказания является «устрашение» преступника.
• 3. См. приложение I.