Критика права
 Наука о праве начинается там, где кончается юриспруденция 

Буржуазное государство и проблема суверенитета [Редактировать]

 Пиранези

Исследования молодого английского государствоведа, Г. Ласки, посвященные проблеме суверенитета[1], заслуживают внимания как попытка дать критику традиционной теории государства, исходя из политического опыта последних десятилетий. Автор убежден, что в настоящий момент задача науки о государстве является по преимуществу критической. «Мы стоим, — заявляет он, — на пороге той критической эры в истории человечества, когда самые основные понятия требуют анализа» («Авторитет в современном государстве», стр. 109). В другом месте Ласки несколько ближе определяет характер переживаемого кризиса: «общее ощущение в наше время таково, что результаты демократического развития неудовлетворительны» (там же, стр. 52), и далее, «нельзя отрицать, что за последнюю четверть века парламентская жизнь демократий пришла в упадок» (там же, стр. 184). Говоря специально об Англии Ласки подводит итоги эпохе «социализированного» либерализма, которая открылась в 1906 г. «громадными обещаниями» и закончилась вместе с мировой войной общим «моральным и экономическим разочарованием» (там же, стр. 110). Тот же дух недовольства и такое же разочарование в политической демократии Ласки констатирует и во Франции и в Соединенных Штатах. «Ни одно единственное законодательное собрание в мире в течение 19-го века не дало оснований питать какие-либо надежды. Всюду все более и более развивается тенденция к невидимой бюрократии, так как само государство в последнем счете становится, употребляя французское выражение, синдикатом чиновников» (там же, стр. 111). Автор не скрывает от себя причин этого кризиса. Политическая демократия является ни более ни менее как фикцией до тех пор, пока экономическая власть безраздельно принадлежит капиталу. «Мы вынуждены констатировать, — пишет он, — что мажоритарный принцип не является последним словом в проблемах нашего времени. До тех пор, пока политическая власть отделена от экономической, решение, выносимое нацией, в действительности является подтасованным» (там же, стр. 113). Автор неоднократно возвращается к этому основному противоречию между формальной демократией и всемогуществом капитала, которое он не совсем точно определяет как «отделение политической власти от экономической». Так, говоря о Соединенных Штатах, он констатирует, что там политическая демократия сталкивается с наиболее могущественной экономической автократией, какую когда-либо видел мир (там же, стр. 116). И автор вынужден прийти к выводу, что политический строй, именуемый демократией, нуждается в серьезных изменениях: «никакая политическая демократия, — заявляет он, — не может быть реальной, пока она не является отражением промышленной демократии» (там же, стр. 38). Ниже мы вернемся к тому, что понимает Ласки под режимом «промышленной демократии», пока лишь отметим, что его симпатии не лежат на стороне «упрощенных формул прямолинейного коллективизма», требующего «сосредоточения всей экономической активности в руках государства» (там же, стр. 37). Здесь, как и во многих других вопросах, он предпочитает останавливаться на полдороге.

Не менее отчетливо представляет себе Ласки тот общественный, класс, которому принадлежит наиболее активная роль в кризисе, переживаемом буржуазной демократией. Перечисляя политические затруднения, с которыми приходилось сталкиваться британскому правительству за последние десятилетия, как то: ирландский вопрос, женский вопрос, вопрос о второй палате и т. д., автор заканчивает: «но за всем этим и надо всем этим высится гигантская проблема рабочего класса с его растущим самосознанием и растущей решимостью взять свою судьбу в свои собственные руки. Рабочий класс отвергает решение социального вопроса путем таких мер, как закон о страховании. Его стачки обнаруживают более неистовую ненависть к силам капитала, чем та, которая была когда-либо проявлена, начиная с дней Священного Союза. В знаменитой дублинской забастовке транспортных рабочих он выказал солидарность, беспримерную в истории труда... Он требует полного пересмотра распределения богатств... Он отвергает арбитраж государства в своих конфликтах с капиталом. Он смотрит с угрюмым недоверием на использование армии для поддержания общественного порядка» (там же, стр. 111-112). Эта тирада интересна помимо всего прочего тем, что содержит в себе оценку современного английского рабочего движения, данную с точки зрения человека, весьма умеренно и по-обывательски настроенного. Конечно, и здесь вряд ли обошлось без преувеличений, но все же весьма характерно, что наш автор на всем протяжении XIX века, — значит, даже включая эпоху чартизма, — не нашел момента, когда бы настроение английских рабочих масс было более враждебно по отношению к капиталу.

