О революционных моментах в истории английского государства и английского права [Редактировать]

/112/ Для марксиста не может быть спора о том, что подлинная природа государственных учреждений и правовых институтов обнаруживается наиболее отчетливо в моменты ломки старого общественного строя и замены его новым. Исходя именно из этого, секция права Коммунистической Академии поставила одной из своих задач изучение важнейших революционных эпох. Нельзя, однако, сказать, чтобы эта задача сколько-нибудь облегчалась теми специальными исследованиями по истории права, какие дала до сих пор буржуазная наука.

В этих сочинениях — не в пример общеисторической литературе — революционные периоды занимают сравнительно скромное место. По всей вероятности дело объясняется тем, что моменты острой классовой борьбы не только вскрывают подлинную социальную природу государства и права, но и обнаруживают полную непригодность историко-догматического и историко-эволюционного методов, каковыми почти исключительно и пользуется буржуазная наука права.

Как бы там ни было, но один из видных историков, посвятивших свой труд законодательству Великой французской революции, говоря о предшествующих работах в этой области, должен констатировать, что для большинства юристов возникновение нового буржуазного правопорядка покрывается целиком историей Наполеоновского кодекса. Т. е., другими словами, они спокойно проходят мимо того периода, когда буржуазная революция на деле ломала феодальные отношения и в особенности мимо тех лет, когда наиболее революционная партия мелкой буржуазии (якобинцы) пыталась с возможной полнотой провести раскрепощение нации от всех пережитков феодализма. Эти историки права совершенно не интересуются законодательным творчеством Конвента, сосредоточивая все свое внимание исключительно на кодексе Наполеона, /113/ который, как известно, во многих отношениях является продуктом попятного движения[1].

Если так обстоит дело с Великой французской революцией, то еще меньше посчастливилось в этом отношении английской революции XVII в., приведшей на плаху Карла I. Буржуазные историки права с тем большим удобством могут обходить ее молчанием, что она не сопровождалась той социальной ломкой, которая имела место во Франции полтора столетия спустя. Противопоставление социального характера французской революции и чисто политического характера английского революционного движения XVII в. стало общим местом в буржуазной исторической литературе. Вот как формулирует эту точку зрения один из виднейших историков пуританской революции — Гардинер: «Центральный факт французской революции — это не взятие Бастилии и не казнь Людовика XVI, а ночь 4 августа, когда были сметены все феодальные привилегии. Сущностью движения являлось то, что оно было направлено к уничтожению сословных привилегий. Ограничение власти короля, посягательство на его личность были лишь следствиями второго порядка. В английской революции, напротив, сущностью движения было стремление ограничить власть короля. Королевская власть еще недавно оказала и могла оказать впредь слишком большие услуги, чтобы можно было требовать абсолютного ее упразднения; равным образом не имелось сколько-нибудь широко распространенного желания социальных перемен. Уничтожение палаты лордов и епископства явились лишь производными следствиями движения»[2].

Эти выводы Гардинера повторяет и русский исследователь — А. Савин: «Революция не смогла провести в Англии такой глубокой борозды, как во Франции полтора века спустя. Она изменила больше государство и церковь, чем общество и организацию народного труда. “Старый порядок”, протянувшийся и по другую сторону революционной грани, не исчез, но только претерпел существенные видоизменения»[3].

Выходит, таким образом, что пуританскую революцию XVII в. следует рассматривать исключительно с точки зрения дальнейшего политического развития Англии. Однако, если бы мы последовали этому совету, то и в этом случае специальная литература, например, /114/ по истории английских государственных учреждений и английской конституции принесла бы нам немного пользы.

Для большинства историков-юристов английская революция, свергшая Карла Стюарта, представляется и в политической области событием совершенно бесплодным. Это в их представлении даже не революция, а «великий мятеж» (great Rebellion), не имевший никаких «легальных» последствий. Ведь недаром статуты Долгого Парламента, начиная с момента гражданской войны, равно как все акты эпохи республики и Протектората исключены из официального собрания парламентских актов, как ничтожные (void). До каких пределов может простираться величественное презрение юристов к такому факту, как временное ниспровержение монархии в Англии, показывает, например, один из новейших учебников по конституционной истории, принадлежащий перу виднейшего специалиста в этой области — Ф. Мэтланда. Автор ни на минуту не допускает сомнения в том, что «когда Карл I был умерщвлен (!), ему непосредственно наследовал его сын Карл II». «Я излагаю дело таким образом, — поясняет наш историк, — потому что оно и сейчас представляется в этом виде с юридической точки зрения, и мы не должны позволять нашим симпатиям или антипатиям вмешиваться в том случае, когда мы устанавливаем какое-нибудь юридическое положение»[4].

Таким образом, теперь, в XX веке, Мэтланд полностью разделяет доктрину реставрации, согласно которой царствование Карла II началось не в 1660 г. (когда он вернулся в Англию), но на 11 лет раньше. Гражданская война, республика, протекторат просто-напросто вычеркиваются из конституционной истории Англии.

Дело, однако, не ограничивается таким отказом в формальном «признании» английской революции. Нередко она и по существу оценивается буржуазными историками как событие, мало повлиявшее на дальнейшую историю государственных учреждений Англии. «Период республики, — читаем мы, например, у Гнейста — прошел совершенно бесследно для внутренней жизни государства или общин. Нельзя указать ни одного учреждения, ни одной общинной должности, ни одного руководящего начала в местном самоуправлении, которые вели бы свое начало от времени республики»[5].

/115/ По-своему Гнейст, разумеется, прав. Но в то же время эта цитата — образец поверхностных рассуждений, которыми часто щеголяют историки-юристы. Значение величайших общественных сдвигов, какими являются революции, не ограничивается, разумеется, непосредственными, наглядно выраженными завоеваниями в виде новых учреждений и новых должностей. Мы знаем теперь, что и реформы старых учреждений являются часто только побочными продуктами революций. Революции являются узловыми пунктами в общественном развитии, которое предопределяется ими на столетия вперед. Революции — это, по известному выражению Маркса, локомотивы истории, причем их движущая сила тем значительнее, чем более глубокие народные массы приняли в них участие. Для буржуазного мышления характерна противоположная точка зрения. Чем больше данное движение захватывает общественные низы, тем сильнее стремление идеологов буржуазии изобразить его слепым, бесплодным возмущением, которое только разрушает, но ничего не создает; тем усерднее стараются они изолировать эту эпоху, изобразить ее как период «безумия», который не связан органически с последующим развитием. «Когда история движется с быстротой гужевой перевозки — это сам разум и сама планомерность. Когда народные массы сами, со всей своей девственной примитивностью, простой грубоватой решительностью начинают творить историю, воплощать в жизнь прямо и немедленно “принципы и теории”, тогда буржуа чувствует страх и вопит, что “разум отступает на задний план”» (Ленин, VII, стр. 130). Этот подход преследует вполне определенную цель, а именно: убить в зародыше всякую революционную традицию, изгладить в сознании народных масс всякое воспоминание о том периоде, когда новые формы отношений, новые формы власти создавались под непосредственным натиском самих этих масс.

В применении к первой английской революции этот метод нашел себе классическое выражение в форме противопоставления «великого мятежа» (great Rebellion) 40-х годов XVII века «славной революции» (glorious Revolution) 1688 г., «настоящей революции» (по выражению Морлея), которая окончательно утвердила на место стюартовской монархии олигархию лордов и общин. Билль о правах 1689 г. и «Акт об устроении» 1701 г. закрепили то положение, к которому стремился Долгий Парламент, когда он начинал свою борьбу с Карлом I. Таким образом, годы наибольшего подъема революции как-то сами собой выпадают из поля зрения буржуазных /116/ историков английского права и английской конституции. Соответствующие события представляются каким-то досадным нарушением последовательной и непрерывной линии развития. Между тем, само собой разумеется, именно в эти годы наиболее отчетливо, широко и остро ставился основной вопрос о ликвидации пережитков феодализма и о переходе к буржуазным общественным отношениям, ставился как вопрос о собственности и вопрос о власти. С этой точки зрения перипетии борьбы парламента с королевской властью, конечно, должны отступить на задний план перед выяснением тех путей, какими шла ломка феодального строя и тех классовых сил, которые могли наиболее радикально разрешить эту задачу. Центральное значение в этой связи приобретает, с одной стороны, аграрный вопрос и вообще роль крестьянства, а с другой — наметившиеся в революционном движении 40-х годов XVII века попытки создания органов революционно-демократической диктатуры.

I

Первая английская революция не была, конечно, чисто политическим движением. Еще в 1848 г. Маркс писал, сравнивая английскую и французскую революции: «Победа буржуазии была тогда победой нового общественного строя, победа буржуазной собственности над феодальной, национальности над провинциализмом, конкуренции над цехом, дробления земельной собственности над майоратом, господства собственника над господством земли над собственником, просвещения над суеверием, семьи над фамилией, промышленности над героической ленью, гражданского права над средневековыми привилегиями»[6].

Но зато безусловно верно, что феодальным отношениям не было нанесено в Англии одного концентрированного удара. Феодализм там разрушался и исчезал по частям. Этот процесс растянулся на многие столетия, причем некоторые стороны феодального строя показали изумительную приспособляемость и живучесть. Весьма поучительно, хотя бы в кратких чертах, проследить основные этапы этого процесса, чтобы лишний раз убедиться, как дорого обходится именно народным массам путь медленного прогресса и постепенных реформ, вызываемых неизбежным ходом экономического развития.

/117/ Начиная, примерно, с XIV века, в Англии идет процесс разложения феодального барщинного хозяйства, перевод барщины на денежную ренту (коммутация) и постепенное уничтожение личной крепостной зависимости[7]. Характерно, что отмирание крепостных отношений на практике, обусловленное экономическим развитием, не сопровождалось соответствующими юридическими изменениями. Старое феодальное право не умирало вовсе, но как бы засыпало, причем любой толчок мог вновь пробудить его к жизни. Так именно и случилось после черной смерти (середина XIV в.), когда острый недостаток рабочих рук и высокая заработная плата заставили сеньоров вспомнить о своих феодальных правах и сделать попытку снова вернуться к барщине. Эта феодальная реакция, тем более тягостная для крестьянства, что она совершалась в условиях развивающегося денежного хозяйства, явилась главной причиной восстания английских крестьян 1381 г. (восстание Уота Тайлера). Хотя восстание это было подавлено и все данные раньше обещания и вольности были отобраны обратно, однако оно явилось хорошим уроком для феодальных сеньоров и послужило лишним толчком к упразднению наиболее грубых форм личной зависимости и подневольного труда. Впрочем, обычное утверждение, что крепостное право в Англии исчезло к концу XIV в., страдает, как показали новейшие исследования, некоторой неточностью. Личная крепость перестала быть широко распространенным явлением. Но еще в самом конце XVI века крепостные (вилланы или бондмэны) встречаются в исторических источниках. А. Савин в своем исследовании «Английская деревня в эпоху Тюдоров» приводит ряд примеров того, как лорды еще в эту эпоху пытались осуществлять свои права на личность и имущество вилланов даже в том случае, когда этими вилланами оказывались лица весьма состоятельные и даже имеющие общественное положение, (напр., владелец 60 усадеб, или мэр города Бристоля). По этому поводу исследователь совершенно справедливо замечает: «то и важно, что даже люди с таким общественным положением могли подвергаться такой опасности. В этом, но только в этом состоит исключительный характер этих случаев. В XV и XVI веке часто искали, как вилланов, людей менее богатых и влиятельных»... /118/ «Вилланство XV и XVI века — читаем мы дальше — далеко не всегда было невинной фикцией и полузабытым переживанием». (Цит. соч. стр. 37).

Характерны пути, коими совершается в Англии юридическая отмена личной крепостной зависимости. Общая и основная причина этого явления — развитие денежного хозяйства и буржуазно-капиталистических отношений действует с элементарной силой в самых различных направлениях. Однако политическое и правовое оформление новых хозяйственных отношений может пойти различными путями, которые с точки зрения участвующих в нем классов далеко не равноценны. Один путь — это революционное уничтожение одним ударом всех прежних отношений зависимости, это путь гражданской войны, которым пыталось идти английское крестьянство еще в 1381 г. Для народных масс это наиболее быстрый и безболезненный способ перейти к новому, т. е. буржуазному строю общественных отношений. Для класса феодалов это полная и немедленная утрата всех своих позиций, всех своих привилегий. Другой путь постоянного изживания крепостничества, путь длительный и наиболее болезненный для народной массы, но зато обеспечивающий представителям феодального землевладения возможность приспособления, «врастания» в капитализм, с сохранением значительной доли своих феодальных привилегий.

В то время, как первый путь немыслим без политического переворота, без уничтожения старой политической надстройки, второй — предполагает ее сохранение; в этом случае мы имеем ряд легальных изменений, ряд накопившихся прецедентов, ряд реформ, осуществленных силами и методами той же старой политической надстройки. Конкретные примеры из этой области в высшей степени любопытны.

Так, прежде всего одним из источников частичной правоспособности виллана явились сделки, и по преимуществу кредитные.

Устойчивость оборота требовала признания виллана самостоятельным субъектом прав и обязанностей не ради его самого, но рада обеспечения интересов третьих лиц. Если у виллана есть должник и лорд завладеет по своему праву письменным обязательством, то лорд может искать денег по этому обязательству только от имени виллана; если виллан откажется от права на долг — лорд связан этим отказом. Точно так же виллан имел даже право иска против лорда, если он оказывался душеприказчиком, а лорд должником завещателя, ибо и здесь виллан выступал с иском в пользу /119/ третьего лица[8]. Нарождающееся буржуазное право отделяло личность крепостного от лорда и наделяло ее самостоятельностью прежде всего там, где этого требовали интересы устойчивого оборота.

Другой ряд фактов, наносивших удар личной крепостной зависимости, связан с известными статутами Эдуарда III относительно трудовой повинности. Эти статуты создавали наряду с феодальным правом лорда на рабочую силу виллана право любого нанимателя на любого безработного.

Предоставляя сеньорам преимущественное право удерживать у себя на службе своих вилланов, ордонансы, однако, обусловливают это право тем, чтобы сеньоры удерживали у себя лишь столько вилланов, сколько им необходимо, но не больше. Антифеодальный характер этого законодательства вполне точно установлен исследованиями Петрушевского: «рабочее законодательство — пишет он — обнаруживает совершенно определенную антифеодальную тенденцию, в этом отношении оно вполне стоит на почве современной ему хозяйственной действительности, которая, как мы уже видели, не считалась с манориальными перегородками, развиваясь в направлении к народному хозяйству со всеми его экономическими и социальными особенностями, несовместимыми с хозяйственной замкнутостью и социально-правовой исключительностью, характерными для манориального строя в его чистом виде» (Петрушевский, Восстание Уота Тайлера, 475). То же самое мы читаем у А. Савина.

«Совершенно свободное от освободительных тенденций рабочее законодательство в конце концов, несомненно, ослабило зависимость крепостного от лорда. Человек манориального обычая до некоторой степени стал человеком общего права. Лорд удержал предпочтительное право на рабочую силу своего виллана; но, когда виллан не находил занятий в своем маноре и бродяжничал, каждый мог схватить его и поставить на работу, и лорд не смел взять его назад до конца определенного статутом контракта»[9]. В этом случае крепостная зависимость разрушается или, по крайней мере, теряет свою цельность не благодаря вторжению начала «абстрактной свободы», но путем организации нового принуждения, конкурирующего с крепостной зависимостью, путем распространения на рабочую силу права свободного захвата, путем превращения рабочего в хозяйственное орудие всех землевладельцев без различия: лордов, держателей, арендаторов и т. д.

/120/ В условиях недостатка рабочих рук, создавшегося после чумы и ожесточенной борьбы нанимателей между собой за рабочую силу, — борьбы как экономической, путем нарушения установленного статутами максимума заработной платы, так внеэкономической, путем вооруженных наездов с целью захвата слуг и рабочих[10], — старое крепостное право неизбежно должно было разлагаться.

Гораздо меньшее значение в смысле изменения правового положения вилланов имело так называемое «покровительство свободе» (favor libertatis), которое оказывали английские суды и которое в основном сводилось к судебной презумпции в пользу свободного состояния и возложения бремени доказательств на лорда в случае, если тот возбуждал иск de nativo habendo, т. е. о признании того или иного лица крепостным. Как устанавливает тот же Савин, «покровительство свободе» было в значительной мере делом простого самосохранения со стороны горожан, фригольдеров и даже джентельменов, поелику нередки были случаи, когда лорды для того, чтобы воспользоваться имуществом богатого соседа или не платить долгов кредитору, не прочь были объявить их своими вилланами[11]. Наконец, классической формой «законного» установления свободы явился ее выкуп, который, в случае зажиточности виллана, являлся не безвыгодной для лорда операцией и считался в XVI веке регулярным источником манориального дохода. Как правило, отпускаемый на волю должен был отдать до 1/3 своей движимости и недвижимости. Неудивительно поэтому, что А. Савин приводит случаи принудительного «освобождения», когда только что освобожденный виллан жалуется, что его сеньор с другими лицами «напал на него и разными угрозами заставил его просить об отпуске на волю»[12]. При Елизавете разорившиеся придворные поправляли свои дела, получая поручение отпустить на волю некоторое количество крепостных семейств из коронных маноров.

Однако отмена вилланства отнюдь не превратила все английское крестьянство в мелких собственников, свободно владеющих своей землей, на общем праве (common law). Значительная часть крестьянского землепользования сохраняет феодальную форму пожизненного или наследственного держания «на воле лорда и по обычаю манора» или копигольда, названного так потому, что земледелец /121/ получал на руки выпись (копии) из протоколов поместного (манориального) суда.

