Устряловщина в праве [Редактировать]
I
Ленин учил нас всегда, в процессе как теоретической, так и непосредственно практической борьбы, из числа многих стоящих перед нами задач сосредоточивать свое внимание на очередных, важнейших для данного момента задачах, искать всегда то «звено, за которое нужно ухватиться, чтобы вытащить всю цепь»… С полной уверенностью можно сказать, что сейчас решительно во всех областях философской и социологической теории марксизма, в том числе и в деле марксистского изучения и применения права, эта очередная задача нашей теоретической борьбы должна быть сформулирована, как борьба за материалистическую диалектику.
Разумеется, этим мы вовсе не хотим сказать, что на ближайший период мы должны отказаться от защиты последовательно проводимой нами материалистической, классовой оценки общественных явлений, в частности явлений правовых. Последовательный материализм предполагает революционную диалектику, равно как и правильно понятая материалистическая диалектика неизбежно ведет к материалистической, к классовой точке зрения: эти понятия взаимно дополняют одно другое. Несомненно, что даже в коммунистической среде порою еще и сейчас дают себя знать некоторые идеалистические уклоны. Очередная опасность, однако, не в них: как никак, а в качестве некоторого достижения последних лет можно отметить постепенное утверждение в советской юриспруденции таких простых истин, что право представляет интересы господствующего класса, что нельзя говорить об абсолютных нормах права и т. п. Но что действительно чревато опасными последствиями, так это упрощенное, недиалектическое усвоение материалистического и классового подхода, усвоение, лишающее их самого важного — революционной остроты. Что на деле часто обнаруживается в нашем юридическом строительстве, это — чисто механическое понимание отношений, существующих между юридическими формами и их классовым, материальным содержанием, или, что тесно связано с первым, механическое перенесение в нашу советскую действительность понятий буржуазного права, без учета качественно особого характера советского права.
Соединение капиталистических и социалистических элементов хозяйства, — такова, по указанию Ленина, характерная особенность нашей переходной эпохи, таково ее экономическое содержание — соединение, в котором социалистические моменты постепенно получают перевес над капиталистическими, в котором «предприятия последовательно-социалистического типа» становятся регулирующими центрами по отношению ко всем прочим типам производственных отношений и, в частности через посредство кооперации, по отношению к мелкому крестьянскому хозяйству. Но это новое экономическое содержание в течение еще значительного периода вынуждено будет пользоваться товарными формами, унаследованными от товарно-капиталистического производства — обменом, как формой и как критерием общественного распределения («каждому по работе»). Неудивительно, что пережившая свое прежнее классовое содержание — хотя сама по себе и существенно изменившаяся — товарная форма создает ложную видимость сохранения уже исчезнувших или постепенно стесняемых капиталистических отношений, что она заставляет многих видеть «государственный капитализм» в целом нашей экономики. И если этой иллюзии, как показала последняя партийная дискуссия, временно поддаются и партийные ряды, то тем более понятно отношение к данному вопросу нашей интеллигенции, не только эмигрантской, но и внутренней советской, «спецовской», даже настроенной к нам благожелательно, «сменовеховски». Последнюю точку зрения охарактеризовал еще на XI партсъезде Ленин: «Большевики могут говорить, что им нравится, а на самом деле, это не тактика, а эволюция, внутреннее перерождение, они придут к обычному буржуазному государству, и мы должны их поддерживать. История идет разными путями, — так рассуждают сменовеховцы»…
В области юриспруденции эти уклоны и иллюзии должны проявиться с особенной силой. Тесно связанная с товарными отношениями юридическая форма сохраняется еще на весь переходный период: как это указывают Маркс и Ленин, «буржуазное право» имеется даже на первой фазе коммунизма, поскольку и там еще существует фактическое неравенство в распределении. Но за внешне привычной юридической формой обнаруживается уже новое социалистическое содержание, «переходящее» и в форму, ее «проникающее», обусловливающее ее специфические особенности. Содержание это должно подчинить себе юридическую форму, овладеть ею и переродить ее, использовать ее как одно из весьма существенных подспорных орудий классовой борьбы, орудий социалистического строительства.
Отсутствие революционной диалектики здесь, как и всюду, ведет к двум неизбежным уклонам. Очень часто, по-видимому, уклон совсем «ультра-левый»: советский юрист видит только классовое содержание советского права, только «нормы», «законы», устанавливаемые пролетариатом, но не учитывает обусловленных товарными отношениями характерных особенностей той юридической формы, в которую новые классовые отношения облекаются. Зачастую это нисколько не спасает его от юридического фетишизма. Он рассуждает так: правда, Маркс и Ленин говорили что-то такое об отмирании государства и права, но пока ведь и то и другое остаются, а потому «да здравствует революционная законность». Центр тяжести переносится у него на «законность», «законность» во что бы то ни стало, и «революционная» остается чем-то вроде почетного привеска. Другой юрист подобного же типа сосредоточивает свое внимание только на первой половине, на «революционной законности», и приходит к полному пренебрежению юридической стороной дела, к необходимости руководствоваться лишь «классовым сознанием» и т. п. И тот, и другой точно забывают, что истинный смысл революционной законности — в диалектической «мере», в правильном сочетании обеих сторон, в революционной законности, в революционном истолковании и использовании юридической стороны.