Рабочее движение не только сотрясает основы капиталистического общества и государства; оно вынуждает пересматривать соответствующие теории. Классовая борьба пролетариата — вот тот реальный факт, который срывает с современного государства обманчивую маску всевозможных теорий «общего блага», «народного суверенитета» и т. д. и обнажает его сущность как организованного господства одного класса над другим. Ласки вынужден признать, что «если три столетия тому назад Гаррингтон провозгласил закон, что власть совпадает c землевладением, то, учтя результаты промышленной революции, можно расширить его формулу, сказав, что власть совпадает с капиталом в широком смысле слова» (там же, стр. 38). По мнению Ласки, то положение «что политическая власть является служанкой экономической силы», стало «общим местом», хотя, признается он, «механизм демократической власти имеет тенденцию затушевывать эту истину» (там же, стр. 39). Таким образом, если, с одной стороны, Ласки пытается исходить из понятия государства, как института, преследующего цели общего блага[2], то, с другой, он признается, что «реализация этой цели настолько неадекватна, что возникает сомнение в ценности самой истины (там же, стр. 119)». Оказывается, что «государство, каким мы его видели на деле, есть отражение того, что господствующая группа или класс считают политическим благом» (там же, стр. 81). Но так как «политическое благо в настоящее время по большей части определяется в экономических терминах», то «государство отражает в самом себе экономическую структуру общества». И Ласки добавляет почти по-марксистски: «безразлично каким образом мы организуем государственные учреждения, практически они будут отражать господствующую экономическую систему, т. е. будут защищать ее. Мнение государства, в конечном счете, в его законодательном выражении, воспроизводит мнения тех, в чьих руках ключи экономической силы» («Авторитет в современном государстве», стр. 81). Ласки поясняет при этом, что буржуазные политики, защищая интересы класса капиталистов, могут вовсе не думать о своей личной выгоде, так что, напр., какой-нибудь Джон Брайт, возражая против фабричных законов, отнюдь не имел в виду интересов собственного кармана. Но существо дела не в этом, ибо, как замечает Ласки, «даже для гуманного предпринимателя естественно считать, что хорошее поведение состоит в том, чтобы поддерживать благосостояние класса предпринимателей» (там же, стр. 38).

Таким образом, нет ничего удивительного в том, что рабочий класс отказывается признавать безусловный авторитет современного демократического государства, являющегося государством капитала, ибо, поучает нас Ласки: «единственная вещь, которая является в данном случае совершенно несомненной, это — то, что государственная власть осуществляется преимущественно против его (рабочего класса. Е. П.) интересов» («Авторитет в современном государстве», стр. 87). Однако, г. Ласки не делает отсюда вывода, что рабочему классу надлежит завоевать государственную власть и использовать ее в своих классовых целях. Это впрочем понятно, ибо, если бы наш профессор сделал такой вывод, его книга вряд ли была бы издана Оксфордским университетом. Напротив, г. Ласки уверен в той «основной истине», что «простое оружие политики бессильно произвести коренное перераспределение экономической силы» («Авторитет в совр. госуд.», стр. 82). Поэтому он предпочитает заигрывать с синдикализмом и проповедует «отделение промышленной власти от политического контроля», полагая, что «этим будет устранено главнейшее препятствие для самоопределения рабочего класса» (там же, стр. 91).

Здесь мы подходим к одному из самых интересных вопросов. Как представляет себе г. Ласки тот общественный строй, который должен сменить собой капитализм. В том, что существующий порядок вещей не вечен, г. Ласки не питает ни малейшего сомнения: «капитализм, с одной стороны, и современная форма парламентского правительства, с другой, суть не более как исторические категории, которые исчезнут, выполнив свое предназначение» («Авторитет в современном государстве», стр. 185). Точно так же г. Ласки убежден, что «весьма трудно найти базис, на котором могли бы быть длительно примирены интересы капитала и труда». «Максимум того, что может уступить капитал, — поясняет наш профессор, — далеко отстоит от тех требований, которые предъявляются рабочими» (там же, стр. 87). Рабочие, по мнению Ласки, добиваются в конечном счете контроля над производством через свои трэд-юнионы, или «демократического самоуправления в индустрии». Они стремятся к тому, чтобы трэд-юнионы стали той «единственной клеточкой, из которой должен развиться совершенно новый порядок промышленного труда» (там же, стр. 87). Ласки убежден, что рабочий класс рано или поздно, но завоюет этот контроль и что, раз завоевав, он не выпустит его из своих рук. Каким образом капитал уступит свои привилегии, без борьбы, без революции и без завоевания рабочим классом государственной власти — это остается секретом г. Ласки. Нужно, впрочем, отметить, что г. Ласки, в соответствии с общей своей концепцией, не придает значения и мирному переходу государственной власти к рабочему классу путем завоевания большинства. Меньшинство, по его мнению, может не менее успешно добиваться своих целей, если только оно хорошо организовано и составляет важную по своему экономическому значению часть общества: «государство, — восклицает он, — которое не может обеспечить прав, признаваемых насущными таким значительным меньшинством, как, например, организованные рабочие, рано или поздно должны изменить свою форму и свое существо» («Авторитет в совр. госуд.», стр. 119).