Копигольд появляется примерно в XV веке. «Из крупных юридических писателей — замечает А. Савин — у одного только Литльтона находим мы троякое деление земель: держание на общем праве, обычное держание, вилланское держание. У позднейших писателей мы находим только копигольд и держание на общем праве. У более ранних встречаются только вилланское держание и держание на общем праве». (Савин, цит. соч., стр. 115). Этот вид держания окончательно оформляется и приобретает самостоятельную и законченную юридическую природу ко второй половине ХVIII века (Блекстон). Копигольд в XVIII веке сохранил все свои архаические черты. У копигольдера нет настоящего документа на землю. Он имеет лишь копию записи о допуске его к данному участку. Формально он не может отчуждать свое владение, он может лишь сдать лорду, который обязан принять и передать его тому, кому укажет копигольдер. Самый обряд передачи сохранил в себе много феодальных черт. При допуске копигольдера он вносит особый платеж (fine of admission), то же самое при переходе по наследству; при смерти держателя уплачивается «гериот». Копигольд не переходит по завещанию. Копигольдер защищен только стародавним обычаем манора и несет все невыгодные последствия его неопределенности. Институт копигольда удержался в продолжение всего XIX и начала XX века. И, несмотря на ряд статутов, облегчавших переход от копигольда к отношениям общего права, этот пережиток феодальной старины продолжал существовать в Англии еще накануне мировой войны. Это обстоятельство с некоторым изумлением приходится отмечать всем современным историкам английского права. «Копигольд есть живая вещь для всякого английского юриста, который занимается земельными делами, и даже для всякого англичанина, у которого есть недвижимость. До настоящего дня вся английская территория делится на землю обычая и землю общего права. Когда земельный агент выхваляет в рекламе те акры, которые ему хотелось бы поскорее сбыть с рук, он никогда не забывает упомянуть, что этот участок есть фригольд: ибо фригольд в некоторых отношениях все еще предпочтительнее копигольда»[13].

/122/ Только после войны закон 1922 г. (Law of Property Act), который, между прочим, только в 1925 г. вступил в силу, отменил копигольд, сделав окончательный шаг в смысле распространения на земельную собственность чистых форм буржуазного права[14].

Феодальные отношения в Англии были отменены одним законодательным актом лишь в той части, в какой они возлагали известные стеснения и тяготы на дворян-землевладельцев.

Как известно, Долгий Парламент вскоре после битвы при Нэзби принял акт, уничтоживший феодальное или рыцарское держание (military tenure of knight’s service), приравняв его к свободному держанию (socage tenure), т. е. превратив в свободно отчуждаемую и передаваемую по наследству собственность, не отягченную феодальными повинностями по отношению к короне[15]. Еще раньше, в 1540 г., в царствование Генриха VIII, был издан статут о завещаниях, statute of wills, дополненный в 1542 г., по которому socman’ы получали право завещательного распоряжения всей своей землей. (Текст акта Долгого Парламента см. Gardiner: Constitutional Documents of the Puritain Revolution, Oxford 1899, p. 290).

/123/ После реставрации отмена военно-служилого держания была подтверждена статутом Карла II (12 Car. II, с.  24). Между прочим, весьма характерно, что историки английского права обычно обходят молчанием революционный акт Долгого Парламента и говорят только о законе эпохи реставрации. Срв., напр., Walsh, op. cit., р. 57.

Копигольда не коснулась эта отмена военно-служилого держания. Дворяне, превратив землю, которой они владели на основе феодального права, в свою полную собственность, продолжали взимать со своих наследственных и пожизненных арендаторов «мерхед» (или брачный дар) и «гериот» (или посмертное), т. е. платежи чисто феодального характера, продолжали отстаивать свои феодальные монополии (напр., мельничную), взимать произвольную плату за допуск (при смене копигольдера), которая, благодаря ее неопределенной высоте, служила лучшим средством закабаления.

Долгий Парламент в 1652 г. издал акты, уничтожавшие личную присягу лэндлорду и регулировавшие произвольные платежи при перемене владельца. Однако об уничтожении копигольда не было и речи.

Устранив все остатки феодализма в отношениях между ними и короной, лэндлорды старательно использовали те возможности, которые открывало им феодальное право, для того, чтобы возложить на крестьянство всю тяжесть развития капиталистических отношений и сделать этот процесс для сельского населения максимально болезненным. Заслуга исследования А. Савина и состоит, между прочим, в том, что он рассматривает процесс обезземеления крестьянства не только с его чисто экономической стороны, как результат проникновения капитализма в сельское хозяйство, но и со стороны правовой и политической. Процесс развития капиталистических отношений был вдвойне тяжел для английского крестьянства именно потому, что крупное землевладение при переходе к новым формам эксплуатации сумело сохранить свое привилегированное положение и отстаивало свои классовые позиции, опираясь на феодальный обычай и манориальную юрисдикцию. «Крестьянам и в частности важнейшей группе крестьян, обычным держателям, приходится бороться прежде всего со своими лордами. В лэндлордах XVI и XVII века не следует видеть отмирающего класса, который не умел приспособиться к новым жизненным условиям и идет на убыль, уступая свои насиженные места сильным, смелым и бесцеремонным пришельцам. В судах крестьяне жалуются на /124/ своих лордов много чаще и озлобленнее, чем на фермеров, капиталистов или скотоводов»[16].

Савин подчеркивает, что в судебных процессах, которые отражают собой борьбу за землю, против крестьян выступают преимущественно «джентльмены в старинном, сословном смысле этого слова. Многие из них носят титулы, очень многие занимают должности при дворе, в судах, или в местном самоуправлении» (ibid.). Английское дворянство и даже титулованная аристократия в эпоху разложения барщинного хозяйства обнаружили значительную энергию и уменье приспособиться к новым обстоятельствам. Дворянский паразитизм, существование за счет милостей и подачек королевской казны никогда не имели в Англии такого распространения, какое они получили во Франции перед Великой революцией. Лорды пытаются вести хозяйство с наемными рабочими, переходят от зерновых культур к разведению овец, превращаются в земельных спекулянтов или в получателей денежной ренты. Но во всех этих случаях они ведут энергичное наступление на крестьян, стремясь либо повысить крестьянские платежи, либо урезать площадь крестьянского землепользования. В этой борьбе, поскольку она ведется «легальными» средствами, положение крестьян до крайности беспомощно. Манориальные обычаи оказываются в руках лэндлордов прекрасным оружием, ибо, будучи хозяином своего архива, лорд легко может подыскать в старых протоколах обоснование любому произвольному своему требованию.

Основная масса крестьянства, как известно, далеко не сразу получила доступ в суды общего права. Этому предшествовал длительный процесс рецепции судами манориальных обычаев. В XIV и XV веке суды считали себе подведомственными только дела о фригольде и отказывали в защите обычному держателю на том основании, что собственником земли обычного права считался лорд, и дело о нарушении обычая манора не могло восходить дальше манориальной курии, т. е. в сущности того же лорда. Исходным пунктом развития является, следовательно, полная юридическая беззащитность обычного держателя. Дальнейшим этапом следует считать вмешательство органов центральной власти в отношения между лордом и держателем. Такими органами явились, во-первых, канцелярский суд или суд справедливости (court of equity), названный так потому, что он отступал от строгих начал общего права и /125/ отводил известное место соображениям «разума», т. е., проще говоря, заменял феодальное право — римским. Во-вторых, это были созданные в эпоху Тюдоров, высшие бюрократические учреждения, как-то: звездная палата, палата прошений и тайный совет. Только в XVI веке окончательно укрепился взгляд, что у копигольдера есть «фригольдерский интерес», т. е. самостоятельное вещное право на землю, которое стало охраняться судами даже против лорда.

В учебниках истории английского права эта эволюция изображается просто как постепенное торжество начала юридической обеспеченности обычного держания[17]. Более конкретное изучение административной и судебной практики, которое мы находим, например, у А. Савина, открывает нам другие любопытные стороны этого процесса. Прежде всего оно вскрывает истинную причину «крестьянофильской» политики монархии Тюдоров. В основе ее лежали отчасти полицейские, отчасти военно-финансовые соображения[18]. «Воспоминания крестьянской войны 1381 г. слишком еще живы в памяти. Центральную власть тревожат резкие проявления деревенского кризиса: огораживания больших площадей леса и выгона, огромное повышение ренты и платы за допуск, массовое изгнание держателей. Горький опыт убедил тайных советников короны, что острый гнет легко приводит к чувству невыносимой боли и порождает аграрные волнения, которые в опыте государственных дельцов XVI века два раза достигали опасных для внутреннего порядка размеров»[19].

Слабые попытки реформаторской политики в крестьянском вопросе и здесь оказываются побочным продуктом революции, в данном случае даже не победившей.

Что эти попытки были весьма слабыми, это показывают с достаточной очевидностью те примеры, которые приводит А. Савин. Тайный совет с необыкновенной бережностью относится к интересам лордов и остерегается причинить им какой бы то ни было серьезный ущерб. Свою задачу он видит вовсе не в защите прав крестьян, но в достижении компромисса между сторонами, ради сохранения мира. Совет не приказывает лордам, но просит и рекомендует. Иногда эти просьбы составлены в таком тоне, как будто бы «советники /126/ в чем-то провинились перед лордом и просят прошения за вмешательство в его частные дела[20]».

Гораздо важнее то обстоятельство, что высшая степень «юридической обеспеченности», которой добились держатели, а именно рецепция манориальных обычаев судами общего права, оказалась обоюдоострой вещью для крестьянства. Главная беда, оказывается состояла не в том, что суды не принимали исков, основанных на обычном праве (customary law), а в том, что это обычное право «сложилось неблагоприятно для большинства крестьян и недостаточно их обеспечивало», что оно было невыгодно для крестьян, ибо возникло в пору преобладания воюющего и правящего меньшинства, которое долго было в силах налагать свою волю на плохо организованное и рабочее большинство»[21].

Когда держатели получили возможность вести процессы со своими лордами в судах общего права, они прежде всего столкнулись с той неопределенностью обычаев, о которой была речь выше. Они должны были убедиться, что для успешной борьбы за землю на почве судебного процесса их вооружение слишком недостаточно: «у одних не велика была длительность держания, другие должны были вносить очень высокую или даже непосильную плату при допуске, для третьих обычай устанавливал многочисленные поводы к отобранию земли лордом (forfeiture), у четвертых были сильно ограничены права пользования угодьями»[22].

Таким образом, даже независимо от того давления, которое мог оказать на суд влиятельный лорд манора, положение крестьян, ищущих защиты своих прав, в большинстве случаев оказывалось безнадежным. Оставалось все то же средство — выкуп. Помимо издержек на ведение процесса, копигольдерам приходилось, ради одного закрепления обычая, предлагать лордам громадные суммы в качестве отступного. Это был, следовательно, выкуп, который не превращал даже крестьян в свободных собственников земли, но лишь гарантировал им некоторую устойчивость старых, полукрепостнических отношений.

/127/ Чем более необеспеченным является юридическое положение крестьян, тем ожесточеннее и упорнее ведут они свою «борьбу за право». В этих судебных процессах можно найти отражение общих черт крестьянского движения, которое соединяет в себе безудержную ненависть к эксплуататорам и их слугам и наивную детскую веру в верховную справедливость, воплощением которой на земле должна являться королевская власть. Поэтому, неудачи в первых инстанциях не обескураживают крестьян. «Безуспешно толкнувшись в один суд, они с верой идут в другой; свои судебные неудачи они приписывают не шаткости своих прав, а пристрастию либо подкупности комиссаров, присяжных, судей. Мировые судьи пытаются обуздать их в полицейском порядке, канцлеры сажают в тюрьму, или грозят выставить к позорному столбу, но они не боятся даже члена тайного совета и главного судью обвинить в умышленном пристрастии»[23].

Рецепция манориального обычая судами общего права явилась, с одной стороны, наиболее выгодной для помещиков и наиболее тяжелой для крестьянства формой «медленного перерастания крепостных помещичьих хозяйств в юнкерски буржуазные хозяйства», с другой стороны, она законсервировала еще одну деталь феодальной старины, обеспечив ей существование вплоть до XX века: «без той искусственной поддержки со стороны суда и общего права, которая была создана рецепцией, манориальная организация, вероятно, давно бы исчезла в Англии, как аналогичные формы исчезли в близких к Англии странах континента — и никаким лондонским землевладельцам наших дней не приходилось бы собираться на заседание курии в первоклассной гостинице и заканчивать выборы манориальной администрации тонким французским обедом»[24].

Сохранение самых разнообразных пережитков крепостничества — вот характерная черта процесса развития буржуазных отношений, когда этот процесс протекает без решающего вмешательства сил, «борющихся за интересы буржуазии, но не буржуазными методами». К рассмотрению этих сил, поскольку они проявились в революции XVII века, мы теперь и перейдем.

II

Крестьянское восстание 1381 г. не имело отчетливой политической программы, хотя его социальный, классовый характер выcтупал /128/ необыкновенно ярко. Английские крестьяне в конце XIV века проделывали то же самое, что их французские собратья в 1789 г. Они «с ожесточением жгли поместные архивы, все эти протоколы манориальных курий, кустмарии и ренталии светских и духовных сеньоров, а также разные другие документы, определявшие права сеньоров на их труд и на продукты их труда»[25]. Движение, как известно, захватило не только деревню, но и городские низы. Из 289 казненных главарей мятежа 151 были жителями Лондона. Таким образом, в смысле классовых сил это движение представляло собой ту самую картину сочетания крестьянской революции и восстания городских мелкобуржуазных, полупролетарских и отчасти пролетарских элементов, которую мы наблюдаем и во время крестьянской войны в Германии и во время Великой французской революции. Перед нами как раз те силы, которые способны были «по-плебейски» расправиться с феодальным строем. Однако движению не хватало политической программы. Восставшая масса была настроена вполне монархически и была убеждена, что, расправляясь с ненавистными ей чиновниками и судьями, она казнит «изменников короля». Поэтому, несмотря на военные успехи, все движение пало жертвой самого гнусного обмана со стороны королевской власти.

Крестьянские восстания XVI века в Девоншире и в Норфолке (восстание Роберта Кета) носят тот же социальный характер. В них сквозит та же непримиримая ненависть к дворянам[26]. Но и здесь на первом месте мы встречаем жалобы на отдельные злоупотребления феодальными правами, на увеличение арендной платы, захват общинных земель (огораживания), изгнание крестьян с их наделов. Борьба против личной крепостной зависимости уже не играет первенствующей роли, хотя в требования, выставленные Робертом Кетом в 1519 г., входил пункт об освобождении бондменов (крепостных). В общем и целом эти восстания не выдвинули ясной и широкой политической программы.

Между крестьянской войной 1381 г. и революцией XVII века прошло более чем 2 с половиной столетия. За это время в социально-экономическом строе Англии произошло немало перемен, которые не могли не повлиять на расстановку общественных классов, характер их требований, характер борьбы. За это время мы видим окончательный упадок доманиального хозяйства и развитие фермерства, /129/ в крестьянстве идет процесс расслоения, и оно выделяет на одном полюсе зажиточную фермерскую верхушку, а на другом малоземельных и безземельных крестьян, полубатраков и батраков: строй общинного земледелия с неогороженными полями и принудительным севооборотом приходит в упадок; общинные земли захватываются и огораживаются помещиками; впоследствии в этом разделе общинной земли начинают принимать участие и зажиточные слои крестьянства. В городах совершается рост мануфактур, возникают новые индустриальные центры, развивается морская торговля, образуются монопольные торговые компании. На почве развития торгового капитала складывается централизованный бюрократический аппарат абсолютной монархии.

В XVI веке реформация наносит серьезный удар главнейшей идеологической силе феодального общества — католической церкви. Если для Англии реформация означала в первую очередь усиление абсолютной королевской власти, которая получила в свое распоряжение аппарат церкви и монастырские имущества, — то в дальнейшем идейное оружие, которое давала реформация, используется всеми классами и слоями общества, вызванными к жизни новыми способами производства. Вместе с тем, наряду с теологическим мышлением и оттесняя его на второй план, начинает развиваться рационалистическая естественно-правовая идеология — эта типичнейшая идеология буржуазного общества в эпоху его зарождения. Деятели первой английской революции уже в совершенстве владеют ее силлогизмами и пускают их в ход в своих политических спорах. Обсуждение первого проекта «Народного соглашения» и «Основных предложений» в лагере кромвелевской Армии в Путней (октябрь 1647 г.) показывает нам, насколько ходовыми являлись для тогдашних политических деятелей идеи, систематическое изложение которых мы находим в сочинениях Гроция и Гоббса.

В общем и целом разложение основ феодального строя сделало за эти два с половиной столетия громадный шаг вперед; контуры новых общественных отношений выступили гораздо более отчетливо, антифеодальная идеология приняла зрелые формы. Поэтому в XVII веке на крайнем левом фланге революционного движения мы имеем уже партию (левеллеры), которая развертывает широкую и последовательную программу буржуазно-демократического характера: упразднение королевской власти и второй палаты, всеобщее избирательное право, отделение церкви от государства (отмена десятины), уничтожение сословно-корпоративных привилегий, свобода торговли, /130/ прямой подоходный налог, прекращение грабежа общинных земель, отмена всех пережитков крепостничества в земельных отношениях, в том числе и копигольда[27].

Особенно надлежит отметить требования левеллеров, касающиеся коренного переустройства как судебных установлений, так и судопроизводства. Эпоха торгового капитала и соответствующего ей в политической области абсолютизма отличается в области судебной господством казуистики, волокиты, взяточничества и произвола. Торговый капитал, развивающийся на основе кабальных форм эксплуатации, не только уживается с крепостническим и полицейским произволом, но непосредственно в нем заинтересован, ибо это облегчает ему эксплуатацию мелких товаропроизводителей. Крупные монополистические торговые компании гораздо больше заинтересованы в том, чтобы иметь хорошие связи при дворе, чем в скором беспристрастном и неподкупном суде, тем более, что в своих внутренних делах они пользуются широкой, в том числе даже судебной автономией. Наоборот, левеллеры, которые выступали как защитники наиболее общих условий развития буржуазно-капиталистических отношений, должны были именно в силу этого обратить особое внимание на судебную реформу. Джон Лильборн в своем сочинении The fundamental lawes and liberties формулирует, между прочим, два классических принципа буржуазной уголовно-правовой доктрины: никто не может быть судим иначе, как на основании закона, существующего в момент совершения действия, и наказания должны соответствовать преступлениям, согласно принципу: око за око и зуб за зуб. Сам Лильборн был, как известно, первым человеком в Англии добившимся вручения ему обвинительного акта[28].