Как это неоднократно показал опыт рабочего движения, «ультралевая» идеология особенно опасна тем, что, будучи в сущности часто весьма близка к «правой» точке зрения, и отражая, иногда, бессознательно для самих ее выразителей, те же правые тенденции, «ультра-левизна» прикрывает, однако, последние революционной фразеологией. Мнимая «ультра-левая» позиция зачастую непосредственно приводит к тому же юридическому фетишизму и этим путем переходит в правую. В борьбе с названным уклоном важно, поэтому, не упускать из виду обеих возможных опасностей. Самую суровую критику должно, разумеется, встретить с нашей стороны то пренебрежение к юридическим формам, которое не учитывает их важности на данной исторической ступени, их значение для дальнейшего развития нашего социалистического строительства. Но не менее серьезное внимание должны привлечь и те апологеты «пролетарского» и «классового» права, которые превращаются в обычных буржуазных юристов, как только от социологии они переходят к юриспруденции. Легко заметить, что источником последней ошибки является недиалектическое представление о взаимоотношении между материальной и юридической сторонами, — то самое юридическое представление, которое относительную самостоятельность юридической формы, действительно присущую ей, как и всякой надстройке, превращает в абсолютную независимость юридической формы от облекающегося в нее материального, классового содержания; которое не замечает, что новое содержание не может уложиться в «голые», пригодные для всякого употребления юридические формы. Для юридического фетишиста — хотя бы он суд именовал пролетарским судом, а наказание — «мерой социальной защиты» — внутренняя логика юридических категорий сохраняет самодовлеющее значение: он всецело подчиняется ей, вместо того, чтобы подчинить ее себе. Неудивительно, что именно по этому наиболее легкому пути принятия «классового права» и пошло наше юридическое «сменовеховство». Для догматика-юриста в конце концов безразличны те рассуждения о классовом и т. д. праве, которые выходят, по его мнению, «за пределы» юриспруденции: перекрестив «порося» в «карася», он с таким же успехом использует в этой сфере привычные для него методы, как легко мирится с празднованием «октябрин» вместо «крестин».
Чем дальше продвигаемся мы в деле строительства социализма, тем все более болезненно ощущают наши советские и хозяйственные органы форменное засилье буржуазно-мыслящих юрисконсультов. Но не виновата ли здесь отчасти и наша собственная небрежность, наша беззаботность в вопросах диалектики? А между тем мы имеем уже дело не только с «беззубыми», «ручными» юристами-сменовеховцами: порою они пытаются уже переходить в наступление, ища для себя опору не только в юридическом нормативизме, но и в наших собственных ошибках и упрощениях. На одном характерном примере этой юридической «устряловщины» я остановлюсь здесь подробнее, сопоставив для полноты картины ее основные положения с некоторыми писаниями из «зарубежного» мира.
II
«Дюгизм» — вот как должно быть охарактеризовано направление, господствующее сейчас в рядах наших советских юристов, вот защитный цвет современного юридического сменовеховства. А. Г. Гойхбарг, перенесший некогда на советскую почву теорию «социальных функций» в ее обработке Реннером, и не представлял себе, должно быть, как сильно привьется она здесь и какой получит пышный расцвет. Он и не подозревал тогда, надо полагать, что социал-демократическая перелицовка юридических воззрений, характерных для эпохи финансового капитала, должна, в конечном счете, привести не к чему иному, как к новой разновидности теории мирного врастания в социализм: об этом развитии воззрений самого Реннера красноречиво повествует т. А. Тальгемер[1].
Никто, разумеется, не станет оспаривать ту несомненную истину, что наше законодательство, выражая и защищая интересы пролетариата и его союзника — крестьянства, носит одновременно и общественно-полезный характер; что классовые особенности советского права одновременно содействуют развитию производительных сил всего общества в целом; что «функции» его поэтому и «социальны». За это достаточно говорит вся социалистическая тенденция нашего строительства, и Ленин сам приветствовал первые попытки особо отметить социальную полезность вкладываемого нами в правовую форму классового содержания. Несомненно также и то, что после победы пролетариата классовая борьба протекает у нас в иных, более «мирных» формах. Утопические теории культуртрегеров и кооператоров приобретают в наших условиях реальный базис; то «социальное», что носило словесно-формальный характер в буржуазной фразеологии, реализуется у нас, поскольку оно осуществляется во имя классовых интересов огромного большинства. Но диалектика учит нас искать «общее» в «частном», раскрывать социальное в классовом; учит нас не становиться в погоне за «социальным» выше классов и их взаимоотношений, учитывать двусторонность процесса общественного развития, не затушевывать классовой борьбы, протекающей и сейчас, но лишь в новых формах. Солидаризм, лежащий в основе теории социальных функций, менее всего может поэтому служить для нас теоретической базой. Это — во-первых. А, во-вторых, подчеркивание социально-полезного характера нашего законодательства отнюдь нельзя превращать в постулат, в принцип, по которому якобы строится для нас советское право. Это значит забывать происхождение используемой нами юридической формы из товарно-капиталистических отношений, забывать ее исторический, преходящий характер. Это значит увековечивать на все времена юридическое мышление, если все дело в том только, чтобы характерную для товарных отношений «равносправедливость» заменить «социальной полезностью». А это делают не только откровенные «дюгисты», но и некоторые «борющиеся» с буржуазным правом марксисты.