Ласки приемлет, как мы видим, и синдикалистскую теорию «прямого действия» и их учение о роля «активного меньшинства». Это лишний раз показывает нам, что мнимо революционные принципы синдикализма великолепно могут быть используемы буржуазными профессорами для того, чтобы отрывать организованную часть рабочего класса от остальной массы, воспитывать в ней психологию привилегированного меньшинства и уводить ее подальше от путей действительно прямого, т. е. политического, наступления на капитализм. Под промышленной демократией Ласки понимает такой строй, при котором порядок приема и увольнения рабочих, заработная плата, продолжительность рабочего дня, внутренний распорядок в предприятиях и т. д. определялись бы самими организованными рабочими. Ласки не объясняет нам, каким образом такая организация промышленности может быть осуществлена без решительного вторжения в право капиталистической собственности и каким образом современное государство, являющееся государством капиталистическим, допустит это вторжение. Вместо этого он совершенно неожиданно открывает новую, уже абсолютно внеклассовую функцию государства, а именно, функцию быть представителем потребительских интересов. Оказывается, что государство «не заинтересовано в процессе производства как таковом; последний касается его лишь в той мере, в какой дело идет о надлежащем удовлетворении промышленностью нужд общества. Оно (т. е. государство. Е. П.) имеет дело с людьми в том их качестве, которое является общим для всех. Оно рассматривает их как потребителей определенных благ» («Авторитет в совр. госуд.», стр. 83). И г. Ласки делает отсюда вывод, что если интересы труда и капитала прямо противоположны и потому непримиримы, то между трудом и государством как организацией потребителей всегда возможно достичь того или иного соглашения. Г. Ласки поясняет это наглядно, примерно, таким образом. В случае забастовки на какой-нибудь железнодорожной линии соответствующий трэд-юнион ставит своей целью произвести некоторое «перераспределение экономической силы». Железнодорожная компания этому сопротивляется. Что касается государства, то для него, думает г. Ласки, это перераспределение экономической силы само по себе безразлично. Государство заинтересовано только в том, чтобы движение было восстановлено. Поэтому, заключает г. Ласки: «между группами, представляющими интересы производителей, и государством во всех его составных частях как представителем потребления может быть постепенно достигнуто некоторое соглашение» (там же, стр. 88). И г. Ласки рисуется следующая картина: «Как бы ни был в будущем организован производственный процесс, внутри его должен быть создан авторитетный центр, представляющий производство в целом так же, как государство представляет собою потребление. Это предполагает два учреждения, сходные по своему характеру с национальными законодательными собраниями» (там же, стр. 88). Ласки предлагает, чтобы законы, касающиеся производства, издавались верховным органом производителей, а вопросы снабжения ведались органами потребителей. Общие вопросы должны решаться сообща. Но при этом ни одному из центральных органов не должен принадлежать исключительный суверенитет. Организация производителей естественно разбивается по производствам: горная промышленность, текстильная промышленность, транспорт; организация потребителей распадается по территориальным подразделениям: общины, графства, области; соглашения между производителями и потребителями выльются в форму разнообразных коллективных договоров. Особые трибуналы будут разбирать возникающие при этом споры. И г. Ласки с удовлетворением присоединяется к мысли Дюги, который, как известно, находил, что «юриспруденция займет весьма почетное место в том федералистическом обществе, по направлению к которому мы движемся» (там же, стр. 89).

