Марксистская теория права и строительство социализма [Редактировать]
Марксистская разработка вопросов общей теории права имеет отнюдь не один только академический интерес. Революционная эпоха тем ведь и отличается от периодов мирного, органического развития, что вынуждает ставить все вопросы в наиболее обобщенной форме. Для революционного действия недостаточно частных концепций, недостаточно правильной ориентировки по тем или иным специальным линиям, но необходимы общая установка, общий правильный подход, позволяющий решать проблему в целом.
Когда в первые дни после Октябрьской революции мы стали перед необходимостью сломать старую судебную машину, то этот, чисто практический, вопрос немедленно же потребовал решения общей теоретической проблемы о соотношении закона и права. Ибо, само собой понятно, что революция не могла ни оставить в неприкосновенности всю совокупность старых царских законов и законов Временного правительства, ни заменить немедленно все нормы, отжившие и разрушенные революцией, новыми нормами. Возникал вопрос, в чем же будет заключаться отправление правосудия этими судами и на чем это правосудие будет основываться. Сомнения, возникавшие по этому поводу, привели к некоторым колебаниям. Проведение декрета № 1 о суде, как рассказывает т. Стучка, натолкнулось на известные затруднения.
Чтобы выйти из этого затруднения и ответить на поставленный выше вопрос, надо было иметь какую-то общую концепцию права, и она была предложена; к сожалению, это не была марксистская концепция права, но позаимствованное у Петражицкого психологическое учение об интуитивном праве.
Таким образом, получилось парадоксальное явление, что мера политически правильная и революционная обосновывалась с помощью теории, которую нельзя назвать ни правильной, ни марксистской. Эти «ножницы» между практикой и теорией не могли, конечно, остаться незаметными. Взгляд на право как на сумму «императивно-атрибутивных переживаний» не сделался официальной советской доктриной. Позднейшая попытка его углубления и развития в трудах профессора М. А. Рейснера привела к выводам явно неприемлемым. Нельзя одновременно брать всерьез директиву о продвижении к социализму на рельсах нэпа и утверждать, что в области права «мы имеем переход к известному компромиссу и к восстановлению некоторых институтов классового права противника в качестве составной части правопорядка»[1]. Нельзя стоять на почве ленинского учения о диктатуре пролетариата и одновременно заявлять, что «одинаково и буржуазное государство, и наше Советское государство включают в свой общий правопорядок и право пролетарское, крестьянское, и буржуазное»[2]. А между тем подобные утверждения являются логическим выводом из того взгляда, согласно которому право не есть реальная система отношений, находящаяся под единым политически оформленным воздействием господствующего класса, но «идеология, которая опирается в нашем сознании прежде всего на понятие правды, справедливости и равенства»[3], «идеология, стремящаяся к компромиссу действительному или призрачному», идеология, которая «в результате ведет к сглаживанию и ослаблению противоречий, так как несет в себе жажду не только общего мира, но и общего права»[4].
Ясно, что при такой установке можно оценивать роль права в нашей советской действительности как угодно, но только не под углом зрения продвижения к социализму, для этой цели оно — по Рейснеру — инструмент явно негодный.
Другим решающим поворотным моментом, когда та или иная общая концепция права оказалась насущно необходимой, был момент составления Гражданского кодекса РСФСР. Натиск буржуазно-реставрационных стремлений, носителями которых явились спецы-юристы, заставил искать таких формул, которые обезопасили бы советское гражданское право от проникновения в него буржуазно-индивидуалистических начал. Наиболее резкое и принципиальное выражение эта реставрационная тенденция могла получить в вопросе о субъективной правоспособности. Непосредственную же практическую угрозу представляли попытки вытравить из Кодекса всякое упоминание о «командных высотах», находящихся в руках пролетарского государства, а также стремление раскрыть двери распространительному толкованию. Для того чтобы парировать две последние опасности, достаточно было внести конкретные постановления в самый Кодекс и во вводный закон. Но в вопросе о субъективной правоспособности нужно было провести какую-то новую, и притом общую, идею. Эта идея нашла себе выражение в ст. 1 и 4 ГК. Но, увы, и на этот раз линия, совершенно правильная и неоспоримая с точки зрения политической, была облечена в неадекватную, и притом позаимствованную у буржуазных юристов, теоретическую оболочку.