Левеллеры находили себе поддержку среди крестьян, мелких арендаторов, ремесленников и рабочих. Достаточно вспомнить то влияние, /131/ которым они пользовались в лондонских предместьях, в частности в населенном ткачами Саутворке. Однако главной их опорой была армия. Здесь мы сталкиваемся с фактом, накладывающим характерный отпечаток на весь ход первой английской революции: она не сопровождалась сколько-нибудь значительным аграрным движением. Исходившая от левеллеров попытка переделать на последовательный буржуазно-демократический лад политический строй тогдашней Англии не была поддержана массовым крестьянским восстанием.

Для этого, разумеется, были налицо вполне достаточные причины. Во-первых, к этому времени в Англии уже не существовало крепостной зависимости. Барщина почти повсеместно была заменена денежной рентой. Была, следовательно, устранена причина наиболее острого недовольства. Во-вторых, классовое расслоение английского крестьянства, о котором говорилось выше, зашло ко времени Великой революции довольно далеко. Выделившаяся из общей массы зажиточная верхушка стремилась поднять свое хозяйство за счет менее состоятельных слоев. Уинстенли, вождь и идеолог «диггеров», пытавшихся осуществить нечто вроде аграрного коммунизма, так рисует это противоречие между зажиточными фригольдерами и беднотой: «Они (фригольдеры) истощают общинные пастбища, посылая на них чрезмерные количества овец и рабочего скота, так что мелким арендаторам и крестьянам-земледельцам едва удается прокормить корову на подножном корму». Зажиточная верхушка деревни принимает деятельное участие в ломке старого общинного уклада, в частности в огораживании общинных земель. В этом случае она идет единым фронтом с помещиками против деревенской бедноты. Здесь мы видим, mutatis mutandis, ту самую расстановку классовых сил, которую пытался осуществить у нас Столыпин при помощи своего аграрного законодательства. Ясно, что сила политического движения крестьянства против помещиков была этим подорвана[29].

Нам представляется несомненным, что именно это обстоятельство предопределило неудачу всего радикально-демократического движения. В самом деле, осуществить сколько-нибудь последовательные демократические реформы, оставив в неприкосновенности помещичье землевладение, было задачей явно неразрешимой. Как, например, отменить десятину, не скомпрометировав права лэндлорда /132/ на получение ренты, как демократизировать суд и упростить законы, если именно эти запутанные феодальные законы и судебная волокита служили лучшим средством борьбы в руках лэндлордов и лучшим средством наживы для полуфеодального сословия законников юристов. Ведь именно на этих противоречиях потерпел крушение малый или бэрбонский парламент. Чтобы покончить со всеми пережитками феодализма, надо было покончить с тем классом, который воплощал в себе эти пережитки. А на это была бы способна только победоносная крестьянская революция. Для буржуазных историков английской революции, не стоящих на классовой точке зрения, такого рода вывод, разумеется, совершенно неприемлем и немыслим.

Они эту сторону английской революции, т. е. относительную пассивность крестьянства, предпочитают рассматривать совсем в ином контексте. Характерный пример в этом отношении представляет наш видный историк Н. Кареев. В своей недавно вышедшей в свет книжке (Две английские революции XVII века. I, 1924, стр. 106) он касается этого вопроса одной лишь беглой фразой и притом в том месте, где он говорит относительно «сдерживающих начал», которые действовали в гражданской войне между кавалерами и круглоголовыми. Пояснив, что таковым началом для роялистов являлось чувство «чести», а для пуритан «совесть», наш историк непосредственно вслед за этим добавляет: «Интересно, что собственно народная масса этим междоусобием правящих классов была затронута чрезвычайно мало, и как раз в эту эпоху в Англии не было народных бунтов с резней, с кровью». Таким образом, участие народных масс в революции оценивается не с точки зрения социально-политического размаха последней, а с точки зрения резни и кровопролития. Но при такой точке зрения, — а она, повторяю, типична для большинства буржуазных историков, — оказывается весьма трудно объяснить неудачу движения левеллеров. С одной стороны, приходится доказывать, что требования левеллеров и их радикально-демократическая программа были слишком далеки от действительности и являлись утопией[30]. Так, например, Гардинер, /133/ говоря о петиции, представленной левеллерами в Долгий парламент в марте 1647 г. и содержавшей самые обычные буржуазно-демократические требования, заявляет, что «это была программа, скорее, для трех столетий, чем для одного только парламента» (History of the great Civil War, III, p. 256). Даже по поводу айртоновских «Основных предложений» (Heads of the Proposals), которые не грешат даже и радикализмом, оставляя королевскую власть, вторую палату, епископальную церковь и т. д., тот же Гардинер замечает: «Они содержали слишком много нового и слишком опережали общий умственный уровень того времени, чтобы можно было рассчитывать на их поддержку народом, а без того лучшая конституция есть лишь воздушный замок» (The constitutional Documents of the Puritan Revolution, p. 41).

Таким образом, радикально демократические требования, выдвинутые во время Великой английской революции, изображаются буржуазными историками как утопическая фантазия. Морлей так и пишет по поводу первого проекта «Agreement of the People», что это был «блаженный» сон измученного трудом и угнетенного человечества, сон, который «был и будет одинаков во все времена и у всех народов»[31]. Но если требования левеллеров это фантазия, мечта и далекая от действительности утопия, то как согласовать с этим утверждением тот факт, что принципы левеллеров в самом недалеком будущем легли в основу социально-политического строя Американских Штатов? Значит, для своей исторической эпохи программа радикального разрыва со всеми пережитками феодализма вовсе не являлась утопией. Получается очевидная неувязка, требующая специального объяснения. Между тем в большинстве случаев именно этого объяснения мы и не находим. Наоборот, отсутствие в Северной Америке полуфеодальных институтов сообщается как факт, ясный /134/ сам по себе. Так, цитированный нами Walsh, излагая историю развития копигольда из вилланского держания, заканчивает свое изложение одной коротенькой фразой: «копигольда, по вполне понятным причинам (for obvious reason), никогда не существовало в Соединенных Штатах»[32]. Ярче всего эта беспомощность исторического анализа, вытекающая из отсутствия классовой точки зрения, обнаруживается у того же Н. Кареева в его более раннем труде «История Западной Европы в новое время». Говоря о судьбах первой английской революции, он констатирует подряд три факта: 1) слабость коммунистического и анархического движения в Англии в 40-х годах XVII века (под «коммунистическим и анархическим движением» Кареев понимает крестьянское восстание в духе немецкой крестьянской войны), 2) более серьезный характер чисто политического движения левеллеров, которое, однако, потерпело неудачу, и 3) тот факт, что демократические принципы левеллеров легли в основу политического быта будущих С. Ш.[33]. Никакой связи между этими тремя фактами Н. Кареев не устанавливает и, очевидно, ее не видит. А между тем она сама бросается в глаза. Демократическое движение левеллеров могло победить только в сочетании с крестьянской войной, т. е. с теми самыми «коммунистическими и анархическими» движениями, слабость которых в Англии была основной причиной сохранения всевозможных пережитков феодализма. Социально-политические идеалы левеллеров вовсе не являлись утопией с точки зрения, скажем, соответствия их тогдашнему уровню развития производительных сил; но они могли лечь в основу государственного и общественного устройства только за океаном, где не имелось основного препятствия, где отсутствовал тот класс, в интересах которого было сохранить возможно больше феодальных привилегий. Этот последний вывод, правда, в несколько своеобразной форме мы встречаем у Савина. Касаясь вопроса о том, почему «успехи демократизации в говорящем по-английски мире гораздо яснее в Новом южном Уэльсе, чем в гемширской деревне, или даже на улицах Манчестера», он находит главное объяснение в той силе сложившихся традиций, унаследованных отношений и старых учреждений, которую приходилось преодолевать в метрополии и которой не было в колониях. «В старом обществе нужно уничтожить что-нибудь милое и прибыльное известной социальной группе, /135/ чтобы создать что-нибудь новое»[34]. Другими словами, отживающие учреждения, правовые институты и целые классы не сходят добровольно с исторической сцены, но защищают всеми доступными средствами то «милое и прибыльное», на что посягает ход общественного развития. Поэтому, задачей действительно материалистического марксистского исследования должно быть выяснение того, какие именно классы и какими средствами вели борьбу. Одних ссылок на неизбежный ход исторического развития совершенно недостаточно.

В данном случае: уничтожить старое «милое и прибыльное» значило сломить помещичье землевладение. Но помещичий класс оказался достаточно силен, а крестьянское движение слишком слабо, и в результате развитие капиталистических отношений в земледелии пошло по тому пути, который Ленин (говоря о столыпинской аграрной политике) определял как «поощрение грабежа общин кулаками», как «ломку старых поземельных отношений в пользу горстки зажиточных хозяев, ценой быстрого разорения массы», как «помещичью чистку земли для капитализма». Политически это означало задержку буржуазно-демократического развития Англии на целые столетия, господство парламентской олигархии в течение всего XVIII и первой трети XIX века, сохранение таких учреждений, как монархия, епископальная церковь и палата лордов.

Развиваемая здесь точка зрения приводит к переоценке и того достаточно распространенного взгляда, согласно которому левеллеры как чистые демократы не имеют ничего общего с «истинными левеллерами» диггерами, анабаптистами, фамилистами и другими течениями коммунистического и анархического оттенка. Особенно резко это противопоставление выражено у того же Кареева: «Подобно тому, как в Германии 20-х годов XVI века и в Англии сороковых и пятидесятых годов XVII века, — пишет он, — нужно отличать сторонников государственного преобразования от сторонников социального переворота, хотя бы и те и другие действовали революционными средствами»[35]. Ту же мысль подчеркивает и М. Ковалевский в его характеристике левеллеров, говоря, что они «стремятся к производству перемен в английском общественном строе, стремятся уничтожить в нем последние остатки феодализма, сохраняя в то же время незыблемые и исторически сложившиеся основы /136/ семьи и собственности»[36]. Действительно, известно, что левеллеры и, в частности, признанный их вождь Джон Лильборн неоднократно отмежевывались от тех течений, которые нападали на частную собственность и требовали общности имуществ. Так, в «Народном соглашении» 1 мая 1649 г. имеется пункт, согласно которому «никто из представителей не может внести каких-либо изменений в текст соглашения или принять какие-либо меры к уравнению состояний, к отмене собственности или к установлению начала общности имуществ». Когда возникло движение «диггеров», пытавшихся самовольно захватывать пустующие земли для коллективной обработки, Лильборн поспешил отмежеваться от этого движения. Это не мешало, конечно, тому, что наиболее ожесточенные враги левеллеров, т. е. представители реакции, очень охотно приписывали им стремление к имущественному равенству. Один из реакционных памфлетистов того времени, пресвитерианец Эдуордс, упоминает в связи с именами вождей левеллеров Лильборна и Овертона о ереси, проповедовавшей, что «земля должна быть поделена поровну»[37]. Такие же обвинения выдвигались против органа партии левеллеров «Тhе Moderate». По отзыву лорда Лейстера, «Умеренный» постоянно старается возбудить народ к ниспровержению всякой собственности[38].

Кларендон, роялистский историк английской революции, свидетельствует, что в армии Кромвеля был распространен дух равенства: «Многие солдаты требуют, чтобы ни один герцог, маркиз или эрл не имел больше двух тысяч ливров в год и что состояние других классов должно быть пропорционально сокращено»[39]. В памфлете, который был выпущен против левеллеров по поручению правительства в июне 1649 г., мы опять-таки встречаемся с этими же обвинениями; левеллеров изображают как коммунистов и врагов собственности: «Они хотят, чтобы никто не мог назвать ничего своим; они считают тираном того, кто владеет собственным участком земли; /137/ в их глазах, собственность — дьявольского происхождения. Узурпацией тирана они считают также право помещика требовать от крестьян денежных или натуральных платежей, так как по природе крестьяне существа столь же свободные, как и помещики»[40]. Необходимо отметить одну очень характерную черту в этих обвинениях. Речь идет, как мы видим, преимущественно об аграрных отношениях, о поземельной собственности и о помещичьих правах на крестьянский труд. К этому обстоятельству нам еще придется вернуться в дальнейшем. Наиболее левым и подозрительным по коммунизму являлся третий вождь Вальвин. Уже в первом выпуске памфлета «Гангрена» он был отмечен как человек опасный. В дальнейшем Эдуордс характеризует его взгляды более подробно: «Он не желает, чтобы в стране остался хоть один межевой столб, ров или изгородь, т. к. несправедливо, чтобы один имел 10000 фунтов стерлингов, а другой, более полезный и оказывающий услуги государству, не стоил и двух пенсов»[41]. В другом случае — правда, на основании весьма ненадежного источника в виде подслушанного кем-то разговора — Вальвину приписывается следующее рассуждение: «Все станет хорошо только тогда, когда все будет общим. Но будет ли это когда-нибудь? Мы должны к этому стремиться. Но ведь это значит уничтожить правительство. Тогда и правительство станет излишним, так как не будет ни воров, ни преступников»[42]. Здесь, как видит читатель, мы имеем уже дело непосредственно с теми идеями, которые развивал в своей «Утопии» Томас Мор. Весьма вероятно — это признает и Гуч, — что Вальвин действительно разделял идеи утопического гуманитарного коммунизма. Но он был одиночкой среди левеллеров. Все же прочие обвинения, исходившие из лагеря врагов, являлись хорошо рассчитанной клеветой.

Таким образом, сформулированное выше противопоставление левеллеров и тех течений, которые стремились к социальному перевороту и нападали на существовавшие тогда отношения собственности, как будто бы подтверждается. Но это лишь в том случае, если мы удовлетворимся рассмотрением идеологических формул, а не объективного смысла данного революционного движения. Идеология левеллеров являлась типичной буржуазной идеологией; в подавляющем большинстве левеллеры выступали как защитники принципа частной собственности. Но это вовсе не противоречит /138/ тому, что успех движения левеллеров и его победа объективно привели бы к самому решительному вторжению в право феодальной собственности. Более того, этот успех и эта победа ни в чем ином не могли найти себе выражения, как в уничтожении феодальной собственности. Поэтому, когда враги левеллеров обвиняли их в отрицании собственности и в коммунизме, то это была не только клевета. Это было констатирование того несомненного факта, что для привилегированной феодальной собственности радикально-демократический переворот, к которому стремились левеллеры, представлял вполне реальную угрозу, а заверения вождей левеллеров насчет их приверженности принципу частной собственности — весьма слабое утешение. И, наоборот, проповедь общности имуществ и туманно-коммунистическая идеология наиболее левых вождей немецкой крестьянской войны реально менее всего угрожала буржуазно-капиталистическим общественным отношениям, тогда только лишь зарождавшимся, но зато была знаменем непримиримых, самых последовательных врагов феодальной собственности и всех крепостнических и полукрепостнических отношений. Вот в этой плоскости нам кажется возможным найти ряд моментов, которые сближают между собой два течения, столь различные по своим идеологическим основам.

Для доказательства этого положения весьма полезно хотя бы в самом беглом обзоре остановиться на характеристике крестьянского, или, вернее, крестьянско-плебейского, движения в Германии в 20-х годах XVI века[43]. Мы знаем, что оно было направлено в первую очередь против феодального, духовного и светского землевладения, затем отчасти против городского патрициата, который был по существу таким же феодальным сословием и владел крестьянами на феодальном праве[44], наконец, против привилегий монополистических торговых кампаний. В общем и целом крестьянство в XVI веке в Германии боролось против феодальных порядков, за уничтожение сословных /139/ привилегий и остатков крепостничества. Недаром Ф. Энгельс находил, что параллель между немецкой революцией 1525 года и революцией 1848-49 г. сама бросается в глаза. Даже у тех вождей движения, которых мы привыкли считать наиболее чистыми представителями пролетарского «революционного еретического коммунизма» (выражение Каутского), самые яростные нападки направлены все же именно против феодальной поземельной собственности и отчасти против ростовщического капитала. По своему объективному смыслу это «коммунистическое и анархическое» движение могло лишь создать наиболее благоприятные условия для развития буржуазной демократии и буржуазной собственности, освобожденной от всяких налетов феодальщины и крепостничества. Это относится даже к самым крайним и самым революционным течениям, выступавшим с проповедью евангельского коммунизма и общности имущества[45], вроде Томаса Мюнцера и его последователей. Попытка Мюнцера осуществить свою программу в Мюльгаузене показала, по справедливому замечанию Энгельса, что «общественный переворот, казавшийся столь ужасным для протестантских буржуазных современников, в действительности никогда не шел дальше слабой и бессознательной попытки предвосхищения позднейшего буржуазного мира». На самом деле город, пока он находился во власти сторонников Мюнцера, получил лишь более демократическую конституцию; кроме того, вожди восстания принимали меры для общественного продовольствия беднейших слоев населения путем реквизиций, которые врагами движения, разумеется, изображались как грабеж. Коммунистического в этих мероприятиях было не более, чем в реквизициях, в «максимуме» и других средствах снабжения армии и беднейших слоев населения, к которым прибегали деятели конвента. Это были меры, вызванные прежде всего военной необходимостью, так же, как реквизиции запасов, производившиеся в осажденном Мюнстере во время восстания анабаптистов под руководством Иоанна Лейденского. Никакая решительная борьба с князьями и дворянством без этих мер не была бы возможна. Поэтому вожди крестьянских войн, анабаптисты, а еще раньше гуситы неизбежно должны были придти к созданию общего фонда борьбы, общей казны, которая составлялась в первую очередь из имущества, конфискованного у врагов. Совершенно очевидно, что в период /140/ непосредственной гражданской войны активные ее участники, т. е. бойцы восстания, вербовавшиеся из крестьян, ремесленников и рабочих (среди последователей Мюнцера были горнорабочие), не могли существовать иначе, как за счет такого общего фонда. Именно этот военный коммунизм и практиковался, по-видимому, в той более тесной «коммуне» приверженцев Мюнцера, которая образовалась внутри Мюльгаузенской городской общины и захватила для себя как базу монастырское подворье иоаннитов.