Критиковать по существу эту довольно нелепую утопию почтенного профессора вряд ли имеет смысл. Чего стоит одно противопоставление «производителей» и «потребителей» как двух самостоятельных коллективов! Как будто бы каждый рабочий не является в одно и то же время производителем и потребителем. Здесь достаточно отметить, что в изображении будущего общества г. Ласки не проявил особенно большой оригинальности; мы находим у него в пестром сочетании все элементы мелкобуржуазного лже-социализма, духовным отцом которого можно считать еще Прудона. Что касается мысли сочетать классовое представительство рабочих с общенациональным представительством, то она очень смахивает на предложение, выдвинутое в свое время германскими независимцами: включить советы в одну систему с учредительным собранием. Из всего вышеизложенного напрашиваются следующие два вывода: первый — это тот, что поход, объявленный синдикализмом против государства, перестает внушать страх тем наиболее дальновидным буржуазным политикам, которые не думают о подавлении рабочего движения силой, а стараются направить его в наименее опасное для капитализма русло. Симпатии г. Ласки к французскому синдикализму весьма и весьма характерны. Второй вывод — это тот, что более умные буржуазные политики, предоставляя героям II Интернационала воспевать священные начала чистой демократии, сами прекрасно понимают, насколько разоблачена эта форма господства капитала, насколько упал и продолжает падать ее престиж в глазах масс и сколь необходимы новые, более тонкие средства удержания этих масс в повиновении. Понятия вроде «воля большинства», «воля нации» и т. д. перестают уже оказывать свое гипнотическое действие. Приходится отправляться на поиски таких межеумочных форм, которые давали бы видимость признания классовых интересов пролетариата, на деле подчиняя их «общенациональным», т. е. буржуазным, интересам. Нам представляется, что г. Ласки взял на себя труд этих поисков.

***

Таковы рецепты, предлагаемые г. Ласки для решения социального вопроса. Обратимся же теперь к тем теоретическим выводам относительно природы государственного суверенитета, которые он делает на основе политического опыта последних десятилетий.

С внешней стороны эти выводы для буржуазного государствоведа представляются весьма смелыми. Ласки предлагает просто-напросто упразднить самое понятие суверенитета, как устарелое и практически бесполезное. В своей критике он следует прагматическому методу Джемса и рассуждает примерно таким образом: было время, когда идея абсолютного авторитета государственной власти или ее суверенности была полезна для общественного развития; тогда эта идея имела и теоретическую ценность. Но это время проходит, как прошло время «божественного права королей» («К проблеме суверенитета», стр. 208). Суверенитет государства — это орудие, которое в определенный момент служило определенной цели, это — «меч, выкованный в одном из самых мощных политических конфликтов и в свое время победоносный; но теперь этот меч должен быть заменен более новым оружием» (там же, стр. 209).

По мнению Ласки, не имеет никакого смысла настаивать на том, что государство «теоретически может обеспечить повиновение всем своим актам, раз мы знаем, что практически это абсурд» (там же, стр. 270). Ведь государство, рассуждает Ласки, не является единственной организацией, и следовательно единственным авторитетом. Оно существует одновременно и рядом с другими организациями, которые также отдают приказания и также теми или иными способами добиваются повиновения. С точки зрения юридической теории, власть, осуществляемая государством, носит какой-то особенный характер, принципиально ее отличающий от власти, скажем, церковной организации или трэд-юниона. Но ведь на практике и там и здесь дело сводится к тому, что одни люди отдают приказания, а другие им повинуются. Практическое значение имеет различие между приказаниями более успешно и менее успешно достигающими цели. Но это различие ничего принципиального в себе не заключает. И Ласки приходит к выводу, что «с этой точки зрения, когда Людовик ХIV отменяет нантский эдикт, когда церковь вводит новый догмат или когда трэд-юнион провозглашает стачку — все это проявления власти, отличающиеся только по степени, но не по роду от власти государства» («К проблеме суверенитета», стр. 270).

Далее мы можем себе легко представить такой случай, когда требования, предъявляемые к своим членам той или иной организацией, существующей в государстве, расходятся с тем, что требует государство от этих же членов, как от своих подданных. Доктрина в этом случае постулирует абсолютное верховенство велений государственной власти. Но Ласки не удовлетворяется этим постулатом. Для него вопрос решается практикой, а на практике государство часто оказывается бессильным и должно уступать[3].

«История общества, — утверждает Ласки, — фатальным образом противоречит тому взгляду, что в моменты кризиса только государство имеет власть принуждения» («К проблеме суверенитета», стр. 12). Так, например, в случае конфликта между государством и профессиональной организацией любой рабочий «может утверждать, что то новое равновесие, к установлению которого он стремится, представляет большую ценность для общества, чем выполнение того, что государство в настоящий момент считает его долгом» («Авторитет в совр. госуд.», стр. 85).