Негативный момент, заключающийся в этих статьях, является наиболее бесспорным: мы не признаем никакой абсолютной правоспособности, никаких неприкосновенных частных прав. Ибо эта неприкосновенность есть неприкосновенность капиталистической эксплуатации, а наша Октябрьская революция подрубила корни этой эксплуатации (национализация земли, банков, крупной промышленности, транспорта, внешней торговли и т. д.) и оставила в наследство задачу выкорчевать капитализм окончательно. Закон того государства, которое ставит себе эту задачу, не может признавать абсолютных и неприкосновенных частных прав, — это не может вызывать никаких сомнений.
Однако гораздо более сомнительно то положительное истолкование субъективной правоспособности, которое дается вышеуказанными статьями ГК и в особенности различными комментаторами этих статей.
Мы лишили и лишаем капиталистов их существеннейших частных прав, но вытекает ли отсюда, что мы, т. е. пролетарское государство, «октроируем» эти частные права мелкому товаропроизводителю, т. е. в первую очередь крестьянину. Заявлять это значит почти то же самое, что утверждать, будто пролетарское государство создало мелкие крестьянские хозяйства, с их разобщенностью, с их невозможностью иначе связаться с внешним миром, как через рынок и рыночный оборот?
Вместо того чтобы дать марксистскую критику одного из основных юридических понятий, вместо того чтобы обнажить его экономические корни, мы в данном случае остановились бы в плоскости позитивно-юридической догматики, которая как две капли воды похожа на догматику естественно-правовую.
Гражданские права, как гласит ст. 1, охраняются законом, за исключением тех случаев, когда они осуществляются в противоречии с их «социально-хозяйственным назначением». Но что такое «социально-хозяйственное назначение» какого-либо гражданского права? Ответ на этот вопрос ищут в ст. 4, где предоставление гражданской правоспособности мотивируется целями развития производительных сил. Идея, лежащая в основе обеих формул, ясна и проста. Пролетарское государство допускает частную собственность и частный оборот, но с исключительной целью развития производительных сил. Это не что иное, как попытка перевести на язык юридических определений ту мысль, которая лежала в основе новой экономической политики.
Однако при этом получились два совершенно непредвиденных недоразумения. Первое заключается в том, что оговорка относительно социально-хозяйственного назначения как условия защиты гражданских прав метит явно в частную собственность на средства производства (в таком духе эта ст. 1 обычно и комментируется); тогда вполне допустимо рассматривать «социально-хозяйственное назначение» именно как развитие производительных сил. Но, спрашивается, какое отношение имеет к развитию производительных сил право возмещения за вред, скажем, за увечье, или право на алименты нетрудоспособного члена семьи? Может ли развитие производительных сил служить критерием для определения того, подлежит ли это право законной охране или нет?
Нетрудно привести ряд такого рода правовых требований, удовлетворение которых (и, следовательно, охрана данного права) не может рассматриваться под углом зрения развития производительных сил, но совершенно естественно рассматривается и должно рассматриваться судом с точки зрения справедливости или эквивалентности. А отсюда вывод, что, предоставляя гражданские права и охраняя их, пролетарское государство вовсе не во всех случаях имеет в виду достичь этим развития производительных сил. Иногда оно просто вынуждается к этому методу охраны гражданских прав по причине недостаточности развития планового хозяйства и неразрешенности еще в полной мере задач социального обеспечения и социального страхования.
Это с одной стороны. А с другой стороны, критерий развития производительных сил, попав в руки юристов, принял немедленно какой-то абсолютный характер. Усердные комментаторы нашего ГК весьма охотно придавали этому понятию развития производительных сил нейтральный в классовом и политическом отношении характер. Возникла своего рода мода сближать наше советское гражданское право с теми тенденциями словесного прикрашивания капиталистической обстановки, которые можно было отыскать в иностранном законодательстве. Этот дешевый способ превращения частной собственности в «социальную функцию» ничего общего не имеет с нашей установкой, определявшейся к моменту введения нэпа двумя обстоятельствами: желанием идти навстречу хозяйственным нуждам крестьянства (свободное распоряжение излишками плюс «кооперативный план») и готовностью «платить за науку» (концессии, аренда и другие формы государственного капитализма).