Имел ли в виду Мюнцер организовать также и производство на коммунистических началах? Это трудно сказать уже хотя бы потому, что «коммуна» в иоаннитском подворье просуществовала всего несколько недель. Во всяком случае частная собственность и частное хозяйство не были отменены в Мюльгаузене, так же как они не были отменены в Мюнстере во время господства там анабаптистов. Что же касается самой общины ближайших последователей Томаса Мюнцера, то она выступает перед нами не как производственный коллектив, но прежде всего как боевой авангард, как наиболее сплоченная и решительная часть крестьянских и плебейских масс, поднимавшая эти массы на беспощадную борьбу с духовной и светской знатью.

Для Каутского движение Мюнцера это лишь предмет поучений на тему: какая, вообще говоря, хорошая вещь коммунизм и как наряду с этим безнадежны и опасны попытки его преждевременного осуществления. Поэтому он прежде всего стремится отыскать «влияние коммунизма на производство» и обелить Мюнцера и его последователей от обвинения в том, что они существовали путем грабежа. В результате этих попыток он приходит к выводу, что так как революционеры владели Мюльгаузеном всего несколько недель, то за этот короткий промежуток времени «коммунизм, конечно, не мог произвести заметного влияния на производство, тем более, что это был самый разгар войны, когда каждый способный к борьбе рабочий призывался к оружию»[46]. С другой стороны, Каутский готов извинить Мюнцера и его коммуну за то, что они «получали доходы не только от труда своих членов, но главным образом от добычи, которая бралась в монастырских церквах и замках». «Табориты, — сообщает Каутский, — поступали точно также и вообще в эту эпоху церковные имущества были res nullius, которыми и завладевал всякий, у кого хватало силы»[47]. Занимаясь оправданием /141/ Мюнцера в том, что для революционера не составляет вины, а, наоборот, заслугу (конфискация имущества врага и обращение их на цели борьбы), Каутский забывает подчеркнуть самое важное, самое поучительное. Ему как ученому педанту хотелось бы, чтобы Мюнцер оставил будущим поколениям наглядный пример преимуществ коммунистического производства. Но ему невдомек, что самый ценный, самый поучительный пример — для того же современного пролетариата, для которого писал Каутский, — заключается в революционной тактике Мюнцера, в его борьбе против партикуляризма, раздробленности и соглашательства, губивших крестьянские восстания, в его призывах к смелой наступательной тактике, в его попытках централизовать и технически организовать движение и в его стремлении прежде всего сплотить решительный и стойкий авангард.

Что общность имуществ в тогдашних экономических условиях реально означала прежде всего создание военной кассы, это лучше всего видно на примере таборитов, которые просуществовали дольше и придали этому устройству более организованную форму. И у них основным фондом являлись конфискованные церковные имущества, имущества врагов-дворян и городов, но вместе с тем существовало и внутреннее обложение: каждая семья вносила в общинную кассу, или «куфу», свои излишки. В первое время, когда военные опасности со стороны врагов гуситского движения были особенно велики, а энтузиазм особенно силен, практиковалась, вероятно, и передача всего имущества в общую кассу. Но, как справедливо замечает Каутский, «в ту эпоху ремесла и мелкого крестьянского хозяйства невозможно было бы работать, если бы каждый продал свои орудия производства, а деньги отдал в общую кассу»[48]. Таборитский коммунизм в главной массе, если не считать движения адамитов, свелся, следовательно, к созданию мощной, дисциплинированной, в первую очередь военной организации, которая была совершенно необходима для той беспощадной войны, которую табориты объявили всем господам дворянам и рыцарям, намереваясь «истреблять их как сорную траву»... То же самое мы видим в осажденном Мюнстере, когда его захватили анабаптисты. И там уничтожение частной собственности коснулось только золота и серебра в деньгах.

/142/ «Пророки-предсказатели и совет пришли к соглашению и решили, что имущество должно быть общее для всех и что каждый должен принести свое золото, серебро и деньги». «Эти деньги, — пишет Каутский, — употреблялись на расходы, необходимые при сообщении города с внешним миром, и в особенности для отправки агитаторов и найма ландскнехтов»[49].

Наконец, не следует забывать и еще одной черты раннего коммунизма, пытавшегося возродить строй древнехристианской общины. Эта черта проявлялась в тот момент, когда прекращалась революционная политическая борьба и община переходила к мирной чисто хозяйственной культурной деятельности. Строй равенства, братства и общности имуществ оказывался самой благоприятной средой для развития своеобразного кооперативного капитализма. Аскетизм, более или менее присущий всем этим крайним сектам, способствовал быстрому накоплению. По справедливому замечанию Каутского «он был в высшей степени действительным средством для превращения мелких буржуа в капиталистов, тем более действительным, чем сильнее массы народа сохраняли еще наивную жизнерадостность, обыкновенно связанную с натуральным хозяйством, в котором производят не для продажи, но для собственного потребления». Там, где торговля между членами общины запрещалась, это не могло препятствовать тому, что по отношению к внешнему миру такая община выступала как коллективный капиталист и как опасный, благодаря своей сплоченности, организованности и дисциплине, конкурент. Идеологическая общность дает определенные организационные преимущества по части снабжения, сбыта, перехода к крупному производству. Так, например, моравские анабаптисты, хозяйство которых подробно описывает Каутский, принципиально ничего не покупали у чужаков; таким образом, их изделиям был всегда обеспечен верный сбыт, у них существовала своеобразная кооперативная организация для закупки и распределения сырья. Благодаря тому, что они закупали сырье в больших количествах или брали его из собственного хозяйства, их производство было устойчиво в коммерческом отношении. Они легче переносили торговые кризисы, отсутствие сбыта, нежели частные производители. Они первые сделали шаг вперед от цехового ремесла к мануфактурной организации производства. Та дисциплина, которая необходима при мануфактурной организации производства, /143/ легче достигалась в идеологически однородной среде. Они заботились об усовершенствовании техники, что стоит в связи с общими заботами этих сект относительно рациональной постановки образования и воспитания. Моравские братья дольше других сект сохранили этот строй кооперативного (или артельного) капитализма с выборными старейшинами, которые распоряжались всей выручкой и покупали все необходимое на деньги, получаемые от различных ремесел и занятий, с общими трапезами и т. д. В других случаях, например, у богемских пуритан рост благосостояния привел к разложению и отходу от строгих начал потребительского коммунизма; после внутренней борьбы был открыт путь к индивидуальному накоплению и, следовательно, неравенству. «Люди, не признававшие присяги, не занимавшие должностей, не терпевшие роскоши и богатства, не занимавшиеся ростовщичеством и отрицавшие войну, — люди эти сделались теперь зажиточными капиталистами, почтенными отцами семейств, ловкими дельцами, приличными бургомистрами и присяжными, талантливыми генералами и государственными деятелями»[50]. Все это показывает, какие разнообразные и в том числе чисто буржуазные тенденции скрещиваются и переплетаются в раннем или еретическом коммунизме и с какими оговорками приходится его трактовать в качестве предвосхищения современного, чисто пролетарского коммунизма. Гораздо рельефнее выступает роль этих крайних течений в революционные периоды, как наиболее решительных и беззаветных бойцов против светской и духовной знати, против всего крепостнического уклада[51]. Если не учесть эту роль, то прежде всего трудно будет объяснить симпатии, которые завоевывали коммунисты и анабаптисты среди не только пролетариата, но и крестьянства и мелкой, а отчасти даже средней городcкой /144/ буржуазии. Так, например, коммунистические агитаторы, организовавшие впоследствии Табор, начали свою деятельность близ городка Аусти на Лужнице, где они находили себе защиту и покровительство у богатого сукнодела и сукноторговца Пителя[52]. Примером движения наиболее пролетарского по составу и чисто коммунистического по тенденциям считается анабаптистское восстание в Мюнстере 1534 года, руководимое Иоанном Лейденским. По мнению Каутского, пролетариат занял выдающееся положение именно в Мюнстере, что и сделало этот город центром анабаптистов в Нижней Германии. Однако, как показывает история движения, среди мюнстерских «братьев» было немало весьма состоятельных людей. Это видно хотя бы из того приводимого Каутским факта, что анабаптистская агитация и вызванный ею энтузиазм побудили богатых «братьев» разорвать и сжечь свои заемные письма и простить всем своим должникам их долги. «Это делали не только мужчины, — замечает хронист, — но и женщины, которые обыкновенно не имеют привычки что-либо бросать». Теща Книппердолинга (одного из вождей движения) была «так подвигнута духом божиим», что возвратила своим должникам заемные письма вместе с полученными уже процентами[53]. Это достаточно ясно показывает, что движением были захвачены отнюдь не только пролетарские слои.

Что же касается настроений самих по себе, поскольку они проявились в этих поступках, то если отбросить их религиозную оболочку, они явят, несомненно, некоторые черты сходства с тем революционным энтузиазмом, который во время Великой французской революции носил название патриотизма, санкюлотизма и т. д. Новый строй в момент своего зарождения требует больших жертв и большого самоотвержения; без них невозможна решительная и беззаветная борьба с силами старого общества. Поскольку анабаптисты VI века и санкюлоты конца XVIII века вели эту отчаянную борьбу с духовной и светской знатью, с князьями, епископами и коронованными владыками, постольку они должны были поддерживать настроение энтузиазма и громить «себялюбивых богачей, ростовщиков и эгоистов». В то время, как во Франции XVIII века идеологической формой этих настроений являлся восторженный патриотизм и санкюлотизм, в Германии в эпоху реформации ею мог быть только евангельский коммунизм.

/145/ Может быть, самым ярким доказательством того, что движение в Мюнстере вовсе не носило чисто пролетарского и даже преимущественно пролетарского характера, являются эдикты, изданные старейшинами Мюнстера в тот период, когда там господствовали анабаптисты. Так, один из этих эдиктов посвящен вопросу о поддержании дисциплинарной власти главы хозяйства над членами его. Параграф третий гласит о «господстве мужчин и о подчинении женщин», а параграф четвертый о «послушании домашней челяди хозяину и об обязанностях хозяина по отношению к челяди». Каутский комментирует этот факт, замечая, что «большие домоводства того времени требовали и челяди»[54]. С этим нельзя не согласиться, но только вряд ли вопрос о послушании домашней прислуги своему хозяину имел какое-нибудь значение для чисто пролетарских слоев населения. Ясно, что эти эдикты имели в виду мастеров, ремесленников и вообще бюргерскую, более или менее зажиточную часть города.

Это не значит, конечно, что анабаптисты в Мюнстере вовсе не опирались на неимущих, на пролетарские и полупролетарские слои населения. Наоборот, эти слои составляли главную опору движения именно потому, что они были настроены бесповоротно революционно и были готовы биться до конца, тогда как зажиточная часть бюргерства колебалась и стремилась к соглашению с реакцией в лице патрициев-католиков и стоявшего за ними епископа. Партия анабаптистов стала, таким образом, центром всех последовательно-демократических элементов: причем те слои бюргерства, которым анабаптисты сначала казались слишком крайними, вынуждены были примкнуть к ним, когда увидели грозящую со стороны католической реакции опасность[55].

Ту же самую картину мы наблюдаем десятилетием раньше, во время крестьянской войны в Южной Германии. Так, в Мюльгаузене движение, возглавляемое Томасом Мюнцером, опиравшимся главным образом на рабочих, крестьян и население предместий, блокируется с оппозиционной частью состоятельных граждан, цеховых ремесленников и купцов, не принадлежавших к патрициату, вождем которых был Пфейфер. Между этими двумя партиями происходят трения; для Каутского нет никаких сомнений, что здесь идет борьба между принципиальным коммунизмом и резко буржуазным течением. Однако /146/ он сам должен признать, во-первых, что Мюнцер опирался не на одних только рабочих, но отчасти на крестьян и мелких ремесленников предместья, т. е. элемент не чисто пролетарский. Во-вторых, что борьба шла не по поводу каких-либо коммунистических планов Мюнцера, а по вопросам тактики. Мюнцер резко выступал против партикуляризма Пфейфера, против его стремления ограничить переворот пределами города, против его соглашательства, отстаивая интересы революционного движения в целом. В противовес Пфейферу, занятому городскими распрями, Мюнцер ясно сознавал, что победа в Мюльгаузене не означала конца революционной борьбы, но ее начало. Он стремился к тому, чтобы сорганизовать и вооружить массы и объединить восстания в различных областях для совместного действия. Здесь перед нами, с одной стороны, вождь местной городской мелкобуржуазной клики, которая сводит счеты с патрициатом, но в то же время боится социальных низов — рабочих, крестьян, населения предместья, а, с другой стороны, настоящий вождь народной революции, борющийся за самые общие ее цели и стремящийся организовать наиболее угнетенные массы, способные на беспощадную борьбу со знатью.

В этом различии политической тактики и заключается, конечно, самый существенный момент.

Вернемся теперь к левеллерам 40-х годов XVII века. Их радикально-демократическая программа угрожала как раз тем самым привилегированным видам собственности, против которых шли войной немецкие крестьяне в 1522-25 г.г., т. е. феодальному землевладению, привилегированным городским корпорациям, торговым монополиям[56]. Абстрактно-идеологически они выражали это, говоря о естественном праве и отказываясь становиться на почву исторического права, которое, по их мнению, было навязано английскому городу норманнскими завоевателями[57]. Между прочим, в этом /147/ они сходятся с «коммунистами» диггерами, которые тоже требуют уничтожения «отвратительных учреждений, введенных Вильгельмом Завоевателем»[58]. Айртон, защищавший умеренную программу индепендентов, пытается доказать левеллерам, что, отвергая исторические права и такие учреждения, как монархию и Палату Лордов, требуя всеобщего голосования, они неизбежно придут к уничтожению собственности. «Если мы устраним эту основную часть гражданской конституции (Айртон имеет в виду существовавшую тогда систему представительства), мы непосредственно придем к тому, чтобы уничтожить всякую собственность и все права, которые может иметь человек, будь то наследственное право на землю, или право владения, или какое иное» (Clark Papers, I, 303). Айртон несомненно прав, поскольку он имеет в виду собственность, покоящуюся на феодальных титулах, корпоративные привилегии и монопольные права. Но его оппоненты имеют в виду нечто совсем иное, а именно чисто буржуазную, свободную и по преимуществу мелкую собственность, которая, по их мнению, вытекает из «естественного права и не нуждается в каком-либо ином обосновании, кроме божеской заповеди «не укради». Поэтому Ренборо, один из левых, ярый защитник всеобщего голосования, уверяет, что он вовсе не хочет анархии и признает право собственности, которое «бог установил законом; ты не должен красть». Поэтому в то время, как Айртон ханжески заявляет, что если бог уничтожит короля, лордов и собственность, то он, Айртон, примирится с этим, левеллер Петтес его успокаивает: «Я надеюсь, что мы увидим власть короля и лордов ниспровергнутой, а собственность обеспеченной» (Clark Papers, I, стр. 312). Что же касается до всеобщего голосования, то оно, по мнению того же оратора, вовсе не есть средство уничтожить собственность: «Я думаю, наоборот, что это единственное средство гарантировать всякую собственность» (там же). Ясно, что, говоря о собственности, спорящие имеют в виду не одно и то же.

/148/ Левеллеры несомненно были чисто буржуазной партией, и, поскольку товарно-денежные и буржуазно капиталистические отношения в эту эпоху, т. е. к 40-м годам XVII века, проникли довольно глубоко в английскую деревню, постольку в их программу не могли входить требования общего передела земли, «аграрного закона» и т. д.[59]. Но это вовсе не означало, что на практике в случае победы левеллеров отношения поземельной собственности остались бы неприкосновенными. Деятели Великой французской революции были не менее привержены принципу частной собственности. Однако, это не помешало им конфисковать сначала церковные имущества, затем королевские земли и, наконец, земли дворян эмигрантов. В Англии секуляризация монастырских владении была произведена еще задолго до революции, в царствование Генриха VIII. Земли эти были задешево распроданы короной и просто-напросто расхищены влиятельными людьми[60]; причем эта мобилизация земельной собственности сопровождалась, как правило, ухудшением положения сидевших на земле крестьян. Все же конфискация монастырских владений была в общем и целом шаг на пути к победе буржуазных отношений над феодальными. Однако, в данном случае, за счет разрушения одного из устоев феодального общества, укреплялись позиция другой его части. Лэндлорды, округлившие свои владения путем ограбления монастырей, сохранили в то же время свои феодальные привилегии по отношению к крестьянам. Как показано выше, они использовали эти феодальные привилегии для того, чтобы направить дальнейший процесс развития капиталистических отношений в деревне к максимальной выгоде для себя и к максимальной невыгоде для основной массы крестьянства.