Для Ласки, разумеется, не составило большого труда привести целый ряд примеров, когда суверенная власть государства давала, так сказать, осечку, т. е. не была в состоянии обеспечить себе повиновение. Углекопы в Уэльсе во время войны бастовали, несмотря на то, что Munition’s act запрещал им это. Великобританское правительство вопреки своему теоретическому суверенитету не могло помешать южноафриканскому парламенту запретить иммиграцию индусов в Трансвааль, точно также не могло в свое время принудить к повиновению суфражисток, систематически нарушавших законы государства. Ульстерцы перед войной подняли настоящий бунт против закона об ирландском самоуправлении, и, что в последнем случае всего интереснее, известный ученый юрист Дайси, теоретик суверенной власти «короля в парламенте», примкнул к ульстерцам в их протесте и, следовательно, изъявил готовность сопротивляться тому авторитету, который согласно его же учению является высшим и безусловным. «И он (т. е. Дайси) наверное не стал бы сопротивляться, — добавляет не без ехидства Ласки, — если бы не имел никакой надежды на успех» ( «К проблеме суверенитета», стр. 274).

Таков реалистический и практический подход Ласки к проблеме суверенитета. Суверенность государства — иллюзия вне ее осуществления на практике; в каждый данный момент она существует и не существует; она относится к области возможного, но не абсолютно достоверного. Государство не обладает какой то особой безграничной силой, отличающей его от всякой другой организации. «Суверенитет государства на самом деле не отличается от власти, осуществляемой церковью или трэд-юнионом... сила приказания, исходящего от государства, вовсе не обязательно одерживает верх, и теория, которая утверждала бы это, лишена всякой ценности» («К проблеме суверенитета», стр. 270).

Предел могущества государства определяется возможностью сопротивления отдельных лиц и организаций. В последнем счете против государства всегда остается «резервная сила революции» («Авторитет в совр. госуд.», стр. 44). Ласки не просто констатирует этот «плюрализм» социальной жизни, разбивающей монистические построения теоретиков суверенного государства, но убежден в его положительной ценности. Он приветствует борьбу сил внутри государства и против государства как единственную гарантию прогресса и свободы. «Временами воли отдельных индивидов или коллективов приходят в конфликт, и только подчинение или испытание сил в борьбе может решить, чья воля является высшей» («К проблеме суверенитета», стр. 270). «Расхождение мнений по основным вопросам — вот в точности цена свободы» (там же, стр. 274).

В своем «свободомыслии» Ласки заходит так далеко, что готов признать даже право стачек для государственных служащих (истории этого вопроса во Франции он посвящает особую главу). Он рассуждает при этом весьма просто: если те злоупотребления, против которых борются союзы чиновников: неравенство в оплате, протекционизм, произвол, преследование за политические убеждения — прекратятся, то не будет и повода к стачкам. С другой стороны, если останутся эти поводы, то стачки все равно будут, хотя бы их запрещали. «История последних лет, — рассуждает он, — достаточно ясно показала бессилие закона пред лицом больших народных движений» («Авторитет в совр. госуд.», стр. 379).

Останавливаясь на случаях преследования во Франции учителей за пропаганду идей пацифизма, Ласки недоумевает, почему распространение пацифистских идей каким-либо учителем считается менее позволительным, чем в свое время выступление Биконсфильда с эпиграммами, направленными против Дарвина. Жаль только, что Ласки не высказывает своего мнения по вопросу о праве государственных чиновников заниматься пропагандой идей коммунизма. Было бы весьма интересно знать, приравнял ли бы он эту деятельность к сочинению анти-дарвинистских эпиграмм или отнесся бы к ней более сурово.

Нужно вообще отметить, что хотя книги проф. Ласки вышли в 1917 г. и 1919 г. и хотя в них упоминается о Карле Либкнехте и Розе Люксембург, но о коммунистическом движении, об Октябрьской революции, о советах мы не найдем у него ни полслова. Может быть, это объясняется тем, что наш профессор не располагал достаточным материалом по этим вопросам, хотя предисловие ко второй его книге помечено апрелем 1918 года и, значит, писалось уже после Октябрьского переворота, — может быть, и это гораздо более вероятно, игнорирование таких явлений, как большевизм, Октябрьская революция, коммунистическое движение, вытекает из обшей политической концепции нашего автора. Ведь не даром г. Ласки при всем богатстве литературных ссылок ни разу в своих книгах не указывает ни одного марксистского сочинения. Самое имя Маркса он упоминает лишь один раз и то в связи с категорическим заявлением, что «место Маркса как руководящего гения французского рабочего движения вновь занял Прудон» («Авторитет в совр. госуд.», стр. 114).