За истекшее с 1921 г. время наше «продвижение к социализму на рельсах нэпа» как-никак сделало значительный шаг вперед, и теперь уже давно пришла пора для советского юриста сделать верховным критерием в своей и догматической и правно-политической установке не развитие производительных сил само по себе, но перспективу победы социалистических элементов нашего хозяйства над капиталистическими.
Мы остановились только на этих двух моментах. Можно, однако, привести бесконечное количество случаев, относящихся к другим отраслям права, когда с той же остротой вставали проблемы общего характера, когда требовалось не только отчетливое понимание социально-классовой цели и политического задания, но и не менее глубокое понимание особенностей правовой формы. Отрывать одно от другого становится все более опасно. Практика наших советских органов управления, которая сводится к тому, что лица, политически ответственные за данное учреждение, имеют при себе на ролях каких-то «правовых комиссаров» особых юрисконсультов — в 99 случаях из 100 старых спецов — не может не приводить к весьма печальным последствиям. Обычный вопрос, с которым обращаются к юрисконсульту, можно ли то или другое сделать с «юридической точки зрения», исходит из наивной презумпции, что все сводится к отысканию соответствующего декрета или соответствующей статьи в Кодексе. На деле, конечно, требуемое заключение отнюдь не выскакивает на свет божий, как шоколад их автомата. В 75 случаях из 100 добросовестный юрисконсульт должен поставить обратный вопрос: «а как вы думаете, можно ли сделать то-то или то-то с точки зрения политической?». Ибо всякий мало-мальски серьезный вопрос управления связан с юридической формой не каким-то внешним образом, но самым своим существом. Тот, кто не понимает социально-классовой политической и экономической сути дела, либо будет бессилен дать что-нибудь, кроме убогой ремесленной разработки его с юридической стороны, либо просто-напросто извратит эту суть.
Высокомерное пренебрежение к юридической форме — оно еще сидит у многих — мстит нам, и мстит самым диалектическим образом — путем расцвета бессмысленного формализма и бюрократизма. Ибо до тех пор, пока юридическое оформление будет считаться каким-то особым делом, которым могут не интересоваться люди, вникающие в политический и социально-экономический смысл государственной работы, делом, которое можно отдавать в «чужие руки», до тех пор у нас неизбежно изобилие пустого и безжизненного формализма.
Задача состоит, следовательно, в том, чтобы связать изучение юридической формы и практическое применение ее с экономическими и социально-классовыми основами как самой этой формы, так и отдельных ее разновидностей, наконец, отдельных правовых институтов.
Наиболее характерные для буржуазного права категории — субъект права, собственность, договор и т. д. — прежде всего и отчетливее всего вскрывают свою материальную основу в явлении обмена. Категории трудовой стоимости соответствует категория юридического субъекта. Безличное, всеобщее, измеряемое лишь количественно свойство товаров восполняется формальными свойствами равенства и свободы, которыми наделяют друг друга товаровладельцы. Вот отправной пункт для критики абстрактных правовых категорий, который имеется у самого Маркса.
В своем очерке «Общая теория права и марксизм» я попытался последовательно применить эту точку зрения к различным областям права и к различным юридическим категориям. Мне представляется, что в результате получилась более или менее стройная концепция, которая увязывается, между прочим, и с теми беглыми замечаниями, которые имеются у Маркса относительно права переходного к социализму периода.
Противопоставление социалистической плановости и эквивалентного начала, или, что то же, технического и общественного разделения труда, получает при таком подходе решающее значение для уяснения целого ряда частных проблем теории права. Самым лучшим доказательством плодотворности выдвинутой мною точки зрения я считаю тот факт, что целый ряд товарищей с успехом использовали ее как с критическими, так и с конструктивными целями, и притом в самых различных областях права.