Перелистайте последние книжки «Права и Жизни». Вы заметите, что физиономия почтенного органа «юридической мысли» за последнее время значительно изменилась. Карл Маркс, вкупе с А. Г. Гойхбаргом, цитируются чуть ли не в каждой статье. Правда, метод цитирования может вызвать кое у кого улыбку. Цели гражданского и торгового права, пишет, например, один из авторов, «одни и те же — способствовать восстановлению и улучшению этой хозяйственной жизни путем развития производительных сил страны, ибо (? И. Р.), по словам К. Маркса, «в общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли независящие отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил» («Введ. к крит. пол. эк.»). Поэтому (?! И. Р.) безусловно прав А. Г. Гойхбарг, когда говорит, что «развитие производительных сил общества есть цель, само собой, более высокая, чем развитие торговли и транспорта», и т. д. и т. п.[2] Но стоит ли, могут сказать, придираться к таким пустякам? В конце концов, самое «признание» Маркса «Правом и Жизнью» уже само по себе отрадный факт...
Все это было бы так, если бы «признанный», наконец, марксизм не подкрашивался самым усердным образом под «дюгизм»; если бы «интересы развития производительных сил», «социальная полезность» и т. п. не вытесняли классовой, диалектической точки зрения на советское право. К счастью для наших юридических сменовеховцев, «интересы развития производительных сил» настолько неопределенная область, что туда можно упрятать решительно все, что угодно. Под эти «интересы» можно при желании подвести и развитие капитализма за счет социализма, и необходимость охраны «общих интересов» в «правовом государстве» и т. п.[3] Это широкое понятие может поэтому сплачивать под эгидой «Права и Жизни» и юристов, желающих мыслить коммунистически, но слепо доверяющих спасительным «социальным функциям», и колеблющихся сменовеховцев левых, и сменовеховцев правых, скрывающих свой цезаризм под маской «революционной» фразеологии.
По поводу небезызвестного, недавно вновь нашумевшего Устрялова Ленин в свое время говорил: «Гораздо лучше для нас, когда сменовеховцы так пишут, чем когда некоторые из них почти что коммунистами прикидываются, так что издали, пожалуй, не отличишь — может быть, он в бога верует, может — в коммунистическую революцию»... (Собр. соч., XVIII, ч. 2, стр. 72). С откровенными Устряловыми, разумеется, иметь дело и в области права было бы значительно проще. Но наши юристы-сменовеховцы, имеющие смелость теоретически мыслить, предпочитают сидеть между двух стульев — между «богом и коммунистической революцией». Они предпочитают рядиться в доподлинных марксистов, уверять в своей преданности делу пролетариата и революции, опираться чуть ли не исключительно на Маркса и авторов-марксистов, выдергивая у них те или иные, могущие вызвать неясность, положения, искажая мысль последних, призывая на помощь «заграничные авторитеты» и т. п., и в то же время под видом марксизма, очищенного от «вульгаризации», преподносят чистейшей воды неокантианство, штаммлеровщину, солидаризм и т. д.
И вот, используя такую «мимикрию», они иногда переходят от обороны к наступлению. Правда, пока что они не решаются выступать с открытым забралом и не делают этого, быть может, на страницах «Права и Жизни», но тем более симптоматическое значение имеет небольшая брошюра, вышедшая в Новочеркасске под заголовком «Основные течения марксистской юридической мысли», за подписью А. М. Попова, и принадлежащая, по нашим сведениям, перу одного из «преданнейших революции» советских профессоров и активнейших участников нашей юридической сменовеховщины.
Работа А. М. Попова интересна уже потому, что она сравнительно «ловко сработана» под марксизм. Достаточно сказать, что даже наш почтенный библиограф Я. Розанов, ничто же сумняшеся, принял А. М. Попова за ортодоксального марксиста. А поскольку работа Попова приводит к реабилитации чуть ли не всего привычного юридического мышления, то несомненно, что она должна вызвать самые горячие симпатии представителей старого юридического мира. Внимание, проявленное нами к А. М. Попову, менее всего поэтому должно быть отнесено к нему персонально и к его небольшой книжечке. А. М. Попов для нас прежде всего — символ того «приспособляющегося» юридического мировоззрения, которое в рассматриваемой брошюрке получило лишь свое отчетливое, типическое выражение, но которое нетрудно прощупать в огромном большинстве статей наших юридических журналов. Отвечая на вопросы, поставленные А. М. Поповым, мы этим самым адресуемся к очень многим нашим советским юристам.
Характерен в этом отношении уже ход мыслей А. М. Попова. «Идеологи экономического монизма», по его мнению, мало прорабатывали вопросы права, т. к. «обосновать принципы правомерности, как таковой, дать оправдание правовой идее с точки зрения каузального монизма нельзя» (стр. 3, курсив всюду наш). «С первоначальной точки зрения советских юристов, повествует А. М. Попов, право — это технические боевые лозунги, орудие классовой борьбы». После же «перехода к новой экономической политике советская власть начинает стремиться воплотить правовые начала в жизнь. Выдвигается лозунг революционной законности, т. е. лозунг законности, как таковой, хотя и ограниченный в ряде отношений (? И. Р.) принципами целесообразности, но понимаемой и как самодовлеющая ценность» (стр. 11, ?! И. Р.).