При этом нельзя сказать, чтобы Ласки вообще скупился на литературные ссылки и не интересовался историей политических учений. Наоборот, существенную часть его книги составляют историко-критические очерки, посвященные различным политическим учениям и школам, начиная с теоретиков реставрации (Де-Местр, Бональд) и кончая реакционерами третьей республики (Бурже, Брюнетьер). Но Маркс и революционный марксизм, очевидно, не существуют для почтенного профессора, как величины, заслуживающие внимания. Это обстоятельство заставляет несколько иначе оценить необыкновенное свободомыслие г. Ласки, проявляемое им по отношению к святыне государственного суверенитета. В самом деле, если игнорировать наиболее последовательную теорию пролетарской классовой борьбы и проходить мимо наиболее революционных проявлений этой борьбы, как делает г. Ласки, тогда можно с полным спокойствием духа выдавать буржуазное государство с головой всем его врагам, по той простой причине, что эти «враги» ничего действительно страшного из себя не представляют. Если принять это во внимание, то смелые и почти революционные выводы лондонского профессора оказываются таковыми лишь но видимости, а его борьба против суверенного государства — тем, что немцы называют Scheingefecht — борьбой для отвода глаз. Факты мнимого бессилия буржуазного государства, которые он в изобилии приводит, доказывают только, что на деле этому государству ничто серьезно угрожать не может, кроме пролетарской коммунистической революции. Так, например, Ласки прекрасно понимает, что фактическая мощь современного государства делает иллюзорными притязания его когда-то весьма серьезных конкурентов вроде церкви. И тем не менее для доказательства бессилия государства он берет факты и исторические примеры преимущественно из области конфликтов, возникавших в XIX веке на почве взаимоотношений государства и церкви. Этим темам почта целиком посвящена вся первая его книга. Тут и раскол шотландских пресвитерианцев, и борьба английского правительства с католицизмом, и так называемое оксфордское движение в английской церкви и бисмарковский культур-кампф.

Такое изобилие религиозно-церковных проблем, может быть, делает книгу г. Ласки более приемлемой для набожной английской публики, но зато лишает ее в значительной мере всякого общего интереса. Кому в самом деле нужно знать, что заявил в 1843 г. достопочтенный мистер Чальмерс по поводу вмешательства английского правительства в дела шотландской церкви, или какие мысли высказывали не менее почтенные «трактарианцы» и, самое главное, какое отношение могут иметь эти события к современному кризису буржуазной демократии? Погружаясь в мельчайшие детали этих церковно-государственных дрязг, г. Ласки думает, или хочет заставить нас думать, что он доказал бессилие государства в его посягательствах на «внутреннюю жизнь церкви». На деле он показал, как беспредельно выросла фактическая мощь современного капиталистического государства, по сравнению с той эпохой, когда светская власть боролась с духовной и когда, скажем, английский король мог серьезно опасаться, что его католические подданные поднимут против него восстание. В настоящий момент государство подчинило себе и поставило себе на службу своего бывшего конкурента, т. е. церковь, какое бы наименование эта последняя не носила. Это прекрасно понимает сам Ласки. Говоря об опасениях, которые питал Гладстон по части анти-государственного влияния католицизма в эпоху провозглашения папской непогрешимости, Ласки замечает, что в 1916 г. он, вероятно, был бы иного мнения. В самом деле, оказывается, можно быть приверженцем догмата папской непогрешимости и покорно класть свою голову на полях сражений за интересы английского капитала. Два «верховных авторитета» и две «обязанности повиновения» великолепно уживаются друг с другом. Плюрализм оказывается совершенно безопасным принципом. И Ласки сочувственно цитирует Сиднея Смита, который еще в первой половине XIX века писал: «Предположим, что эти же самые католики достаточно безумны, чтобы руководиться в своей диете установлениями китайских моралистов. Это было бы верноподданство третьего порядка; и если бы они следовали предписаниям браминов относительно одежды, это было бы подданство четвертого порядка, а если бы они получали от греческого патриарха директивы относительно воспитания детей, — это было бы еще новое подданство. Но пока они сражаются, платят налоги и не совершают уголовных преступлений — не все ли равно, какие причудливые высшие авторитеты и какие странные обязанности повиновения они для себя избирают». («К проблеме суверенитета», стр. 126). Исходя из таких же соображений, Ласки спокойно допускает обязанность повиновения даже по отношению к социалистическому интернационалу; ибо он убежден, что авторитет последнего окажется лишь добавочным средством внешней политики стран Антанты. Он готов поэтому даже пролить слезу но поводу печальной участи II интернационала: «Истинным затруднением, которое обусловило крах политики международного социализма в 1914 г., было то, что он не мог вооружить своих признанных представителей в воюющих странах авторитетом, необходимым для того, чтобы удержать Германию от ее агрессивной политики» («Авторитет в современном государстве», стр. 93). Таким образом, Ласки твердо убежден, что авторитет социалистических браминов II-го интернационала не только не может повредить политике победоносного антантовского империализма, но, наоборот, способен оказать ей весьма существенную услугу.