Вместе с тем необходима, конечно, дальнейшая критическая проверка предложенной гипотезы.
Возражения по существу всегда полезны для дела. Плохо только, когда вместо таких возражений поднимается огульный вопль о борьбе с правовой идеологией вообще, об антиправовой пропаганде и т. п. Заслуга секции права Коммунистической академии состоит, между прочим, и в том, что она не вступила на этот соблазнительный путь.
В своей статье «Государство и право в период социалистического строительства»[5] П. И. Стучка формулировал ряд пунктов, в которых выдвигаемая мною концепция, будем для краткости именовать ее, вслед за т. Стучкой, «трудовой теорией», нуждается в известном уточнении и исправлении.
Прежде всего я охотно соглашусь, что вышеупомянутый очерк во многих отношениях требует дальнейшей разработки и, может быть, переработки. Целый ряд проблем не мог найти себе места в книге, да и просто не входил тогда еще в поле зрения автора. Такова, например, проблема права переходного времени, или советского права, которую поставил во весь рост т. Стучка, что и принадлежит к числу его крупных заслуг в теории права.
Разумеется, я не представлял себе процесса отмирания права как «непосредственный переход от буржуазного права к неправу». Если такое впечатление могло получиться, то это потому, что я главное внимание направил на комментирование известного места у Маркса в «Критике Готской программы» относительно «узкого горизонта буржуазного права»[6]. Но, конечно, это «буржуазное право без буржуазии» (Маркс имел в виду такую степень, когда классы уже уничтожены и сохранился лишь принцип распределения пропорционально трудовым затратам), как небо от земли, далеко от буржуазного права без кавычек, являющегося опосредствующим моментом процесса эксплуатации. Классовая, функциональная характеристика этого права, и не только этого, но и нашего современного советского права, отвечающего более низкой ступени развития, чем та, которую Маркс имел в виду в «Критике Готской программы», принципиально отличны, противоположны такой же характеристике подлинного буржуазного права. Отмирать может только это не подлинное буржуазное право, «буржуазное право» в кавычках. Право же буржуазного государства, защищаемое силой последнего, может быть только уничтожено революцией пролетариата.
Повторяю, что большой заслугой т. Стучки является неустанное подчеркивание им особой, специфической природы советского права, вытекающей из его революционного происхождения, в противовес всяким попыткам рассматривать наше советское право как наиболее полное завершение неких «социальных» тенденций, наблюдавшихся в буржуазном правопорядке.
Точно так же совершенно неоспорим факт существования феодального права, имевшего свое специфическое классовое функциональное значение и целый ряд особенностей, вытекавших преимущественно из специфической формы эксплуатации. Речь может идти только о том, увязываются ли специфические особенности феодального права, особая форма этого права с неразвитостью товарно-денежного хозяйства и с преобладанием натурально-хозяйственных отношений. Я думаю, что т. Стучка этой связи отрицать не будет. Наоборот, в своих работах он неоднократно подчеркивает ту мысль, что, например, собственность на землю теряет феодальный характер, вместе с тем, как земля становится товаром наравне с другими товарами, а ее собственник — товаровладельцем. Таким образом, переход от феодального права господства над землей (и над людьми) к буржуазному праву частной собственности на землю (от которого отделена политическая власть, как некая особая сила)[7] можно рассматривать не только с точки зрения переворота в функциональном классовом характере права, но и с точки зрения развертывания его формы. Именно поэтому буржуазия не только ставит свое новое право на место феодального, но и придает юридическому моменту в общественной жизни и в своей идеологии такое всеобъемлющее значение.
Не следует также забывать то обстоятельство, что разделение труда и связанный с этим обмен суть явления более ранние, чем феодальный строй. Хотя феодализм по сравнению с последующими стадиями развития характеризуется преобладанием натурально-хозяйственных отношений, однако на всем протяжении феодального периода мы встречаемся с куплей-продажей, с продуктами труда, принявшими форму товара, и с всеобщим эквивалентом, т. е. с деньгами.
Таким образом, налицо уже имеются основные предпосылки для построения экономических отношений как отношений оборота.