Далее, огораживания и вообще ломка старого общинного уклада являлись тоже насильственной революционной мерой. Это был тоже переворот или, вернее, ряд переворотов в отношениях собственности. Характерно — это отмечает в своем исследовании А. Савин, — что памфлеты, т. е. боевая политическая литература того времени направлена /149/ исключительно против крупных огораживаний, соединенных с концентрацией держаний и обезземелением крестьян. Стремление мелкого крестьянина освободить себя от общинных стеснений почти не встречает осуждения. Наоборот, в одном памфлете, где по адресу крупных огораживателей содержатся самые резкие обличения, справедливый раздел общинных земель даже приветствуется[61]. Уничтожение системы открытых полей и принудительного севооборота являлось необходимейшим условием сельскохозяйственного прогресса. Однако, пути этого прогресса, с точки зрения классовой, могли быть весьма различны. Политическая, т. е. классовая, борьба шла отнюдь не по линии: прогресс и отсталость, а в такой плоскости: или грабеж общинной земли помещиками и зажиточной верхушкой крестьянства, или «справедливый» раздел этой земли. Ясно, что решение вопроса в последнем смысле было бы возможно только в случае победоносной крестьянской революции, т. е. в том случае, если бы в раздел пошла заодно вся помещичья земля или, по крайней мере, значительная ее доля. Если же крестьянство, особенно беднейшие его слои, продолжало держаться за общину, то это потому, что они видели в ней хоть некоторую гарантию против роста рент и плат за допуск, от которых изолированный мелкий держатель был еще меньше застрахован, чем крепкая община. Разложение общины в условиях, когда рядом остается крупное помещичье землевладение, да к тому же сохранившее значительную долю феодальных привилегий, означало для большинства крестьян, а в особенности для беднейшей части, самые мрачные перспективы. Неудивительно, что они всеми силами сопротивляются разрушению общины, навлекая на себя гнев передовых агрономов, убежденных в преимуществах фермерского хозяйства. У А. Савина приводится немало любопытных цитат из этого рода авторов. Один из них, Тессер, нарисовав картину общинных неустройств, восклицает с раздражением по адресу бедных крестьян, которые в особенности держатся за общину: «Бедняки не хотят и слышать об огораживаниях: они убеждены, что при размежеваниях их непременно обидят. Как будто бы нельзя произвести справедливого раздела»[62]. Тессер здесь, что называется, схватил быка за рога. «Справедливый раздел земель», /150/ если перевести это на политический язык, означает крестьянскую революцию и уничтожение помещичьего землевладения, означает совершенно иной тип развитая капиталистических отношений, тип, который Ленин называл как-то американским[63].

Ломка отношений поземельной собственности, начавшаяся в форме огораживаний и конфискации монастырских владений, продолжалась во время первой революции. Долгий парламент отменил епископат и учредил комитет для заведывания распродажей конфискованных церковных земель. Впоследствии офицерам и солдатам революционной армии было предоставлено право приобретать земельные участки из этого фонда взамен невыплаченного им жалованья и по половинной цене. Гражданская война между парламентом и королем также имела следствием массовое перемещение собственности (которое отчасти было аннулировано при реставрации). Не менее половины всего движимого имущества и половины земель, рент и доходов дворян, сражавшихся на стороне короля, попали под секвестр. Чтобы снять секвестр, надо было уплатить композицию в размере примерно 1/5 всего состояния. Такая операция была в 1644 г. проделана не менее, как над 3000 джентльменов. Непосредственную выгоду от этой меры получила господствовавшая тогда в парламенте партия пресвитериан, члены которой нажились, скупая за бесценок земли, ссужая роялистов, попавших под секвестр, деньгами за ростовщические проценты и, наконец, просто освобождая за взятки от секвестра. Развившаяся на этой почве коррупция дала один из главных козырей индепендентам в их борьбе против парламентерского большинства. Хотя в интересах справедливости следует отметить, что после того, как кромвелевская армия взяла верх над парламентом, индепендентское большинство «охвостья» (rump) начало заниматься такими же грязными делами.

/151/ Как бы там ни было, здесь налицо частичная экспроприация аграрной собственности, частичный разгром помещичьего феодального землевладения, явившийся стихийным результатом политической борьбы. Поскольку власть все же оставалась в руках привилегированных, имущих классов, в руках джентльменов, постольку это перераспределение земельной собственности происходило в их среде. Парламент и парламентские клики служили для этого естественным орудием. Победа радикально-демократических элементов, т. е. левеллеров, несомненно придала бы этому процессу разрушения помещичьей собственности более глубокий характер. Это вытекало бы уже из одного обострения политической борьбы. Победа левеллеров означала бы, что пресвитариане и джентельмены индепендентского лагеря разделили бы судьбу роялистов. С другой стороны, победа демократических элементов властно поставила бы в порядок дня то требование, которое выдвигалось по отношению к общинным землям, затем в ходе революции и по отношению к конфискованным землям церкви, а именно требование «справедливого раздела». Чисто политическая программа левеллеров в случае их успеха немедленно бы вскрыла скрывавшееся в ней социальное содержание. Им в сфере аграрных отношений могло быть только более или менее полное господство свободной мелкой земельной собственности.

III

В своих лекциях по истории английской революции А. Савин отмечает недостаточную изученность социально-экономической подпочвы движения. Столкновение религиозных и политических доктрин, борьба политических партий, внешние события гражданской войны все еще занимают первое место в трудах историков этого периода.

«На историографии английской революции, — жалуется он, — все еще лежит аристократическая и спиритуалистическая складка. Батрак, подмастерье, бродяга, даже йомен и мастер все еще редко показываются на страницах общих и даже специальных работ. Все еще недостаточное внимание привлекают к себе общинное поле и огороженная ферма, нарушающая цельность общинного уклада, придорожный кабак, где собирается в сумерках подозрительный люд, скромный дом городского мастера с еще более скромными пристройками для учеников, лавка скупщика, раздающего работу этим мастерам, проcторный /152/ сарай молодой мануфактуры, лондонский док, стягивающий к себе все лишнее, что вырабатывается в смятенной стране»[64].

Но даже в пределах чисто политической борьбы внимание большинства историков менее всего сосредотачивается на тех фактах, которые с революционной точки зрения представляют наибольший интерес. Мы имеем в виду самодеятельность народных масс, создание ими самочинных организаций, которые являются органами революционной борьбы, а, следовательно, в зародыше органами революционной власти. Эти факты, как неоднократно указывал Ленин, характеризуют в первую очередь те специфические методы исторического творчества, которые свойственны революционным эпохам. Более того, успех революции, как это неоднократно указывал Ленин, анализируя уроки 1905 г., теснейшим образом связан с превращением этих, вначале разрозненных, стихийных и потому бессильных, организаций в цельные, планомерные, наступательно действующие органы восстания. Английская революция в этом отношении дает совершенно исключительный и в особенности для нас интересный /153/ пример в виде солдатских советов, возникших в кромвелевской армии весною 1647 г. Одним из важнейших источников для изучения этого эпизода английской революции являются документы, опубликованные в 90-х г. профессором Ферсом и известные под именем Clark Papers. Кларк, один из секретарей Армейского совета, оставил богатое собрание переписки и протоколов, по которым можно восстановить весь ход борьбы армии против парламента и роль в этой борьбе различных элементов. В марксистской литературе, кроме старой работы Бернштейна и более новой книги Конради[65], имеется превосходное, основанное на первоисточниках, наложение истории этих советов в книге Н. М. Лукина[66]. Там же обрисованы с достаточной полнотой, главным образом по материалам Путнейских прений (октябрь, ноябрь 1647 г.), политические программы обоих боровшихся тогда в армии течений — левеллеров и умеренных индепендентов, главным идеологом и оратором которых являлся Айртон[67].

Не имея в виду повторять то, что уже сказано в вышеназванных работах, я остановлюсь в дальнейшем только на тех сторонах солдатского движения 1647-49 г.г., которые не получили в нашей литературе специального освещения, но которые тем не менее прямо бросаются в глаза, особенно если их сопоставить с опытом наших революций. Можно утверждать с полной определенностью, что практический опыт наших трех революций дает совершенно новые точки зрения на такие факты, которые, казалось бы, давно изучены и даже приведены в систему. Взять хотя бы спор с меньшевиками, завязавшийся еще во время первой революции, о том, что такое советы: органы революционного самоуправления или зачаточные органы революционной власти? Разве этот спор, в котором большевики одержали победу и в теории, и на практике, не бросает новый свет на ту организацию, которая создалась в апреле 1647 года в армии Ферфакса? И разве можно ожидать, чтобы, скажем, Бернштейн в 1898 г., когда он уже созревал как будущий глашатай оппортунизма, подошел с этой точки зрения к английским солдатским советам? Он, правда, называет их «глубоко /154/ демократическим институтом»[68], но и только. О том, что эту организацию по всем признакам следует рассматривать как зародышевый и в зародыше погибший орган революционной диктатуры, у Бернштейна, разумеется, нет и речи. Он, правда, воздает должное левеллерам, которые в понимании необходимых политических мероприятий шли часто впереди Кромвеля; он готов согласиться, что «левеллеры в народе и простые рядовые агитаторы в армии первые поняли необходимость энергичного противодействия контрреволюционным элементам парламента»[69], но он не дал себе труда подобрать тщательнейшим образом факты, — а их немало, — показывающие, что передовые слои солдат не только понимали необходимость таких мер, но и проводили их, вопреки сопротивлению и колебаниям офицерства, проводили, становясь на путь создания импровизированных органов, присваивавших себе функции власти и открыто ломавших старую легальность. Совокупность этих фактов и заставляет нас придти к выводу, что перед нами в зародыше правительство революционной диктатуры, которое характеризуется тем, что его создают исключительно революционные слои населения, вне каких бы то ни было законов и норм, чисто явочным порядком, присваивая себе функции власти, применяя насилие по отношению к представителям старого государственного аппарата. Между тем, эти факты как-то ускользают от внимания Бернштейна, а там, где он на них останавливается, он делает это чисто случайно, без обобщений, без выводов, тогда как, несомненно, историческая значительность этих фактов ничуть не ниже, если не выше, тех первых попыток формулирования демократических требований, которые мы находим в «Народном договоре» и в других декларациях, воззваниях и памфлетах левеллеров. Что иная точка зрения была совершенно недоступна для Бернштейна, вытекает из его общей концепции английской революции, которая очень недалеко уходит от взглядов либеральных историков. Давая свою оценку борьбе левеллеров с Кромвелем, Бернштейн приходит к следующему пессимистическому для левых течений выводу: «Пока революция боролась с отжившими силами, левеллеры при случае могли указать ей дорогу и не раз на самом деле делали это. Но в тот момент, когда отжившие силы были побеждены, а вновь народившиеся /155/ принялись перестраивать жизнь, левеллеры должны были отступить на задний план. Время тех классов, которые они представляли, еще не наступило» (Эд. Бернштейн, цит. соч. стр. 111, 8 нем. изд.). При такой, мы теперь можем сказать это всеми буквами, меньшевистской концепции буржуазно-демократического переворота не приходится, разумеется, ожидать, чтобы наш историк проявил какую-нибудь чуткость по отношению к намечавшимся в ту отдаленную эпоху слабым зародышам революционно-демократической диктатуры, когда для него самая мысль о такой диктатуре должна была казаться неслыханной ересью против марксизма.

Если так обстояло дело в марксистской историографии, то можно себе представить, какое освещение эти моменты получили у буржуазных историков. Классический пример в этом отношении дает все тот же проф. Н. Кареев. Прежде всего он вообще только вскользь говорит об организации совета солдатских депутатов в кромвелевской армии, посвящая этому буквально несколько фраз. Но кроме того, и в своем общем курсе, вышедшем много лет тому назад, и в недавно появившейся книжке, посвященной специально английской революции XVII века, он упорно повторяет, будто бы движение в армии выразилось в том, что «солдаты каждого полка выбрали по два офицера (!) в особые советы адъютаторов»[70]. Можно подумать, что почтенный профессор никогда не видел в глаза первого тома Clark Papers и не читал знаменитого письма к генералам — Кромвелю, Ферфаксу и Скинпону, которое подписали агитаторы, избранные из числа рядовых солдат, и которое трое из них — Сексби, Аллен и Шеппард — доставили в Лондон парламенту. Можно подумать, что почтенному историку неизвестно, что только после общего сбора армии в Ньюмаркете 4 июня 1647 г. солдатские представители-агитаторы (а не адъютаторы, как их неправильно называет Н. Кареев; о слове агитатор см. у Gardiner, History of the great Civil War III, стр. 243, и у Бернштейна, цит. соч., стр. 78) были объединены вместе с представителями от офицерства и генералитетом в общий Армейский совет (Council of the Army или Representation of the Army). Но дело, конечно, не только в том, что солдаты выбирали своими представителями тех же самых рядовых солдат. Гораздо важнее то, как действовали эти самочинные, /156/ доселе невиданные, органы[71]. Начав с представления петиций, солдатские депутаты очень скоро начинают вмешиваться в управление армией. По мнению Морлея[72] в армии, в период, когда начала создаваться солдатская организация, царило «полухаотическое состояние». Это, между прочим, общая черта буржуазных историков, что самоорганизация масс для них равнозначна хаосу. Ведь и после февральской революции 1917 г. дело изображалось таким образом, что, с одной стороны, имеется Временное Правительство, к которому питает доверие «все население», а с другой стороны — хаос и анархия в лице советов рабочих и солдатских депутатов[73].

Нетрудно показать на фактах, что именно это «полухаотическое» состояние армии, т. е. самоорганизация солдатских масс, явилось одним из основных условий, позволивших армии выступить решительно против реакционного пресвитерианского большинства парламента, и тем толкнуть революцию еще на один шаг вперед, В промежутке времени между 18 февраля 1647 г., когда парламент впервые вотировал сокращение армии, и вплоть до последних чисел мая, когда между армией и парламентом наступил полный разрыв, генералитет, во главе с Кромвелем и Ферфаксом, и умеренно настроенная часть офицерства принимают все меры к тому, чтобы удержать армию в повиновении парламенту. Другими словами, они не только не помышляют о каком-нибудь давлении на парламент, но, наоборот, своим поведением облегчают последнему задачу уничтожения единственной серьезной революционной силы. Парламентское большинство желало не только поскорее отделаться от армии, отправив ее частью в Ирландию, а частью по домам, но и намеревалось надуть солдат в смысле выплаты им жалованья, предлагая вместо покрытия всей задолженности, которая достигла громадной суммы, одни голые обещания. Кроме этих причин, вызывавших недовольство армии, была еще одна специфически английская. /157/ Солдатам парламентской армии, сражавшимся против короля за господство буржуазии и нового дворянства, угрожали судебные иски по поводу тех вторжений в права частной собственности, которые были неизбежны в обстановке гражданской войны. Имущие классы хотели политической власти, но не желали нести издержек борьбы за эту власть. Гардинер приводит факт судебного преследования против солдата за действия, совершенные им в военной обстановке. И хотя палата общин вмешалась и вынесла резолюцию, предписывающую судам прекратить подобные дела и не принимать жалоб в будущем, но солдат это не удовлетворило, ибо обязательность для судов резолюции одной лишь палаты являлась сомнительной. Армия требовала формального закона о снятии ответственности (Indemnity). Отказывая в удовлетворении этих требований, пресвитерианская партия мобилизовала против себя не только передовую революционно настроенную часть солдат, но и всю остальную солдатскую массу. Парламентское большинство не только не пошло навстречу весьма скромным требованиям офицеров и солдат, но, получив известие о том, что в армии выработана соответствующая петиция, приняло 30 марта 1647 г. громовую резолюцию, в которой объявляло петиционеров «врагами государства и нарушителями мира». Эта резолюция сразу обострила положение, вызвала негодование в армии и укрепила позицию левых элементов. Таким образом, тупое нежелание правящего большинства принести материальные жертвы и тем расколоть солдат, изолировав радикальные элементы, — вот что помешало Кромвелю, Ферфаксу и прочим грандам армии совершать акт самоубийства и позволить пресвитерианцам уничтожить «Новую модель»[74]. Именно по поводу этой тупости проливает слезы Равсон Гардинер, приводя в качестве положительного примера действия Питта во время бунта моряков в Спитхеде в 1797 г., когда тот немедленно удовлетворил все «разумные» материальные требования и отклонил все политические, и тем создал возможность подавления мятежа. Гардинер не сомневается, что Кромвель на месте парламентского большинства поступил бы именно таким образом.[75]

/158/ Во всяком случае Гардинер весьма обстоятельно и, надо сказать, довольно убедительно разрушает «клевету», возводившуюся на Кромвеля, будто бы под покровом лояльности по отношению к парламенту Кромвель толкал армию на политическую борьбу, используя ее материальные требования. Гардинер ссылается на свидетельство Гентингона, офицера близкого Кромвелю, но впоследствии ему изменившего[76]; такому свидетелю приходится в особенности доверять, ибо он с радостью сообщил бы всякую вещь, которая бы могла «скомпрометировать» Кромвеля. О том, что Кромвель, Айртон и вся офицерская верхушка армии всячески стремились подавить самостоятельное движение солдат, даже когда оно выражалось в скромном предъявлении петиций, содержащих одни лишь экономические, или, если так можно выразиться, профессиональные требования, свидетельствует левеллер Уайльдман в своем памфлете «Putney Projekts». Там же подчеркивается, что Кромвель весьма неохотно примкнул к открытому выступлению армии против парламента, побуждаемый непосредственной угрозой ареста его по постановлению пресвитерианского большинства[77]. Действительно, в 20 числах марта 1647 г. Кромвель заявляет в парламенте, «что армия сложит оружие, если парламент это прикажет». «Он убежден, комментирует Гардинер, что подчинение парламенту — единственное спасение от анархии (там же, III, стр. 222). В мае Кромвель вместе с Айртоном Флитвудом и пресвитерианцем Скипионом получает поручение от парламента — выяснить настроения армии и ее требования[78]. В официальном отчете этой делегации констатируется, что офицеры много способствовали тому, чтобы «отвратить солдат от принятого ими способа организовываться и вступать между собой в сношения, и чтобы вернуть их к должному порядку и дисциплине»[79]. В другом документе, который цитирует Гардинер (декларация армии от 16 мая, исходившая от офицерства), точно так же подчеркивается, что офицерство удерживало солдат от политики и противодействовало /159/ людям, которые помимо материальных претензий поднимали разговор о «вещах другого рода, не вредных самих по себе, но не касающихся их собственно как солдат»[80].