«Решительное возражение», по мнению А. М. Попова, встретило положение, будто право каждой данной эпохи соответствует интересам господствующего класса и поэтому охраняется организованной силой этого класса (стр. 15). В противовес такому мнению т. Стучки, к которому особенно враждебно настроен А. М. Попов, он считает нужным похвалить «более тонкое» и «более осторожное» утверждение т. Подволоцкого, но лишь затем, чтобы затем «опровергнуть» и это последнее. Оказывается, что, согласно «выделяющемуся тонкостью и осторожностью в постановке вопросов» Чельцову-Бебутову, право есть «результат соглашений между классами, соглашений, которые выгодны для угнетенных классов часто не менее, чем для господствующих» (стр. 23). Правом, рассуждает Попов, вовсе не является только то, что охраняется государственной властью: следует ссылка на «право революционных организаций», нормы партийные, профессиональные и т. д. Ведь государственная теория права представляет из себя «наследие полицейского абсолютизма». «И совсем неуместно советским юристам реставрировать идеи полицейского государства» (!). Ниспровергнув мимоходом (на трех страничках) одностороннее учение о первенствующей роли экономического фактора, т. е. процитировав по этому поводу т. Бухарина, исказив его мысль и дополнительно «опровергнув» оставшиеся от этой мысли рожки да ножки, автор, стоящий, конечно, за многообразие возможных «углов зрения» на общественную жизнь, решает подходить к социологическому изучению права эмпирически. Но тут же сплеча он декретирует, что «право есть система взаимозависимости» между различными группами. «Право каждой общественной группировки... существует постольку, поскольку имеется равновесие между различными силами и интересами», поскольку имеет место «известный компромисс», «известное условие перемирия» (стр. 32).
Вся эта явно оппортунистическая трактовка нужна автору для обоснования нормативной точки зрения на право. Кроме интересов отдельных групп, существуют, мол, «интересы всего общества», «интересы его прогрессивного развития» — А. М. Попов ссылается в этом случае на известное выражение Маркса, что класс может захватить власть лишь «во имя общих прав всего общества». Противопоставляя его формулировке Ленина, он видит здесь у Маркса «оценочную, нормативную точку зрения на общественные явления», точку зрения «общественного интереса». Нельзя останавливаться на идее одного только классового права, нельзя исключать «идею права нормативно-должного потому, что оно прогрессивно». Точно так же и государственная власть, по словам А. М. Попова, должна мыслиться «как осуществляющая или не осуществляющая общий интерес всего общества в целом». За сим следует беспощадное заклеймение марксистов, «доходящих до полнейшего отрицания всей предшествующей юриспруденции» и отрицающих «историческую преемственность научной мысли». Здесь А. М. Поповым двинут в бой целый арсенал цитат и ссылок, начиная с цитат из Луначарского и кончая самим «заграничным марксистским ученым Максом Адлером», который де стремится опереться на смысловой и нормативный метод Кельзена.
И здесь автор окончательно развертывает свой взгляд на различие точек зрения социолога и юриста. Для юриста, поучает т. Стучку А. М. Попов, право важно, лишь как норма, как «средство изменить бытие». «Конечно, спешит оговориться автор, нормативную точку зрения нельзя оторвать вполне от социологической, от каузальной. Установление конкретно должного возможно только при правильном учете сущего. Но самый критерий долженствования, т. е. конечное мерило, на основании которого устанавливается конкретно должное, при помощи которого измеряется сущее, не выводим из сущего, как такового. Он или постулируется в качестве аксиомы справедливости (в теории т. н. естественного права), или основывается на положительном законодательстве с формально юридической точки зрения». Последовательно развивая свою мысль, А. М. Попов делает в дальнейшем выводы: «На одном чисто формально-юридическом нормативизме успокоиться нельзя. Действующее право необходимо оправдать как в своих глазах, так и в глазах населения... Необходимо обосновать высшие критерии долженствования. Так, формально-юридический нормативизм ведет к этическому нормативизму»... «Такой не всегда вполне осознанный в качестве нормативного критерия высшей аксиомой должного у марксистов является принцип блага трудящихся» (стр. 47). Таким образом, от причинной, генетической точки зрения необходимо отграничить систематическую точку зрения, говорящую о «самом смысле суждений, о том насколько они истинны и ложны»; «с систематической точки зрения мы имеем дело с правовыми смыслами». «Если же стремиться вывести общественно-должное из законов причинного развития общественно-сущего, как такового, то это значит этизировать историю», «каузальный монизм носит в себе обязательно этизацию сущего». «Коммунистическое учение является этическим нормативизмом, хотя и далеко не всегда осознавшим себя» (стр. 51, 53).