Это ясно говорит нам, что «разрушительные» теории лондонского профессора на деле скрывают за собою непоколебимую уверенность в прочности основ современного государственного строя, уверенность в том, что враждебные ему силы будут вовремя укрощены, задобрены и развращены компромиссом, уверенность в том, что умелая обработка общественного мнения даст всегда необходимые для буржуазии результаты и без помощи «гипноза суверенности». Так, например, Ласки неоднократно возвращается к той мысли, что действия государства подлежат суду совести каждого отдельного человека с точки зрения «морали и права». Вообще, как и подобает английскому профессору, он на каждом шагу сдабривает свой реализм и практицизм солидной дозой добродетельного ханжества. Он возмущается тем, что немцы во время войны жертвовали свободой своего морального суждения, становясь неизменно на сторону своего правительства и одобряя его даже в таких случаях, как нарушение бельгийского нейтралитета и потопление «Лузитании». (Ласки, конечно, при этом предпочитает вовсе забыть, что поговорка «right or wrong my country» сложилась в Англии). Но смысл этого негодования раскрывается там, где Ласки, обращаясь опять-таки к примеру прошедшей войны, доказывает, что «механическое упорство», с которым сражались солдаты «автократической» Германии, не могло сравняться с «интенсивностью убеждения, проистекающего из процесса свободной мысли», коим отличались солдаты демократической Англии («Авторитет в совр. госуд.», стр. 93). Свобода морального суждения оказывается вещью не только безобидной, но даже полезной для того государства, которое достаточно умело прикрывает империалистические цели своей политики «возвышенными началами морали и права». Зачем быть циничным и открыто провозглашать принципы Макиавелли, рискуя лишь разжечь сопротивление, когда можно добиться того же самого, да еще доказать свое «моральное превосходство» над противником. Поэтому, надо полагать, сочинения Ласки, в которых он тщится нанести последний и смертельный удар макиавеллизму, найдут к себе весьма сочувственное отношение у всех поклонников Версальского договора. Вообще во многих отношениях г. Ласки можно признать одним из пророков новейшего после версальского «демократического пацифизма», стоящего ныне под знаком «плана экспертов».

Конгениальность Ласки именно этому историческому этапу проявляется уже хотя бы в том, как размещает он отдельные страны в общей картине. Первое место у него, как и следовало ожидать, занимают три чемпиона цивилизации и свободы: Англия, Франция и Соединенные Штаты. Этим государствам наш автор посвящает свое исключительное внимание; здесь он прослеживает те процессы, дальнейшее развитие которых должно привести к «истинной свободе»; все прочие государства Ласки обходит полным молчанием. Для него не существует, как выше отмечено, ни советских республик, ни пробуждающихся стран Востока. В его представлении, очевидно, судьбы политического прогресса всего человечества решаются только современными Англией, Францией и Соединенными Штатами, прочие же государства обречены на ту роль, какая отводится им на послеверсальских конференциях, т. е. роль пассивных зрителей или подсудимых. В последнем качестве у Ласки фигурирует, само собой понятно, Германия, как государство, «провозгласившее силу высшим законом» и подчинившее «общие критерии морали и права началу государственной необходимости».