Наиболее прямолинейно проводит эту линию главнокомандующий Ферфакс, который вообще отличался умеренными взглядами. Известно, что он уклонился от суда над Карлом I, хотя был назначен в число судей. Так, 6 марта 1647 г. Ферфакс сообщает, что он готов сотрудничать с парламентом по части отправки солдат в Ирландию[81]. На собрании офицеров 15 апреля 1647 г., где обсуждается вопрос об отправке в Ирландию, Ферфакс призывает офицеров подчиниться требованию парламента[82]; 25 мая 1647 г., накануне полного разрыва с парламентом, когда агитаторы уже призывают полки к открытому неповиновению, Ферфакс, вернувшийся в армию из Лондона, первым делом распоряжается запретить митинги[83]. После захвата Карла I отрядом Джойса, Ферфакс отдает приказ вернуть короля обратно в Голмби (впрочем, Карл I сам от этого отказался) и пытается возбудить обвинение против Джойса[84].

Таким образом, ни Кромвель, ни прочие индепендентские гранды не помышляли об открытой борьбе с парламентом в тот момент, когда последний готовился нанести решительный удар левым элементам, распустив армию. Наоборот, есть указания, что Кромвель в этот период (весна 1647 г.), намеревался даже вовсе покинуть Англию и отправиться на континент, чтобы принять там участие в борьбе за дело протестантизма. До последнего момента Кромвель остается лояльным членом парламента. Он оставляет Лондон только 3 июня, когда узнает, что ему грозит опасность ареста, и отправляется в армию. Но решающие события в этот момент уже разыгрались, 25 и 27 мая обе палаты приняли постановление о роспуске армии и об отправке части полков в Ирландию. Была сделана попытка провести это решение в жизнь, и, если бы она удалась, пресвитерианская партия могла бы торжествовать победу; но эта попытка потерпела неудачу благодаря решительному отпору солдатской массы, руководимой агитаторами. Не будь этого отпора, весь дальнейший ход событий был бы совершенно иным.

/160/ Можно сомневаться относительно того, насколько Кромвель и другие главари индепендентов искренне желали сохранить лояльность по отношению к пресвитерианскому большинству парламента. Но не подлежит никакому сомнению, что в их расчеты вовсе не входила организация солдат в целях борьбы с парламентом. Одно дело оказывать давление на парламент, опираясь на подчиненную тебе и дисциплинированную, вооруженную силу, и совсем другое дело создавать самочинную организацию, охватывающую солдатские массы, и пробуждающую их самодеятельность, организацию, которая немедленно и неизбежно должна была выдвинуть социально-политические требования, идущие гораздо дальше того, о чем думали умеренные индепенденты.

Вообще решение политических вопросов путем применения вооруженной силы и путем отказа от легальности далеко не исчерпывает понятия революции, даже в области чисто политической. Здесь надо иметь в виду то различие, на котором настаивал Ленин: либо переворот осуществляют народные массы, которые сплачиваются в самом процессе борьбы, выдвигая снизу самочинные органы восстания — тогда перед нами народная революция; либо этот переворот остается делом рук меньшинства, и притом меньшинства, составляющего часть привилегированных имущих классов и опирающегося на готовую организацию, например, армию. Народная масса в этом случае не играет активной, самостоятельной роли. Она заранее отдана в распоряжение руководящей верхушки и обречена на роль слепого орудия. Ленин приводил как пример такой не народной революции младотурецкий переворот. М. Н. Покровский отмечает эти же черты в движении декабристов, поскольку вожди последнего (особенно это относится к Северному обществу) избегали посвящать солдат в свои планы, а тем более вести среди них какую бы то ни было пропаганду.

В английском революционном движении ХVII века мы наблюдаем борьбу этих двух тенденций, борьбу тем более ожесточенную, что степень сознательности и политической активности солдат кромвелевской армии была весьма велика, и превратить их в покорные орудия его умеренной дворянско-буржуазной политики было задачей нелегкой. К этому надо прибавить еще одно обстоятельство. Офицерский состав кромвелевской армии включал в себя известное количество демократических элементов (Прайд — бывший извозчик, Рэнборо — шкипер, корнет Джойс — бывший портной и т. д.), причем многие из них являлись убежденными сторонниками самых /161/ левых течений. Наличие союзников среди офицерства, с одной стороны, облегчало солдатам их выступления, но, с другой — облегчало и задачу Кромвеля. Между солдатской массой и генералитетом создавался, таким образом, мостик, доверие солдат не порывалось окончательно даже в самые острые моменты. Поэтому Кромвель, опираясь к тому же на свой престиж полководца, на свои заслуги в первый период гражданской войны с Карлом I, когда благодаря его энергии было парализовано соглашательство пресвитерианских вождей, и война доведена до полного разгрома роялистских сил, мог воздействовать на солдат не только силой, но и хитростью, не только репрессиями, но и уговорами, обещаниями.

Во всяком случае можно констатировать с полной уверенностью: создание института солдатских депутатов или агитаторов произошло по стихийному почину самой массы рядовых солдат при весьма сдержанном отношении к этому факту со стороны офицерства. На собрании 15 и 16 мая 1647 г., где обсуждались требования армии, мы встречаемся даже с протестом одного из офицеров, полковника Шеффильда, против присутствия рядовых. «Если солдаты хотят приходить сами, заявляет он, то нам бесполезно являться и представлять мнение полков»[85]. Офицерство таким образом пытается рассматривать себя в качестве естественных представителей рядовых. Однако этот протест не имел никаких последствий, и прежде всего потому, что к этому моменту уже вся масса рядовых кромвелевской армии была организована. Еще в начале апреля восемь из 10 кавалерийских полков избрали по два представителя для выработки и передачи солдатской петиции. Петиция эта обсуждалась сначала в полках, а затем на собрании делегатов. После посещения армии парламентскими комиссарами и митинга в Саффрон-Уольдене такая же организация возникла в пехотных полках. Пехотные полки избрали по два представителя от каждой роты и послали их совещаться с депутатами кавалерийских частей. При этом, по сообщению Решворта, которое приводит проф. Ферс, пехотинцы провели сбор денег на организационные расходы: «Каждый солдат дал четыре пенса на покрытие расходов по устройству совещания»[86]. Агитаторы конных полков стали во главе движения. Они посылали письма в другие части, установили связь с северной армией, находившейся под командой пресвитерианского генерала Пойнтца, убеждая ее присоединиться /162/ к «Новой Модели». В этих письмах[87] агитаторы излагают материальные требования солдат, рисуют картину, как парламент на основании непроверенных сведений объявил петиционеров врагами государства, подчеркивают законность своих требований и тех путей, которые они избрали для их защиты. Эта работа не осталась безрезультатной: северная армия Пойнтца, на которую единственно могла рассчитывать пресвитерианская партия, оказалась в решительный момент разложившейся, Пойнтц был 8 июля арестован собственными солдатами, а агитаторы его полков обратились с письмом к Ферфаксу, заявляя о своем желании встать под его командование[88].

Агитаторы имели хорошую связь с Лондоном, получая оттуда все политические новости. Каждое решение, принятое парламентом, немедленно становилось известным агитаторам, которые принимали необходимые контрманевры. Организация была создана на почве защиты чисто экономических требований солдатской массы. Об этом достаточно ясно говорит первая петиция, в которой солдаты требуют уплаты за прослуженное время, обеспечения вдов и сирот пособия при роспуске и Indemnity. Однако руководители движения с самого начала отчетливо сознавали политический смысл и политические цели борьбы и стремились подготовить для нее организационные предпосылки. Об этом свидетельствует любопытнейший документ, опубликованный в собрании Кларка, и по всей вероятности принадлежащий перу Эдуарда Сексби, одного из первых агитаторов, неутомимого борца за идеалы левеллеров. Этот документ, озаглавленный Advertisements for the managing of the Councells of the Army («Инструкция по организации армейских советов»[89]), содержит в себе широкую программу действий. Интересно, что уже во втором параграфе говорится о создании чего-то, что мы теперь назвали бы политпросветом: там рекомендуется «держать группу людей, способных владеть пером (able penn men), в Оксфорде и в армии с тем, чтобы они своим печатным словом могли бы убеждать народ и рассеивать заблуждения». Далее задачи совета определяются следующим образом: «Поддерживать переписку с солдатами и благонамеренными (well affected — это слово во время английской революции имело тот же смысл, как и слово патриот во время Великой французской революции), друзьями в различных /163/ графствах королевства для предотвращения смут и партийных интриг, для обезоружения враждебных элементов и задержания лиц злонамеренных партий, а именно пресвитериан». Мы видим, что здесь для революционного комитета намечается ряд задач, в том числе таких, которые может выполнять только орган власти, вплоть до ареста лиц, принадлежащих к враждебной и притом правящей партии. В дальнейшем инструкция снова останавливается на необходимости революционной бдительности и прямо указывает на личность короля как центр возможных интриг и заговоров; она рекомендует «быть бдительным на страже против всех, как тайных, так и явных и подкапывающихся врагов, в особенности же препятствовать увозу или какой-либо неожиданности в отношении особы короля». Инструкция призывает «бороться с дальнейшими проволочками, дабы решимость и мужество не ослабевали». Интересно отметить также призыв воздействовать на высший командный состав, дабы заставить его идти вместе с солдатами: «убедить генералов на покидать армию, пока не уляжется буря, пока не укрепятся свободы граждан, пока не будет устроено королевство, а преступники не будут обнаружены и наказаны»[90]. Агитаторы прекрасно понимали все значение таких опытных полководцев, как Кромвель и Ферфакс, и стремились привлечь их на свою сторону. В этот период революции передовым, наиболее революционным элементам армии, действительно, удается не только толкнуть солдатскую массу на открытое сопротивление парламенту, но и увлечь за собой колеблющуюся офицерскую и генеральскую верхушку. Решающим моментом лично для Кромвеля было, по-видимому, полученное им известие о том, что пресвитерианская партия близка к тому, чтобы заключить компромисс с Карлом и в блоке с шотландцами начать новую гражданскую войну. В то время, когда Кромвель в 20 числах мая 1647 г. пытается отстоять в парламенте скромные требования армии, причем пресвитерианское большинство ради оттяжки времени делает вид, что готово идти на уступки, за кулисами происходят интенсивные переговоры с королем и шотландцами. Получив уверенность, что компромисс налажен, парламент открыто переходит в наступление. 18 мая парламент назначает комитет для рассмотрения вопроса о сроках и способе роспуска армии, а 25 мая 1647 г, постановляет о роспуске армии, не говоря ни слова об уплате просроченного жалованья и прочих солдатских требованиях. Полкам, назначенным в Ирландию, был отдан приказ выступить в поход. Это был, несомненно, один из решающих /164/ моментов в английской революции. Армия, чтобы спасти себя как революционную силу должна была оказать открытое неповиновение парламенту. И она сделала это, следуя призыву агитаторов. Исследуя вопрос об участии офицеров, проф. Ферс приходит к выводу, что офицеры знали очень мало о планах солдат и что призывы к сопротивлению впервые исходили не от офицеров, но от агитаторов[91]. 18 мая, в тот же день, когда парламент вотирует роспуск армии, доверенное лицо агитаторов сообщает об этом письмом, в котором содержится прямой призыв к решительным действиям: «Я полагаю, мои дорогие товарищи, что настало время проявить подлинную активность, мы должны послать представителей во все пехотные и кавалерийские полки и сообщить им, что готовится не что иное, как разрушение армии»[92]. 19 мая агитаторы выпускают циркулярное письмо[93], в котором предлагают не выполнять никаких распоряжений, если их не одобрит армия в целом. «И если отдельным полкам будет отдано приказание выступать, не выступайте, пока не посовещаетесь со всей остальной армией». В результате полки отказываются выполнять приказания парламентских комиссаров и прогоняют их. Иногда это сопровождается довольно-таки непочтительными выходками по адресу парламента. Взбунтовавшийся полк Ферфакса встретил парламентских эмиссаров криками: «Вот идут наши враги», а когда солдатам предложено было выслушать вотумы, декларации и постановления парламента, то на это последовала резкая реплика: «Для чего нам эти грошовые памфлеты?»[94]. Это настроение солдат, т. е. их нежелание считаться с приказами парламента, отметили парламентские комиссары еще в апреле, после митинга в Саффрон-Уольдене. По словам их доклада, «вся армия была как бы один Лильборн и гораздо более склонна давать законы, чем подчиняться им»[95]. Кое-где движение солдат наталкивается на сопротивление офицеров, в этом случае с ними не считаются. 31 мая полк Ферфакса первый отказался от расформирования, заставил лейтенанта выдать знамена и отправился в Ньюмаркет, где /165/ по настоянию агитаторов была назначена общая сходка армии. Там, где офицеры пытаются сопротивляться, их просто выгоняют. Полк Ренборо, стоявший в Гемпшире, оставил свои квартиры, прогнал офицеров и двинулся в Ньюмаркет. В этом полку один офицер был даже убит[96]. В то же время агитаторы принимают меры, чтобы не дать пресвитерианской партии завладеть двумя важными вещами: во-первых, артиллерией, которая находилась в Оксфорде, а во-вторых, королем, которого в Голмби охранял отряд под командой пресвитерианца Грэвса (Graves). 1 июня отряд под командой корнета Джойса появляется в Оксфорде и завладевает артиллерией, которую парламент только что постановил перевести в Лондон. Вслед за тем тот же отряд Джойса захватывает короля в Голмби и увозит его в Ньюмаркет — место сбора армии. Гардинер, анализируя показания различных современников, приходит к выводу, что Кромвель знал об экспедиции Джойса и дал на нее свое согласие, но он, мол, имел в виду только приставить к особе короля более надежную охрану, но не давал приказания об уводе короля в Ньюмаркет. Действительно, приходится признать, что в этом решающем выступлении главное командование армии предпочитало оставаться в тени. О том, что Джойс не мог сослаться на какое-нибудь официальное распоряжение, свидетельствует, между прочим, известный анекдот. Карл I перед отъездом из Ньюмаркета потребовал у Джойса письменный приказ. Последний, показав королю на шеренгу «железнобоких», воскликнул: «Вот мой приказ», на что король, в свою очередь, подал реплику, не лишенную юмора: «Да, это действительно приказ, и он так хорошо написан, как ни один из приказов, который мне случалось видеть в жизни»(Gardiner, History, III, стр. 272).

Открытое неповиновение армии и захват короля разбили все планы пресвитериан. Попытки их опереться на лондонскую милицию быстро окончились жалким крахом. В августе армия входит в Лондон и становится хозяином положения. Однако еще раньше парламенту пришлось испить до дна чашу унижения. Под влиянием грозных вестей о приближении армии к Лондону почтенные члены палаты общин начинают испытывать спасительный страх, они берут обратно свою резолюцию 30 марта, в свое время так раздражившую армию, постановляют о снятии пошлины на хлеб и мясо и — верх позора — принимают резолюцию, в которой декретируют, что ни один /166/ из членов парламента не может впредь извлекать выгоды из своей должности, принимать дары и обогащаться от секвестраций, т. е., другими словами, предлагают своим членам впредь не брать взяток. Под давлением внешней силы пресвитерианское большинство начинает таить и распадаться. Решения парламента принимают случайный и часто противоречивый характер. Именно эти моменты Hallam оплакивает, как наиболее позорную страницу в истории английского парламента, как яркое свидетельство недостатка политического мужества[97]. Все последующие удары, которые пришлось испытать долгому парламенту — исключение 11 членов, прайдовская чистка в 1649 г. и окончательный разгон Кромвелем — были предопределены этим падением; правящая клика принуждена была, под давлением вооруженной народной массы, отрыто признаться в своей низости; учреждение, которое до сих пор как бы возглавляло революцию, разоблачило себя как сборище людей, занимающихся расхищением общегосударственного достояния.

К моменту, когда армия открыто противопоставила себя парламенту, относится весьма важное событие организационного порядка. Политическое представительство армии вручается общеармейскому совету (Generall Council of the Army), в который, кроме агитаторов, входят представители офицеров и весь генералитет. Н. М. Лукин в своем исследовании совершенно правильно подчеркивает значение этого слияния, проводя само собой напрашивающуюся параллель с нашими советами солдатских депутатов 1917 года. «В этой организации, которую мы назвали бы теперь “Советом солдатских и офицерских депутатов”, преобладание получило высшее офицерство. В самом деле: солдаты были представлены в одинаковой степени с младшим офицерством, а высшее начальство представлено в полном составе. Таким образом, в эпоху английской революции была такая же попытка создать совет солдатских и офицерских депутатов, как и у нас в 1917 году; но у нас этот проект не осуществился, потому что солдатская масса классовым инстинктом почувствовала опасность, которая создалась бы в результате объединения с офицерством, в большинстве своем вышедшим из среды дворянства, буржуазии и буржуазной интеллигенции и потому враждебно относившимся к социально-политическим требованиям рабочих и крестьян, переодетых в солдатские шинели. Будучи даже в меньшинстве, офицерство попыталось бы сгруппировать вокруг /167/ себя наиболее отсталые элементы из среды солдатских депутатов. Солдаты армии Кромвеля не учли этой опасности и вошли в общеармейский совет»[98]. Создание армейского совета, где агитаторы заседали бы совместно с офицерами и генералитетом, было осуществлено по настоянию Кромвеля. Гардинер, говоря об этом совершенно откровенно, излагает мотивы, которыми руководился Кромвель. Благодаря этому, говорит он, «армия была организована, влияние агитаторов уменьшено, они приведены в контакт с офицерами»[99]. Что заседать вместе с солдатскими депутатами генералов вынуждала горькая необходимость и что главная цель состояла в том, чтобы прибрать солдат к рукам и парализовать крайние элементы, свидетельствует одно письмо, которое мы находим в Clark Papers (I, стр. 214). Письмо это адресовано Ферфаксу и принадлежит, по предположению проф. Ферса, Решворту (Rushworth) — секретарю армейского совета. Наиболее интересное место этого письма гласит так:

«Вчера был созван большой военный совет, он заседал до 12 час. ночи и состоял приблизительно из 100 офицеров, кроме агитаторов, которых мы теперь из благоразумия допускаем к участию в дебатах; это необходимо, ибо они имеют на солдат большое влияние, и мы надеемся, что офицеры также заинтересованы в этом, так как, если некоторые из них, более необузданные, не умерят свой рассудок, то офицеры могут приказать им; и я уверяю вас, генералы и офицеры поступают необычайно мудро, сообразуясь с нынешними настроениями в армии и проявляя полное единогласие в советах по вопросу о включении новых лиц в их состав».