Читатель, вероятно, приятно (или неприятно) поражен. Очищаясь от грехов «вульгарного марксизма, апеллируя непрерывно к Марксу, Энгельсу, Ленину, Бухарину, Троцкому, Луначарскому и к целому ряду caeteri dii minores (всех ссылок мы, конечно, не привели в нашем беглом просмотре брошюры), мы как будто бы незаметно для самих себя пришли к чистейшему неокантианству? Но что же прикажете поделать, заметит сокрушенно читатель, если в среде самих марксистов-коммунистов неразбериха и путаница? Как тут после долгих и бесцельных поисков истины не уверовать в «этизацию истории» и в «этический нормативизм»? И как решить, к чему ближе теория А. М. Попова — к богу или к коммунистической революции?
В вопросах, поднятых А. М. Поповым, действительно надобно раз навсегда подробнее разобраться, хотя бы для того, чтобы впредь отбить у его соратников охоту к такого рода претенциозным выступлениям. Ведь юристу, пишущему о «течениях марксистской юридической мысли», следовало бы прежде всего связывать с марксизмом некоторые, вполне определенные признаки. И если оставить в стороне таких «идеологов» коммунизма, которые витают между Фрейдом и Петражицким или никак не могут освободиться от чар «самоновейшей» теории «социальных функций», то ведь группу марксистов-коммунистов вполне объединяют те отправные точки, о которых мы говорили в предисловии к первому выпуску наших сборников: материализм, классовая точка зрения, революционная диалектика.
И то, что характерно прежде всего для каждого марксиста-коммуниста, это — подчеркивание тесной связи, существующей между правом и классовым обществом: право нарождается вместе с частной собственностью и классами в родовом обществе; право отмирает вместе с классами и частной собственностью, при коммунизме. Можно расходиться здесь по отдельным частным вопросам: это разногласия внутри марксизма. Но так или иначе, а те или другие общественные отношения классового общества, общества частной собственности, их нарождение, их гибель — вот что характерно для диалектико-материалистического, для подлинно-марксистского воззрения на право.
Последнее необходимо учитывать для правильного разрешения вопроса о праве внеклассовых групп (партийных нормах и т. п.). «Какую научную цель достигает (? И. Р.), — вопрошает А. Попов, — ограничение правовой точки зрения только нормами, санкционированными государственной властью? Разве не целесообразнее будет изучать эти нормы вместе с другими положениями, разграничивающими сферы свободы и сферы интересов людей? Ведь и нормы партийные, профессиональные, сословные и т. д. состоят из диспозиции и санкции, делятся на определительные, предоставительные и запретительные и т. д.» Друг мой, ответим мы А. М. Попову, не выражайтесь «так красиво»! Ваше «разграничение сфер, свободы» и ваша «система взаимозависимости» — формулы, которыми вы хотите определить понятие права — звучат также обще и бесплотно, как и тот социологический «закон» Зиммеля, на который вы ссылаетесь. Отнюдь не всякие «предоставительные и запретительные нормы», равно как и не всякие правила общежития являются правом с точки зрения марксизма. Эту мысль давным-давно уже старался разъяснить Ленин, полемизируя с П. Струве по поводу смежного понятия «государства» (в «Экономическом содержании народничества»). Отрицая государство, писал в те отдаленные времена Струве, Маркс впал-де в односторонность: государство есть прежде всего организация порядка, организацией же классового господства оно является лишь в классовом обществе. Признак государства — принудительная власть. Струве, отвечал на это Ленин, «совершенно неправильно видит отличительный признак государства в принудительной власти: принудительная власть есть во всяком человеческом общежитии, и в родовом устройстве, и в семье, но государства здесь не было... Признак государства — наличность особого класса лиц, в руках которого сосредоточивается власть... Говорить о нем, что оно «прежде всего (!?) организация порядка», значит не понимать одного из очень важных пунктов теории Маркса»[4].
Несколько совестно, что все эти азбучные вещи приходится повторять более чем через четверть столетия развития марксизма в России. Не только организация порядка, но и правила общежития, и «диспозитивные», и даже «санкционированные» общественным авторитетом нормы — да не усомнится в этом А. М. Попов — все это, вероятно, будет иметь место и в коммунистическом обществе, как имело место при родовом строе. Но «право» тут и не ночевало, потому что понятие права тесно связано в марксизме с особой формой, которую принимают на определенной ступени общественного развития, в классовом обществе, те же «нормы», «правила», «отграничения сфер» и т. п.
Говоря, что право есть «система взаимозависимости», А. М. Попов сам приводит примеры, ярко подтверждающие всю нарочитую абстрактность такого «эмпирического» толкования. Ну, скажите на милость, кто объемлет понятием права отношения между финансовым и промышленным капиталом или между рабочими разных национальностей? Нет, не всякая «система взаимозависимости», но лишь вполне определенная: «взаимозависимость» между классами — вот что лежит в основе всякого права. Как указывали Маркс и Энгельс еще в «Немецкой идеологии», «частное право развивается параллельно развитию частной собственности». Собственность же есть не что иное, как общественное отношение, именно классовое производственное отношение, отношение распределения, или, «что только является юридическим его выражением, отношение имущественное» (Маркс). Этим мы вовсе не хотим сказать, что нужно ставить знак равенства между юридическими отношениями и отношениями междуклассовыми. Юридические отношения представляют собой качественно особую форму, в которую облекается классовая экономика, и из юридического опосредствования распределительных отношений вырастает целая сложная сеть юридических отношений. Однако экономическое содержание всей этой огромной юридической надстройки, то, что придает всем этим разнообразным юридическим отношениям единую типовую форму, несомненно, составляют, в конечном счете, отношения собственности, распределительные отношения между классами. Всякое право есть право неравенства, приложение одинакового мерила к неравным людям — как это сжато сформулировал Ленин в «Государстве и революции».