Мировая война явилась, по мнению Ласки, заслуженной карой для Германии за этот смертный грех, корни которого наш профессор, разумеется, отыскивает еще в гегелевской философии. Это заодно дает ему возможность возвеличивать мировую войну как «борьбу за свободу» и в духе воскресной проповеди вспоминать о «призрачных легионах» современников, павших на полях битвы, и об их завещании «распространить завоеванную свободу на все сферы социальной жизни» («Авторитет в совр. госуд.» стр. 122). Замечательнее всего, что эта внушающая отвращение фразеология находит себе место в той же самой книге, где читателю сообщается, что «связь больших финансовых концернов с внешней политикой представляет собой достаточно старую проблему для того, чтобы ее важность была признана всяким объективным наблюдателем» («Авторитет в совр. госуд.», стр. 48). В этой же связи Ласки упоминает о русско-японской войне, об авантюре Сесиля Родса и о том, как некоторые германские фирмы пользовались поддержкой своего правительства для получения концессий. Но мы не найдем у г. Ласки более свежих исторических примеров для освещения вышеупомянутой «старой проблемы»... Наоборот, он совершенно неожиданно дарит нас открытием, что «во внешних сношениях государств макиавеллистская эпоха приходит к концу. Применение этического мерила к внешней политике наций — это требование, обеспечившее себе признание со стороны всех, кто заинтересован в будущем цивилизации» («Авторитет в совр. госуд.», стр. 122). После такого категорического заверения читателю остается, конечно, только успокоиться и заняться размышлениями на тему о том, каким неисповедимым образом современная демократия, страдающая, по признанию того же Ласки, бесчисленными внутренними пороками, нашла в себе волшебную силу для того, чтобы свою внешнюю политику превратить в торжество добродетели.

На этом мы заканчиваем наш разбор сочинений г. Ласки. Если про французских аристократов времен реставрации было сказано, что они «ничего не забыли и ничему не научились», то про буржуазию передовых капиталистических стран этого сказать нельзя. Ее политики кое-чему научились и кое-что пытаются забыть. Если, например, традиционное парламентское устройство Англии, механизм которого основывался на чередовании у власти двух буржуазных партий, теперь функционирует не только при наличии третьей партии небуржуазной, но и при том условии, что именно эта третья партия образует правительство[4] — это доказывает известную степень гибкости и приспособляемости. Новым отношениям должны соответствовать и новые теории. Если суверенитет «короля в парламенте» на деле осуществляется путем сложного передаточного механизма, в котором существенную роль играют прирученные вожди трэд-юнионов, то классическое учение Дайси должно уступить место более гибкой доктрине Гаральда Ласки. Если господствующий класс Англии каких-нибудь полтора десятилетия тому назад решал в лице палаты лордов вопрос о том, имеют ли вообще трэд-юнионы право заниматься политической деятельностью (дело Осборна), а теперь политическая организация, созданная трэд-юнионами, т. е. рабочая партия, некоторым образом держит в своих руках правительственную власть, то для осознания такой эволюции необходима соответственная идеологическая работа. Сочинения г. Ласки отразили эту новую потребность. Они характерны для нашей эпохи, нарушившей старое довоенное соотношение сил между пролетариатом и буржуазией. Они показывают нам, что капиталистическое государство не может более держаться на идеологических позициях недосягаемого внеклассового суверенитета, что оно вынуждено искать новых путей для развращения и подкупа известных слоев пролетариата, подобно тому как римская империя времен упадка стремилась отсрочить свою неизбежную гибель, нанимая все новые и новые германские племена для охраны своих границ.


Сканирование и обработка — Денис Катунин, Екатерина Шевелева.

Вестник коммунистической академии. 1925. № 10. С. 300 — 312.


Примечания

  • 1. H. Lasky — Studies in the problem of Sovereignty. London, 1917.

    H. Lasky — Authority in the modern State. London, 1919.

    Г. Ласки — К проблеме суверенитета, 1917 г.

    Г. Ласки — Авторитет в современном государстве, 1919 г.
  • 2. «Государство, как мы достаточно подробно выяснили, существует ради достижения благой жизни, хотя и различно понимаемой, — и мы вручаем правительству власть действовать для достижения такой благой жизни». («Авторитет в современном государстве». Стр. 28).
  • 3. Ласки вообще считает, что принудительность государственных актов — вещь весьма условная. «Ни в одном государстве не может существовать a priori уверенности, что данный правительственный акт встретит повиновение. Возможность анархии теоретически налицо в каждый данный момент» («Авторитет в современном государстве», стр. 36). Отсюда Ласки делает вывод, что «адэкватная теория государства должна рассматривать не столько притязания на авторитет, сколько актуальное и практическое его осуществление» (там же, стр. 31).
  • 4. Статья писалась до падения кабинета Макдональда. Е.П.