Суть дела была не только в том, что агитаторы попадали под идейное влияние армейской верхушки. Наличие в совете значительного числа штаб-офицеров, которые никем не были делегированы и никого кроме самих себя не представляли, позволяло просто-напросто майоризировать левые элементы. Указание на это мы находим в памфлетах Лильборна «Новые цепи Англии» и «Охота на лисиц», вышедших в 1649 г., когда кромвелевская политика разоблачила себя до конца. Кроме того, рядом с армейским советом продолжал существовать военный совет (Council of War), в котором влияние Кромвеля было безраздельным и решающим. Тактика Кромвеля сводилась к тому, чтобы переносить все крупные политические /168/ вопросы, затрагивающие армию, в военный совет, и оттирать общеармейское представительство на второй план. Во время путнейских прений агитаторы упрекают Кромвеля в нарушении договора 5 июня, согласно которого политическое руководство армией было вручено избранному общему армейскому совету. Лильборн в своем памфлете Jonah’s Cry обвинял Кромвеля, что он и Айртон «путем хитрости и ловких плутней лишили честных агитаторов всякого авторитета и власти и перенесли все в военный совет или скорее в кабинет, где семь или восемь приспешников решают все дела» (Цит. по Clark Papers, I, стр. XLV). Разногласия между грандами и агитаторами развиваются и по линии тактической, и по линии программной. Агитаторы требуют более решительных действий. Они требуют удаления из армии тех офицеров, которые с самого начала не примкнули к движению и не шли вместе с солдатами во время бунта. Полк Роберта Лильборна (брата Джона), наиболее революционно настроенный, грозит расправиться с неугодными офицерами самосудом[100]. Уже 16 июля агитаторы настаивают на том, чтобы армия двинулась на Лондон, очистила парламент, изгнав из него одиннадцать наиболее ненавистных вождей пресвитерианской партии, потребовала бы роспуска пресвитерианского комитета, лондонской милиции и передачи всех войск под команду Ферфакса. Агитаторы с подозрительностью и недоверием следят за теми переговорами, которые Кромвель и Айртон ведут с Карлом. Их раздражает, что королю разрешают свободно сообщаться и советоваться со своими приверженцами, с представителями шотландцев, плести интриги и подготовлять заговоры. Агитаторы бросают по адресу грандов обвинения в низкопоклонстве перед человеком, который является виновником гражданской войны и кровопролития. В прокламациях ставится вопрос: «почему они (гранды) поддерживают такие дружеские отношения с Эшбернгемом и другими его (короля) главными агентами? Почему они позволяют лживым попам сноситься с ним? Почему они принимают от него милости и посылают своих жен и дочерей посещать его, целовать его руки или принимать от него поцелуи? О, позор перед людьми! О, грех против бога! Так поступать по отношению к человеку, покрытому с ног до головы кровью, кровью наших дорогих друзей, товарищей, сограждан!»[101].

/169/ В тех случаях, когда снисходительность генералов по отношению к пленному королю кажется слишком недопустимой, солдаты вмешиваются своевольно и, в порядке революционной инициативы, стремятся пресечь контрреволюционные комплоты. Переговоры короля с шотландцами велись через герцога Лодердаля, 30 июля 1647 г. он прибыл в Уберн (Woburn), намереваясь иметь свидание с Карлом и получать от него последние инструкции относительно вторжения шотландских войск, но солдаты, у которых были какие-то неясные подозрения, ворвались в помещение, где находился Лодердаль, и потребовали, чтобы он немедленно отправился обратно, «не дав ему даже прочесть утренние молитвы». (Gardiner, History, III, стр. 342).

Недовольство солдат, вызванное переговорами Кромвеля с королем, приняло форму глубоких политических разногласий, как только армия сделала попытку выработать свою политическую программу.

Появление двух платформ — умеренной, которая была изложена в айртоновских «Основных предложениях» (Heads of the Proposals), и радикальной, формулированной в двух документах «Дело армии» (Case of the Army truly stated) и «Народное соглашение» (Agreement of the people) — затем обсуждение этих платформ на заседаниях совета армии в Путней в октябре-ноябре 1647 г., знаменуют «кульминационный пункт борьбы двух течений. Характер обоих платформ и сущность путнейских прений достаточно подробно излагались, чтобы на этом надо было еще раз специально останавливаться»[102].

Мне хотелось бы подчеркнуть два характерных момента, связанных с этим этапом английской революции. Первое это обновление /170/ состава солдатских депутатов, происшедшее как раз перед тем, как в армии назрел кризис. Ряд агитаторов, избранных весной, был лишен полномочий, и вместо них в совет были посланы более решительные и твердые левеллеры. На заседании армейского совета от 1 ноября 1647 г. было сообщено, что два агитатора-кавалериста явились в полк генерала Ламберта и уговорили солдат послать новых агитаторов, ссылаясь на то, что офицеры нарушили условия договора[103]. Такое переизбрание в течение октября 1647 года было произведено в пяти полках. В одном из документов, исходящих от солдат, мы находим любопытное изложение мотивов этого отозвания: «Так как по разным сведениям оказалось, что прежние наши избранники более заботятся о своей собственной карьере, чем об общественных делах, мы были принуждены к тому, чтобы около 19 октября избрать по два новых агитатора для каждого полка»[104]. Именно этот новый, чисто левеллерский состав агитаторов вырабатывает оба вышеупомянутые воззвания «Дело армии» и «Народное соглашение». Этот эпизод, при всей его кажущейся незначительности, полон глубокого смысла, если взглянуть на него с точки зрения нашего современного революционного опыта. Солдаты кромвелевской армии в XVII веке применили на практике ту самую систему предательства, которая нашла свое теоретическое обоснование в эпоху первой пролетарской революции. Они осуществили подотчетность депутата перед избирателями, и право последних отозвать его и заменить в любое время.

Второе, что надо отметить, это участие в армейском совете «штатских», т. е. представителей лондонских левеллеров — Уайльдмана и Петтеса. Этот — первый и, правда сказать, весьма робкий шаг к превращению армейского совета в такой революционный орган, который объединял бы передовые элементы армии и городского населения.

Эти представители крайне радикальной партии выступают в совете как политические руководители левонастроенных агитаторов и идущей за ними солдатской массы. Они формулируют их требования; их перу принадлежат оба вышеупомянутые документа; они являются главными ораторами в прениях и с успехом выступают против адвокатского красноречия Айртона. Именно в этот момент левеллеры получили возможность прямого и широкого организационного влияния на солдатскую массу. Позже, в 1648 г., /171/ в период второй гражданской войны, индепендентское командование, желая поддержать хорошие отношения с левеллерами, устраивало с ними совместные комиссии для выработки конституционного компромисса. Это было излюбленным методом Кромвеля. Но с организацией солдатских низов эти комиссии не были никак связаны по той простой причине, что организации этой уже не существовало.

Сведение на нет солдатской организации явилось результатом первого открытого столкновения Кромвеля с левеллерами 15 ноября 1647 г. в Каркбушфильде возле Вэра. Попытка мятежа под лозунгом «Народный договор» оказалась слишком слабой и была задушена в зародыше. Поэтому может казаться, что это событие не имеет решающего значения, левеллеры не понесли окончательного поражения. Наоборот, начавшаяся вслед за тем вторая гражданская война заставила Кромвеля поддерживать мир с левыми элементами армии и даже, как мы видели, стремиться к соглашению с Лильборном и другими вождями левеллеров.

Некоторые из историков, например, Конради, склонны поэтому рассматривать дело так, что в Вэре движение левеллеров вообще не потерпело никакого урона. Кромвель, по мнению Конради, пошел на некоторые уступки по части принципиальных требований. С другой стороны, солдаты понимали необходимость сохранения дисциплины и потому подчинились Кромвелю[105]. Конради забывает самое главное: после неудачного мятежа в Вэре солдатская организация была уничтожена и больше не возобновлялась. Формально есть основания говорить о существовании армейского совета до января 1648 г., когда он был официально распущен, однако его революционное значение в это время ничем не проявляется. И совершенно прав А. Н. Савин, когда, подводя итоги событиям, разыгравшимся на сходке 15 ноября, он говорит: «Этим, собственно говоря, и окончилось преобладание левеллеров в армии, а вместе с тем и кончил свое существование армейский совет»[106]. Восстановление дисциплины означало, что армия в смысле распоряжения и управления ею была всецело подчинена военному совету и офицерам. Несколько недель спустя и самая система представительства, установленная соглашением 5 июня, была отменена и никогда более не возрождалась. «Так окончилось, — пишет английский историк Ферс, — представительство, установленное для осуществления /172/ договора 5 июня, наиболее полное из всех тех, которые впоследствии говорили от имени армии. Все последующие советы уже не включали представителей от рядовых солдат»[107].

В апреле-мае 1647 г. армия, почувствовав угрозу со стороны пресвитерианского парламента, создала объединившую ее политическую организацию и при первой попытке распустить ее (армию) по частям ответила сопротивлением и концентрацией всех сил — назначением общеармейского сбора. Тогда Кромвель и высшее командование позволили увлечь себя потоку событий и отчасти даже сочувствовали такому направлению дел. Наоборот, теперь, в октябре — ноябре 1647 г., когда армия грозила вырваться из их рук, гранды поставили себе совершенно определенную цель: разделить армию, вернуть себе свободу перемещения отдельных ее частей, не допускать общеармейской сходки, уничтожать объединяющий центр. В этом заключалась реальная цель борьбы, это решало вопрос, а вовсе не принятие в смешанной комиссии того или иного проекта конституции. Победа Кромвеля над ноябрьским мятежом была предопределена в тот момент, когда ему каким-то образом удалось провалить предложение агитаторов, требовавших созыва общеармейской сходки, и провести вместо этого план созыва трех отдельных собраний. В то же время, накануне этого сбора, 8 ноября, агитаторы и депутаты от низшего офицерства получают приказание вернуться к своим частям. Таким образом, объединяющий центр был заранее разбит.

Трудно сказать, почему агитаторы не расстроили этого хитрого плана. Что у них были некоторые подозрения, показывает ожесточенная полемика, возникшая между ними и Айртоном по поводу права расквартирования. Еще в «Деле армии» солдаты жалуются, что, хотя армия обязалась не расходиться раньше, чем будут удовлетворены ее требования, фактически некоторые части расформировываются, другие распределяются по разным местностям, благодаря чему армия разбивается на части. Во время путнейских прений Айртон весьма раздраженно напустился по этому поводу на агитаторов, доказывая, что расквартирование и дислокация армии, во-первых, не есть ее роспуск, а во-вторых, всецело входят в компетенцию командования[108]. Но уже одна горячность его выступления показывает, что дело шло о вещи, имеющей очень большое значение. Так как о решающем заседании 8 ноября до нас дошли лишь весьма отрывочные сведения, то трудно /173/ сказать, каким образом грандам удалось не допустить общеармейской сходки. Но это заранее обеспечило им успех. Попытка двух наиболее революционных полков (Гаррисона и Роберта Лильборна) сорвать этот план путем самочинной явки на первое же собрание на которое, естественно, были вызваны наиболее законопослушные полки, окончилась неудачей, которая для солдатской организации означала полную гибель. Кромвель получил свободу действий. Он мог теперь производить всевозможные перетасовки и реорганизации в армии, направленные к ослаблению и удалению непокорных и ненадежных элементов. Кромвелю и его приверженцам было тем легче одержать победу над левыми с минимальным применением репрессий[109], что начавшаяся вторая гражданская война и необходимость выступить против роялистов и шотландцев несколько сгладили противоречие между левеллерами и грандами. Некоторое время спустя, на молитвенном собрании 22 декабря 1647 г. было даже достигнуто официальное примирение. Однако, потеряв свою организованную опору в армии, левеллеры потеряли решающую позицию, которую им так и не удалось более завоевать. Попытки сотрудничать с грандами на почве выработки конституционного проекта не могли, разумеется, дать ничего, кроме самого горького разочарования. На примере смешанной комиссии конца 1648 г. левеллеры могли убедиться, какое великолепное средство — водить за нос своего политического противника. Ибо после того, как проект «Народного договора» был «окончательно» согласован, Айртон преспокойно передал его на повторное обсуждение в офицерский совет, который внес свои «поправки», а затем, что уже совершенно было неприемлемо для «честного Джона», направил этот проект в тот самый Долгий парламент, роспуска которого упорно добивались левеллеры еще с осени 1647 года. В январе 1649 года левеллеры вышли из комиссии. В армии усиливается брожение и нарастает новый кризис. И тут военный совет сразу принимает самые крутые меры против политической активности и политической организации солдатской массы. Солдатам запрещается подавать петиции парламенту и вообще кому бы то ни было, кроме своего начальства, и вести переписку по политическим делам с частными лицами. Было также постановлено испросить у парламента право расправляться военным судом /174/ со всяким, кто будет подстрекать армию к мятежу. В апреле в армии начинаются волнения, которые в мае выливаются в открытое восстание под командой капитана Томпсона. Мятежники борются под знаменем «Народного договора» и выставляют требования восстановления общеармейского совета. Но теперь революционным солдатам приходится вести борьбу в условиях, когда все преимущества организации на стороне врага. Несмотря на геройское мужество мятежников, восстание было подавлено в самый короткий срок, причем, как всегда, наряду с жестокой энергией, Кромвель пускает в ход хитрость. Его посланцы обманывают доверчивых солдат, уверяя, что генерал согласен с их требованиями, и дают возможность Кромвелю напасть врасплох.

Подавление майского восстания 1649 г. нанесло окончательный удар левеллерскому движению. В армии Кромвеля была сосредоточена наиболее активная и политически основательная часть и крестьянства, и городских ремесленников, и рабочих. Там левеллеры имели основную массу своих приверженцев. Поэтому разгром левеллеров в армии означал разгром радикальных элементов во всей стране. После этого революционная энергия демократических слоев уже не направляется по пути массовой политической борьбы. Она находит себе выход отчасти в попытках террористической борьбы, на которых, между прочим, сложил голову Эдуард Сексби, один из первых агитаторов, отчасти в религиозном движении квакеров, среди которых кончил свою жизнь глава левеллеров Джон Лильборн. Но оба пути уже не представляли никакой опасности для знатных и имущих.

Примечания

• 1. Срв. Sagnac: La législation civile de la Révolution française.
• 2. S. R. Gardiner, The Constitutional Documents of the Puritain Revolution. Oxford, 1889, p. p. 1625-1660.
• 3. А. Савин, Лекции по истории английской революции. Ленинград, 1924, стр. 87.
• 4. Ср. T. W. Maitland. The constitutional History of England, Cambridge, 1920, p. 282.
• 5. Р. Гнейст. История государственных учреждений Англии. Пер. под ред. Венгерова. М. 1885, стр. 671-72.
• 6. Статья из «Neue Rheinische Zeitung» 11 декабря 1848 г. Nachlass III, S. 211, 3 Aufl., Stuttgart, 1920.
• 7. История английской деревни как в пору расцвета манориального барщинного строя, так и в пору его разложения и упадка сравнительно хорошо изучена и привлекла особое внимание, между прочим, и ряда русских историков. Достаточно указать труды Виноградова, Петрушевского и Савина.
• 8. См. А. Савин. Английская деревня в эпоху Тюдоров, стр. 24.
• 9. А. Савин. Цит. соч. стр. 25.
• 10. См. Петрушевский. Восстание Уота Тайлера, стр. 424.
• 11. А. Савин. Английская деревня в эпоху Тюдоров, стр. 34.
• 12. А. Савин. Цит. соч., стр. 45 и след.
• 13. А. Савин. Английская деревня в эпоху Тюдоров. М., 13 г., стр. 58. Срв. также W. T. Walsh. Outlines of the History of English and American Law, New York, 1923, p. 68.
• 14. Срв. T. J. Longrais. La conception anglaise de la saisine. Paris, 1925, pp. 90-91. Пережитком феодализма в английском праве является и порядок единонаследия по праву первородства, и тот, например, взгляд, что верховным (аллодиальным) собственником всей земли является корона, а все остальные собственники суть только «держатели». Из этого положения делается вывод — землю нельзя просто «бросить», как движимую вещь, и, таким образом, перестать быть владельцем, и что владение землей есть не только право, но и обязанность. Когда Ллойд-Джордж недавно выступил со своим в достаточной мере шарлатанским проектом национализации земли, то он предложил, чтобы правительство начало вновь «осуществлять» то право собственности на землю, которое оно якобы никогда не утрачивало (уплатив, конечно, ренту лэндлордам).
  