Это — во-первых. Но уже отсюда вытекает и во-вторых, и это также один из существенных пунктов марксистского понимания права. Как его разъяснял напр., тот же Ленин еще Н. К. Михайловскому, правовые отношения являются, в отличие от материальных общественных отношений, «отношениями идеологическими». Они связаны с особого рода юридической логикой, освящающей эти фактические отношения распределительного неравенства приложением к членам этих общественных отношений формально-одинакового мерила. С развитием товарно-капиталистического производства — на той высшей общественной ступени, когда получают свое полное развитие и классы, и частная собственность, и всеобщее распространение приобретает товарная форма — здесь получает полное развитие и юридическая идеология с характерным для нее понятием «субъекта права». Общественные отношения неравенства предстают пред нами в замаскированном виде, как отношения формально равных «лиц».
Все эти вещи — достаточно известные марксистам, но почему-то замалчиваемые А. М. Поповым — и разъясняют нам, почему мы выделяем из всех «положений, разграничивающих сферы свободы», именно нормы, охраняемые государством, несмотря на то, что существуют партийные и т. п. нормы. Можно ли применять к партийной организации юридическую терминологию? Несомненно можно, и это делает сам Ленин, хотя А. М. Попову очень не по душе «установление им первенства политической точки зрения над юридической». Раскройте хотя бы работы Ленина, посвященные организационному периоду нашей партии: тут целый букет юридических терминов — и правомочия, и законы, и права, и обязанности, и чуть ли не «сенатские разъяснения»! И партийные нормы, как и всякие другие нормы, облекаются в товарно-капиталистических условиях в правовую форму. Но это отнюдь не значит, что партийные отношения, только потому, что в них имеются «санкции» и «диспозиции», сами по себе порождают эту характерную для общественных отношений товарного производства юридическую форму: порождает ее всеобщее распространение товарной формы вместе с развитием капиталистических отношений, отношений между классами. Потому-то эти именно отношения, находящие, по словам Маркса, в распределении свое отчетливое выражение, и санкционирует классовое государство. И если законодательная санкция государства и не «порождает» сама по себе права, но зато она служит вернейшим его выявителем, вернейшим признаком того, в каких общественных классовых отношениях мы имеем право данной эпохи по существу.
Частная собственность, классы, государство, право, таким образом, представляют собой тесно связанные между собою, в своем развитии взаимно обусловливающие одно другое явления. Поэтому в корне неправильное, явно оппортунистическое представление о праве дают и другие якобы «эмпирические» положения А. М. Попова: о том, что право «существует постольку, поскольку имеется равновесие» сил и интересов, что оно «есть известный компромисс», «известное перемирие», что внутри «группы» «право — это мир» (стр. 32[5]).
Самое деление на «группы» носит у автора совершенно неопределенный характер. Но оставим все его попытки насадить право в качестве «перемирия», «равновесия сил» (?) внутри религиозных (?) и др. групп. Возьмем более понятный и реальный случай: право, как «компромисс» между различными «группами» в обществе, или, как выражается А. М. Попов, «в государстве». Что право в некоторых случаях представляет собой результат компромисса между теми или иными борющимися за власть общественными классами, на это указывал и Энгельс: английское право, например, на известной ступени развития отразило компромисс между феодальными землевладельцами и восходящей буржуазией. Непреложной истиной марксизма является и то обстоятельство, что революции вносят такой разрыв в юридическую «непрерывность», что обосновать их «правомерность» не могли все ухищрения талантливых юристов типа Лассаля; что факт устойчивости, «существования права» означает поэтому менее жестокую стадию классовой борьбы. Но Энгельс одновременно указывает причины такого возможного компромисса, указывает, против кого последний был направлен. Помимо того, что имело место буржуазное перерождение самих английских феодалов, у них оказался с буржуазией «общий интерес в подавлении огромной трудящейся массы народа». Когда же интересы английской буржуазии слишком разошлись с интересами феодалов (к 1830 г.), буржуазия начинает действовать «исключительно в своем собственном интересе»[6]. И если ей в дальнейшем приходится вновь идти на компромиссы уже с рабочим классом в фабричном законодательстве, то это соотношение сил, что показали последние события в Англии, менее всего похоже на «мир внутри» для «меча во вне». Как это подчеркнул еще Плеханов в своей блестящей критике Струве, классовые противоречия отнюдь не притупляются вместе с уступками, делаемыми буржуазией: наоборот, они еще более возрастают…
Что марксист должен для понимания характера той или иной системы права учитывать, помимо интересов и воззрений господствующего класса, также и фактическое соотношение классовых сил на данной ступени развития, равно как и роль и влияние самой юридической формы, в которую облекаются имущественные отношения, во всем этом нет никакого сомнения. Но все это не находится ни в каком противоречии с якобы «вульгарной», а в действительности глубоко правильной мыслью, проводимой марксизмом, о том, что право защищает интересы господствующего класса. Именно интересы господствующего класса остаются тем высшим критерием, с которым не может не согласоваться система господствующего права: делаемые в этом отношении со стороны господствующего класса уступки никогда не могут идти вразрез с его основными интересами.