Появление частной собственности, которое опять-таки предшествует феодализму, есть результат разделения труда. Частная собственность появляется впервые как движимая собственность[8].
К тому времени, когда на месте родовой и племенной земельной собственности начинает развиваться крупное землевладение духовной и светской знати и когда на основе этого вырастает феодализм, движимая собственность и известные зачатки обязательственного права уже имеются налицо. С этим в особенности придется согласиться, если принять точку зрения одного из новейших историков раннего феодализма Альфонса Допша, отрицающего катастрофический характер разрушения римской культуры германскими племенами. Однако для наших целей вполне достаточно тех вполне бесспорных данных относительно наличия в эпоху раннего феодализма развернутой формы стоимости, которые имеются в так называемых варварских правдах. Напомним хотя бы, что вергельд везде исчисляется в денежных единицах.
Из этого, между прочим, вытекает, что частная собственность, которая базируется на факте общественного разделения труда и на обороте, не только пришла на смену феодальному вещному праву, как единственная и универсальная форма собственности, но существовала наряду с ним и даже предшествовала ему.
Все это дает нам основание утверждать, что при рассмотрении права феодального общества мы точно так же можем установить связь между особенностями содержания и функционально-классового назначения права данной эпохи и особенностями формы. Для этого нам нет надобности ни отрицать существование феодального права, ни превращать его в буржуазное право. Десятину и оброк не следует смешивать с прибавочной стоимостью капиталистического общества. Однако, поняв до конца эту последнюю категорию, мы, как это еще указывал Маркс, уясним себе и значение феодальных форм эксплуатации. Точно так же критика наиболее отвлеченных и наиболее законченных определений буржуазного права может быть полезной для уяснения предшествующих форм, хотя во многом они носят прямо противоположные черты.
Отношение двух товаровладельцев, как реальная основа для всего богатства юридических конструкций, само является довольно тощей абстракцией. За волей товаровладельца скрывается очень многое: и воля капиталиста, и воля мелкого товаропроизводителя, и воля рабочего, продающего свой единственный товар — рабочую силу. Формальная отчетливость юридической сделки еще ничего не говорит об экономическом и социально-классовом содержании.
На эту сторону дела указывает т. Стучка, призывая совершенно основательно «не дольше оставаться в абстрактном обществе простых товаропроизводителей, чем это нужно для вскрытия тайн абстракций буржуазного права. Раз это сделано, назад к действительности, к классовому обществу».
Вряд ли можно что-нибудь возражать против такого призыва. Истолкование смысла формальных категорий права не лишает их этого формального характера, а следовательно, не устраняет опасности известного рецидива юридической идеологии, подкрашенной в защитные марксистские цвета. Тов. Стучка безусловно прав, возвышая против этого свой предостерегающий голос.
В частности, совершенно бесспорно указание П. И. Стучки, что воля товаровладельца в простом товаропроизводящем обществе и воля капиталистического товаровладельца суть качественно различные воли, хотя в сделках купли-продажи они выступают в одном и том же формальном обличье. Направление воли в одном случае выражается экономической формулой Т —Д —Т, а в другом случае — формулой Д —Т —Д + д. Вся важность этого различия особенно ясно вскрылась для нас в связи с последней внутрипартийной дискуссией, когда нам пришлось бороться с некритическим употреблением термина «частное хозяйство» и доказывать необходимость строгого различия между частнокапиталистическим производством, с одной стороны, и простым товарным производством, т. е. крестьянским хозяйством, — с другой.