  Пережитком феодальной эпохи является и укоренившееся в английском праве разделение собственности на реальную (reel) и личную (personal), которое не совсем соответствует принятому в других буржуазных странах делению на недвижимость и движимость. Из вышеупомянутого акта 1922 г. вытекает, между прочим, отчасти, и уничтожение традиционного режима «reel property».
• 15. Обязанность военной службы в натуральной форме исчезла еще в XII веке, когда она была заменена определенной податью (scutage или escuage). В XIV веке исчезает и эта подать, так что «к моменту первой революции военное держание» отличалось от свободного (socage) лишь некоторыми правами короны, имевшими, правда, значительную материальную ценность. Так, король получал пошлину при вступлении наследника во владение землей (primer seisin) и при выдаче разрешения на отчуждение части земли (fines upon alienation), ему же принадлежало право опеки над малолетним землевладельцем, соединенное с правом пользования доходами (wardship), и наконец, правом разрешать брак наследнице имения (marriage).
• 16. А. Савин. Английская деревня в эпоху Тюдоров, стр. 310.
• 17. См., напр., Walsh. History of English and American Law, p. 67.
• 18. Правда, А. Савин считает нужным присоединить к этим мотивам, хотя бы в качестве предположительных, еще и «моральные и религиозные». Но он не берет на себя труда обосновать это предположение. И хорошо делает.
• 19. А. Савин. Английская деревня в эпоху Тюдоров, стр. 322.
• 20. А. Савин, цит. соч., стр. 330.
• 21. А. Савин, цит. соч. стр. 206. Особенно необеспеченным было положение держателей, получивших т. н. ньюгольд. т. е. копигольд, вновь основанный на домениальной земле. В XIV и XV веках такой копигольд ничем не уступал стародавнему копигольду, но в последующий период укрепилась теория, что для копигольда необходим незапамятное происхождение. Применение этой теории лишило ньюгольдеров всякой гарантии (срв. у Савина, Английская деревня, стр. 181).
• 22. А. Савин, цит. соч. стр. 207.
• 23. А. Савин, цит. соч. стр. 312.
• 24. А. Савин, цит. соч. стр. 270.
• 25. Петрушевский. Восстание Уота Тайлера, стр. 523.
• 26. «Было бы очень хорошо, если бы в Норфолке было бы столько господ, сколько там белых быков» — заявление одного из вождей мятежа 1540 года.
• 27. Наиболее систематически взгляды левеллеров изложены в т. наз. Народном соглашении (Agreement of the people) 1 мая 1649 г., принадлежащем перу Джона Лильборна и других вождей левеллеров, а также в сочинении Лильборна, The fundamental lawes and liberties of England claimed and asserted.
• 28. Кое-какие изменения в судопроизводстве были осуществлены в правление Кромвеля, при чем соответствие этих реформ потребностям буржуазного развития было настолько неоспоримо, что они не были взяты назад даже при реставрации. Так, например, введение английского языка в судоговорении было прогрессом, которым Англия обязана республике. Интересно, что личный состав судей Кромвелевской эпохи оказался настолько доброкачественным с точки зрения отправления правосудия, что большинство их было оставлено на своих местах при возвращении Стюартов, несмотря на разгул политической реакции. Срв. у Гнейста, цит. соч. стр. 672.
• 29. «Тяга зажиточного крестьянства к улучшению своего хозяйства путем выдела из общины отчасти объясняет слабость аграрного движения в ходе английской революции». Лукин, «Из истории революционных армий», стр. 8.
• 30. Точно такая же тенденция проявляется у буржуазных историков и в отношении малого или бэрбонского парламента. Его деятелей, в большинстве анабаптистов и сторонников «пятой монархии», стремятся изобразить как кучку фанатиков, оторванных от жизни. Конради совершенно справедливо указывает, что такого рода оценки списаны целиком у роялистского историка Гайда Кларендона. Прайгоз Бэрбон и его коллеги вовсе не были какими-то спятившими с ума святошами, но весьма здравомыслящими людьми, намеревавшимися провести ряд реформ демократического характера: они стремились оздоровить финансы, уменьшить налоги, уменьшить войско, уничтожить варварские законы о должниках, создать гражданский и уголовный кодексы, написанные понятным языком и небольшие по размеру, так, чтобы каждый простой человек мог в них ориентироваться, не отдавал себя на милость адвокатов; они хотели уничтожить судебную волокиту, отделить церковь от государства, ввести гражданский брак и гражданскую регистрацию актов состояния, отменить десятину и патронат, т. е. право землевладельцев ставить приходских священников. Но так как эта программа задевала имущественные интересы весьма влиятельных групп — землевладельцев, духовного сословия и адвокатов, — то она естественно представлялась им бессмысленной утопией и вызывала их ненависть и глумление.
• 31. Морлей, Новое жизнеописание О. Кромвеля, П. 1901, стр. 118.
• 32. Walsh, Outlines of the History of english and american Law, p. 68.
• 33. См. Н.  Кареев, История Западной Европы в новое время, т. II, стр. 507.
• 34. А. Савин. Английская деревня, стр. 344.
• 35. Н. Кареев. История Западной Европы в новое время, стр. 507.
• 36. М. Ковалевский. Родоначальники английского радикализма. «Русская Мысль» 1892, кн. 1 и 2.
• 37. Эдуордс, Гангрена, III, стр. 52, цит. по Gooch: The history of english democratic ideas in the seventeenth century, 1898, p. 210.
• 38. Гуч, в указанном выше сочинении, находит это обвинение необоснованным и ссылается в свидетельство умеренной позиции левеллеров на воззвания, помещенные в этом органе 7 сент. и 10 окт. 1648 г., не сообщая, однако, их содержания. Так как в самом богатом собрании материалов по истории англ. революции XVII, в имеющемся в Москве, т. е. в институте Маркса и Энгельса, мне не удалось найти указанного журнала, то я лишен был возможности проверить эти указания Гуча.
• 39. Claredon, Letter of Intellegence MSS 611, цит. по Гардинеру, History III.
• 40. English Discoverer, цит. по Conradi Gesсhichte d. Revolutionen.
• 41. Gooch, цит. соч., стр. 211.
• 42. Там же.
• 43. Это небольшое отступление тем более уместно, что и для самих участников английской революции XVII века немецкая крестьянская война являлась одним из тех ближайших исторических событий, в которых ищут примеров и аналогии. «Ужасы» Мюньстерского восстания анабаптистов выдвигались как аргумент против левеллеров; с другой стороны, Лильборн в одном из своих произведений берет под защиту вождя этого восстания Иоанна Лейденского.
• 44. Достаточно напомнить петицию меммингенских крестьян к «почтенному совету» города Меммингена, которая повторяет знаменитые 12 статей и требует от господ советников отмены личной крепости. См. Источники по истории реформации вып.  I, стр. 70. М. 1906 г.
• 45. Мы уже не говорим о чисто буржуазной Гейльброннской программе Венделя Гиплера. Ее оценку см. Энгельс, Крестьянская война, СПБ, 1905, стр. 103.
• 46. Предшественники новейшего социализма, 6 нем. изд., стр. 94, том II.
• 47. Там же, стр. 96.
• 48. Каутский, цит. соч. I, 343.
• 49. Каутский, цит. соч. II, 287.
• 50. Гиндели, Geschichte der böhmischen Brüder, Прага, 1857, цитир. по Каутскому, Предшественники научного социализма, 6 нем. изд. т. I, стр. 380.
• 51. Бернштейн признает, что коммунистическая проповедь лоллардов в графстве Норфолк среди ткачей и мелких ремесленников воспринималась населением потому, что она «соответствовала их озлоблению и их борьбе с аристократами в государстве и церкви». С другой стороны, проповедь бережливости, которую вела эта секта, весьма способствовала капиталистическому накоплению. Норфолк принадлежал к числу богатейших графств Англии. «Я не хочу сказать, оговаривается Бернштейн, что каждый крестьянин или ткач, сделавшийся последователем лоллардизма, сделался также капиталистом. Мы говорим здесь только о тенденции, а тенденции этих классов могли быть только буржуазными, хотя они вполне искренне могли мечтать о коммунистическом царстве божием и хотя они несомненно представляли собой ядро, цвет тогдашних трудящихся» (Эд. Бернштейн. Социализм и демократия в великой английской революции, 3 нем. изд., стр. 29).
• 52. См. Каутский. Предшественники, I, стр. 339.
• 53. Каутский. Предшественники и т.д., II, стр. 258. 6 нем. изд.
• 54. Каутский, цит. соч., стр. 291.
• 55. Эта картина соотношения сил различных фракций в Мюнстере подробно изображена у Каутского. См. цит. соч., т. II, стр. 255 и сл.
• 56. Ожесточенными врагами левеллеров являлись, как известно, не только «перечные мешки» Сити, но и лондонские цеховые корпорации ремесленников. Интерес к сохранению корпоративных привилегии был по справедливому замечанию Конрада (Geschichte d. Revolutionen, стр. 319), единственной цепью, связывавшей капиталистов торговых компаний с лондонскими ремесленниками.
• 57. Ренборо, один из офицеров кромвелевской армии, примыкавший к левеллерам, говорит во время прений в Армейском Совете в Путней о «старом английском законе, который поработил английский народ», (Clark Papers, I, 311). Другой оратор левеллеров, Уайльдман, заявляет: «Наше положение следует рассматривать таким образом, что мы находимся в рабстве. Это признано всеми. Наши настоящие законы даны завоевателями» (Clark Papers. I, 318).
• 58. См. письмо Винстанлея Военному Совету, Clark Papers, II, стр. 217-221. У Бернштейна мы читаем: «Излюбленной фразой эпохи было утверждение, что господствующее тогда право собственности было плодом норманнского закона, закона завоевателя. Существует целая литература популярных памфлетов, написанных на эту тему, и, само собой разумеется, эти памфлеты составлены левеллерами и другими крайними индепендентами: однако, отмена «норманнского закона» в устах этих элементов означала отмену или по крайней мере пересмотр существующих условий собственности, причем под собственностью подразумевалась преимущественно или исключительно собственность на землю» (Эд. Бернштейн. Социализм и демократия в великой английской революции, 3 нем. изд., стр. 124).
• 59. Между прочим, даже и диггеры не выставляли программы передела всех земель, но претендовали только на пустующие общинные земли. В своем письме к Военному Совету Винстанлей говорит: «Вы, дворяне, имеете право на свою огороженную землю. Мы требуем права на земли общественные» (Clark Papers. II, стр. 217-221).
• 60. В особенности представителями центрального государственного аппарата. См. об этом А. Савин. Английская секуляризация. М. 1907 г.
• 61. См. у Савина памфлет священника Тригга Humble Petition against inclosures. А. Савин. Английская деревня в эпоху Тюдоров, стр. 450.
• 62. Tusser, 63 comparison betweene champion countrie and severall. Первое издание вышло в 1557 г. Цит. по А. Савин, Английская деревня в эпоху Тюдоров. стр. 456.
• 63. «Возможно устранение крепостничества путем медленного перерастания крепостных помещичьих хозяйств в юнкерски-буржуазные хозяйства, превращения массы крестьян в бобылей и кнехтов, насильственного удержания нищенского уровня жизни массы, выделение небольших горсток гроссбауэров, буржуазных крупных крестьян, создаваемых неминуемо капитализмом в крестьянской среде. Другой путь мы назвали американским. Он тоже требует насильственной ломки… Но эта необходимая и неизбежная ломка возможна в интересах крестьянской массы, а не помещичьей шайки. Основой развития капитализма может стать свободная масса фермеров без всякого помещичьего хозяйства, ибо это хозяйство в целом экономически реакционно, а элементы фермерства созданы в крестьянстве предшествующей хозяйственной историей страны» (Ленин, IX, 615).
• 64. А. Савин. Лекции по истории английской революции, стр. 43.
  
  У одного из видных историков английской конституции, Бутми, эта «аристократическая» тенденция заходит так далеко, что он полностью отрицает участие низших классов в английской революции XVII века. «Если в эту эпоху, — рассуждает Бутми, — встречаются имена людей низкого происхождения, выдвинувшихся и игравших роль, то это объясняется тем общим свойством всякой революции, что люди, которым нечего терять, стараются впутаться в нее, достигают того, что обращают на себя общее внимание и доводят ее до излишеств, вызывая реакцию, которая ее и заканчивает» (Бутми. Развитие государственного и общественного строя Англии, Русск. перв., 1901 стр. 89-90). Редакция русского перевода книги Бутми в лице М. Н. Покровского постаралась путем примечания внести корректив к этому удивительному взгляду на вещи. Однако поправлять приходится далеко на одного только Бутми. У самого Савина, наряду с богатым фактическим материалом, мы встречаемся с весьма неудачной попыткой внести поправку в классовое историко-материалистическое понимание событий великой английской революции. Он с симпатией приводит мнение английского либерального историка Гардинера, который радуется тому, что «в отличие от французской революции английская не выродилась (!?) в классовую борьбу». На примере одной дворянской семьи, члены которой во время гражданский войны выступали в различных лагерях, Савин пытается доказать, что английская революция не была, по крайней мере целиком и на всех этапах, борьбой между классами, но распрей внутри одного и того же класса, вызванной часто идеологическими мотивами религиозного и политического характера. Пользуясь этим методом, можно, конечно, отрицать социально-экономический и классовый характер любой революции, ибо каждая из них дает примеры, когда члены одной и той же семьи оказываются в различных лагерях. Принц Орлеанский, как известно, примыкал даже к якобинцам, но от этого Великая французская революция не становится династической распрей.
• 65. Conrady A. Geschichte der Revolutionen vom niederländischen Aufstand bis zum Vorabendder französischen Revolution. Bd I-II, Berlin.
• 66. Н. М. Лукин. Из истории революционных армий, М. 1923 г.
• 67. Ряд важнейших документов этой эпохи дан в русском переводе (правда, не всегда удачном) в хрестоматии А. Е. Кудрявцева (А. Е. Кудрявцев. Великая английская революция. Ленинград, 1925).
• 68. Э. Бернштейн. Социализм и демократия в Великой Английской революции, 3 нем. изд., 1919 г., стр. 78.
• 69. Там же, стр. 207.
• 70. См. Н. Кареев. Две английские революции XVII века, стр. 128. Его же, История Западной Европы в новое время, т. II, стр. 510.
• 71. Монтегю называет солдатские советы «ужасным новшеством» — «formidable innovation» (см. Montague. The political History of England, т. VII, стр. 327).
• 72. Морлей. Новое жизнеописание Кромвеля, стр. 118.
• 73. Интересно, что тот же Морлей, желая дать современному читателю более наглядное представление о солдатских митингах эпохи Кромвеля, сравнивает их с «теперешними митингами рабочих союзов во время стачки». Ему вообще представляется, что английский солдат XVII века «по темпераменту, здравому смыслу, даже по манере выражаться» был похож на теперешнего «трезвого, здравомыслящего рудокопа или фабричного». Впрочем, добавляет Морлей «война должна ожесточить его несколько и сделать нетерпящим противоречий, решительным на словах и на деле» (Морлей. Новое жизнеописание Кромвеля, стр. 113).
• 74. New Model — так называлась организованная по новому образцу парламентская армия, ядро которой служило в восточных графствах. Именно эта армия, состоявшая преимущественно из демократических и радикально настроенных элементов, нанесла решающий удар войскам Карла I. История этой армии изложена в вышеупомянутой работе Н. М. Лукина. Наиболее солидная работа на английском языке принадлежит проф. Ферсу.
• 75. Gardiner, цит. соч., III, стр. 246.
• 76. Gardiner, III, стр. 246-247.
• 77. Clark Papers. I, XX.
• 78. Этот шаг парламента, который после резкой резолюции 30 марта явился ни чем иным, как частичной капитуляцией, был вызван появлением на сцену организованной солдатской массы. Петиция, подписанная представителями 8 полков, и смелые ответы трех уполномоченных — Сексби (Секеби), Аллена и Шеппарда, вызванных парламентом к допросу, — вот непосредственные причины неожиданней перемены настроения у правящего большинства.
• 79. Clark Papers, I, стр. 98.
• 80. Gardiner, III, стр. 248.
• 81. См. Gardiner, III, 219.
• 82. Clark Papers, I, стр. XV.
• 83. Clark Papers, I, стр. 8.
• 84. Clark Papers, v. I, XXXI.
• 85. Clark Papers, I, стр. 40.
• 86. См. Clark Papers. I, стр. 87-89.
• 87. Clark Papers, I, стр. 87-89.
• 88. Clark Papers, I, стр. 165.
• 89. Clark Papers, I, стр. 22.
• 90. Этот документ приведен в хрестоматии А.Е. Кудрявцева, стр. 148.
• 91. См. Clark Papers. I, предисловие Ферса, стр. XV.
• 92. Clark Papers, I, 85.
• 93. Clark Papers, I, 87.
• 94. Gardiner, III, стр. 245. В письме одного пресвитерианца из Саффолка, где, между прочим, имеется первой указание на избрание агитаторов, сообщается, что «книги Лильборна цитируются солдатами как законы» (Gardiner, цит. соч., III, стр. 237).
• 95. Clark Papers, I, стр. XXII.
• 96. Clark Papers, I, предисловие Ферса, стр. XXIII.
• 97. См. Hallam, The constitutional History of England, II, стр. 205.
• 98. Н. М. Лукин, цит. соч., стр. 54.
• 99. Gardiner, History, III, стр. 281.
• 100. Gardiner, History, III, стр. 284.
• 101. «Воззвание ко всем солдатам армии от свободного народа Англии». 1647, цит. у Ферса, Clark Papers, I, XLV.
• 102. Сошлюсь на ту же книгу Н. М. Лукина, в которой дано самое существенное из прений между Айртоном и другими умеренными индепендентами, с одной стороны, и левеллерами — с другой, по основному вопросу о всеобщем избирательном праве. Уже из тех мест, которые использованы тов. Лукиным, ясно виден помещичий, сословный дух айртоновской платформы. Айртон не считает возможный дать избирательные права тому, кто не имеет в стране «постоянных интересов» (fixed interest); под этим он разумеет владение землей и участие в городских корпорациях. Ему чужда даже чисто буржуазная идея денежного ценза, ибо капитал в денежной форме он не склонен причислять к fixed interest: «если кто-нибудь имеет деньги, то эти его деньги представляют благо в другом месте так же, как и здесь; у него нет ничего, что привязывало бы его к какому-нибудь определенному месту в королевстве. Если этот человек хочет жить в королевстве или вести торговлю среди нас, он должен подчиняться законам изданным народом, который воплощает в себе интересы королевства» (Clark Papers, I, стр. 319).
• 103. Clark Papers, I, стр. 367.
• 104. Clark Papers, I, стр. XLVII.
• 105. См. Conrady, Geschichte der Rcvolutionen, стр. 339.
• 106. А. Н. nbsp;Савин, Лекции, стр.  341
• 107. Clark Papers, I, стр. LIX.
• 108. Clark Papers. I, стр. 348.
• 109. После усмирения мятежа в Вэре был по жребию расстрелян один из трех зачинщиков, выданных солдатами. Дела других замешанных в движении офицеров и рядовых рассматривались в военном совете в течение декабря 1647 г., причем все эти приговоры были тут же погашены амнистией.