То обстоятельство, что господствующий класс на определенной ступени своего развития выступает, по словам Маркса, «во имя прав всего общества», также не может служить доводом против указанной точки зрения. Прежде всего, А. М. Попов — сознательно или по незнанию — не должен упускать из виду, что для марксиста общество — это общественные отношения, классовое общество — это отношения между классами. Основные классы представляют из себя персонификацию, олицетворение определенных производственных отношений. И вовсе не удивительно, что интересы господствующего класса на определенной ступени совпадают с интересами развития производительных сил в новой форме общественных отношений: ведь здесь мы имеем лишь субъективную и объективную стороны одного и того же общественного явления. Важно лишь не забывать (а это и делает А. М. Попов), что те же выгодные в интересах класса общественные отношения перестают в дальнейшем быть совершенными и достаточными формами развития общественных производительных сил.
Рассуждать же так, что, мол, право не война, а «мир»; что соглашение «для угнетенных классов часто не менее (!) выгодно, чем для господствующих», как это делают А. М. Попов и, по его словам, «выделяющийся тонкостью» Чельцов-Бебутов, — это значит протаскивать под марксистским прикрытием чистейший оппортунизм и явно буржуазное понимание права. А «ослиных ушей» политической тенденции такого понимания, уж поверьте, никак не скроешь. Слишком уже бьет в глаза вся эта декламация «о мире внутри» для того, чтобы был «меч во вне», о «всяком честном человеке, желающем прогрессивного развития общества» и т. п. Все это звучит весьма сменовеховски-патриотично и выдержанно, но с революционным марксизмом ничего не имеет общего.
Социальная сущность этих выпадов против классового понимания права находит себе последовательно-логическое дополнение в юридическо-нормативной точке зрения автора.
А. М. Попов, как мы уже знаем, различает точки зрения социолога и юриста: «чисто причинное рассмотрение» и «оценочную, нормативную точку зрения». «Вслед» за Марксом и в противовес марксистам-«упростителям», автор полагает, что совпадающие у разных классов общественные интересы «нужно не только выяснить, но и оценить». Для юриста правовые нормы, вводимые в обиход, «являются правовыми нормами, хотя для социолога таковыми не оказываются». «В праве — с юридической точки зрения — сознание определяет бытие... Сводить, право к пассивному отображению реальных отношений — это значит стать на точку зрения пассивную, не творческую»... (стр. 37, 43, 44).
Понимаете, на каких чувствах играет наш хитроумный автор, под каким «диалектическим» соусом подносит он свою «нормативную» стряпню. Ну кто, в самом деле, рискнет записаться в «экономические фетишисты» и откажется от творческой точки зрения? Бедный П. И. Стучка, скажите пожалуйста, «и не додумался... до той несложной мысли, что право есть норма»… Эх, «творческий», «додумавшийся» А. М. Попов!..
Никогда, разумеется, ни один марксист-диалектик не отрицал обратного воздействия права на общественное развитие. Понять так некоторых современных авторов-марксистов, говорящих о правовых отношениях, об отображении в них экономики и т. д., значит совершенно не понять ни тех задач, которые они себе ставят, ни тех путей, которыми они стремятся идти. Но дело-то в том, что они представляют себе это воздействие совсем иначе, чем наш развязный автор, в своей критике исторического материализма открыто ставший на точку зрения множественности факторов. Каждый из этих факторов, по мнению А. М. Попова, «есть только угол зрения на многообразие социальной действительности», «каждый из этих разрезов не отрицает остальных... и не может рассматриваться, как причина причин» и т. п. (стр. 28). А потому юридическая точка зрения, по А. М. Попову, — законный «разрез» на ряду с социологической точкой зрения: ни одна не является более важной чем другая. По мнению «вульгарного» марксизма, дело обстоит несколько иначе: в теории Маркса, по словам Ленина, «на место различия важного и неважного было поставлено различие между экономической структурой общества, как содержанием, и политической и идейной формой»; указанная теория «в системе производственных отношений... указала ту основу общества, которая облекается политико-юридическими формами»[7].
Социологическое и юридическое рассмотрения, таким образом, вовсе не являются теми равноправными «разрезами», какими хочет изобразить их А. М. Попов. Этим мы, разумеется, отнюдь не хотим сказать, что в марксизме не может иметь место формально-юридическое рассмотрение общественных явлений. В этом нет решительно ничего противоречащего марксистской социологии. Каждая область надстройки порождает свою особую внутреннюю логику, свои способы связи отдельных ее элементов с руководящими понятиями. Точно так же, указали мы уже, обстоит дело и с правом, и эти его формальные особенности мы не можем не учитывать. Но, когда Ленин становится, например, на точку зрения чисто политического анализа, он никогда при этом не забывает, что имеет дело с «отношением экономических условий и экономического содержания... к одной из политических форм»[8]. А в этом именно вся суть!