В заключение несколько слов по поводу соотношения государства и права. Тов. Стучка предостерегает здесь от экономизма и усматривает в выдвинутых мною положениях некоторую неясность и недоговоренность на этот счет. Я не могу согласиться, чтобы в моей работе имелась какая-либо недоговоренность в смысле уступки экономизму или фаталистическому извращению Марксова учения о развитии общества. Речь шла у меня о двух вещах. Во-первых, я предостерегал от смешения действительных возможностей государственной власти и действительно достигаемых ею результатов с тем, что содержится в издаваемых государством законах. Для революционных периодов в особенности важно различать эти две вещи. Напоминание о том, что есть законы, которые «гласят» и которые «не гласят», сделал не кто иной, как сам т. Стучка. Далее, я утверждал, что общественное разделение труда и, следовательно, выступление хозяйствующих субъектов в качестве участников обмена суть факты, которые не обязаны своим возникновением приказам государственной власти. Тоже положение, как будто бы бесспорное. А между тем в этих фактах заключается и принципиальная предпосылка правоотношения . Разумеется, конкретное опосредствование данной системы правоотношений — дело государственной власти и издаваемых ею законов. Это было бы нелепо отрицать. Но еще более нелепо было бы сводить при анализе правового регулирования как исторического явления все к объективной норме, к правилу как таковому, «упразднять» субъективное право, не давая себе труда поразмыслить над теми реальными экономическими фактами, которые за этой категорией скрываются. Поэтому смешное впечатление производят те юристы, которые, оставаясь безраздельно в плену юридической идеологии (ибо понятие публичной власти, от которой исходят объективные нормы, — это понятие насквозь юридическое), воображают что они делают какой-то шаг вперед и уводят нас от «индивидуалистических и метафизических конструкций». На самом деле они продолжают вращаться в порочном кругу своих определений и обнаруживают лишь полное непонимание того, о чем у них самих идет речь.
В своей работе я пытался показать, что для марксиста нет никакой необходимости следовать этому примеру, т. е. объяснять право через юридизированное государство. От такой «позитивной» теории права я призывал вернуться к Марксу, у которого показано, каким образом «конституирование политического государства и разложение гражданского общества на независимых индивидов… совершаются в одном и том же акте»[9].
Сосредоточивая внимание на всемогуществе государства в сфере создания и поддержания правовой формы (общеобязательные законы, сила судебного решения, неуклонное выполнение приговоров и т. д.), юристы-позитивисты сознательно или бессознательно затушевывают гораздо более важную вне-правовую, вне-законную, вне-юридическую силу государства, которая направляется на защиту классового господства всеми средствами и вне всяких юридических форм.
Тов. Стучка глубоко прав, подчеркивая значение государственной власти в деле ускорения перехода от одного способа производства к другому. Но у меня речь шла не об этом.
Поднятый т. Стучкой вопрос является гораздо более широким, и в нем у нас нет никаких разногласий. Моя задача была гораздо скромнее: показать внутреннюю связь между общественным разделением труда, выраженным в форме товара, и основными понятиями как в области так называемого частного, так и в области так называемого публичного права.
Я убежден, что только при этом подходе марксистская критика сможет преодолеть всякие рецидивы абсолютизированной юридической догматики, которая, как это показал опыт, неизбежно превращается в рецидив буржуазной юридической идеологии.
Примечания
- 1. Рейснер М. Право. Наше право. Чужое право. Общее право. Л.; М., 1925, с. 209.
- 2. Там же, с. 198.
- 3. Там же, с. 24.
- 4. Там же, с. 119.
- 5. Революция права, 1927, № 2, с. 3-26.
- 6. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 19, с. 20.
- 7. «Благодаря высвобождению частной собственности из общности… государство приобрело самостоятельное существование наряду с гражданским обществом и вне его; но на деле государство есть не что иное, как форма организации, которую неизбежно должны принять буржуа, чтобы — как вовне, так и внутри страны — взаимно гарантировать свою собственность и свои интересы» (Маркс К., Энгельс Ф. Фейербах. Противоположность материалистического и идеалистического воззрений: (Новая публикация первой главы «Немецкой идеологии»). М., 1966, с. 97).
- 8. «Частная собственность в собственном смысле слова появляется у древних, как и у современных народов, лишь вместе с движимой собственностью» (там же, с. 96).
- 9. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 405.
Пашуканис Е. Б. Марксистская теория права и строительство социализма // Пашуканис Е. Б. Избранные произведения по общей теории права и государства. М., 1980. С. 182-194. (Впервые статья была опубликована в № 3 «Революции права» за 1927 г.)
Перевод в электронный вид — Д. Катунин, вычитка и верстка — А. Борькина и П. Андреев