А этим определяется действительный характер и действительная ценность юридического рассмотрения в марксизме. Чтобы А. М. Попову было еще понятнее, возьмем другой пример из области искусства. Как известно, проводимому марксизмом социологическому изучению художественных явлений сторонники «искусства для искусства» обычно противопоставляют «формальный метод» — эстетическую оценку. Значит ли это, что марксисты, сторонники социологического метода, отрицают целый ряд особенностей, которые необходимо учитывать при изучении художественной формы, высокоразвитую технику и законы стихосложения, законы сочетания красок, звуков и т. п.? Нет, разумеется, но с их точки зрения эта «технология» отдельных областей искусства не должна образовывать особого, противопоставляемого социологическому, «формального метода»; напротив того, именно социологическое изучение искусства должно выяснить, каким образом его общественное содержание обусловливает и наиболее характерные для данной эпохи формальные особенности. «Социология, — говорит, напр., Плеханов, — должна не затворять двери перед эстетикой, а, напротив, настежь раскрывать их перед ней… Особенности художественного творчества всякой данной эпохи всегда находятся в самой тесной причинной связи с тем общественным настроением, которое в нем выражается» и т. д.[9] Точно так же обстоит дело и с юридической техникой и с внутренней логикой юридической формы. Формально-юридическое рассмотрение, вполне законное при изучении с формальной стороны отдельных моментов общественного развития, а тем более необходимое в случае применения законов, оно не должно, однако, развиваться в особый, равноценный социологическому, «догматический метод». Это вело бы к сознательному отрыву правовой формы от ее общественно-экономического содержания, к явному противоречию с марксистской диалектикой. И, тем более, не должно превращаться такое рассмотрение в особую «оценочную», «нормативную» точку зрения, в том смысле, какой придает ей А. М. Попов.
То разграничение, которое вводит А. М. Попов, между чисто причинным и формально оценочным изучением явлений, между «генетической» и «систематической» точками зрения представляет из себя характерный симптом кантианского мировоззрения. Так, напр., согласно ученику Риккерта, Эм. Ласку, нужно «различать социально-теоретическое и юридическое рассмотрение»: юридическая точка зрения имеет в виду лишь «правовые смыслы»; она должна «проникнуть к юридической индивидуальности» правовых действий. По Г. Кельзену, крайнему нормативисту, к которому апеллирует «марксист» А. М. Попов, в юридическом рассмотрении «каждая конкретная норма получает свой смысл из высшей исходной нормы»... Субстратом правовых понятий являются не «реальные состояния», но «нормы права», «государство понимается как нормативный порядок», и т. д.[10]. А ведь и согласно А. М. Попову государство, «с юридической точки зрения», должно рассматриваться как действующее «в общих интересах»...
Здесь что ни слово, то внутренняя фальшь, то бессознательное или сознательное перепутывание понятий. Ну, а что если с юридической точки зрения (законодателя, судьи и т. д.) государство будет действовать, скажем, в интересах пролетариата и крестьянства, подавляя интересы буржуазии? Как быть тогда? Или, быть может, обратиться к «честному человеку», живущему в буржуа, и заставить его согласиться на такое подавление его интересов во имя «этического нормативизма»? Нет, совершенно напрасно приписывает А. М. Попов Марксу «оценочную» точку зрения. «Оценки», разумеется, имеют место и в марксизме, — да и не могут не производиться, — но они ничего общего не имеют ни с юридическим, ни с этическим «нормативизмом». Марксистский объективизм тем и отличается от объективизма академического, что марксисты не могут не становиться на сторону определенного класса: «Обязанные отыскивать корни общественных явлений в производственных отношениях, обязанные сводить их к интересам определенных классов, они должны формулировать те же desiderata, как «пожелания» таких-то общественных элементов, встречающие противодействие таких-то других элементов и классов. Такая постановка будет уже абсолютно устранять возможность утилизации их «теорий» для профессорских, поднимающихся выше классов рассуждений»[11]... Сказано не в бровь, а прямо в глаз А. М. Попову.
Законодательное творчество рисуется А. М. Попову, как регулирование правоотношений согласно «воплощаемым в жизнь» юридическим нормам. Он, очевидно, успел уже позабыть свои собственные возражения против государственной теории права. Существуют, мол, правоотношения, не соответствующие «аксиомам справедливости», имеющимся у законодателя, и этот последний поэтому и «вводит в обиход» новые юридические нормы, основываясь на своих «аксиомах» или на предшествовавшем положительном законодательстве. Нет, А. М. Попов марксист-законодатель, сохраняя вместе с приобревшими новый экономический смысл товарными отношениями юридическую форму «равносправедливости», ищет, однако, свои «аксиомы справедливости» в тенденциях общественного развития, в новых классовых производственных отношениях, создающихся вместе с победой его класса. «Аксиомы» эти вначале «вводятся в обиход» чисто стихийно, революционно, масса населения «сама чинит суд и расправу, применяет власть, творит новое революционное право»[12]. Вовсе не «этизация истории», а — как раз наоборот — «историзация» этики, связывание своих идеалов с общественно-экономическими возможностями и тенденциями — вот в чем характерная особенность марксизма. Юридическая форма «справедливости» (эквивалентности) находит себе основание вовсе не в области морали, с которой ее не следует путать, но в товарных отношениях. В эту форму может поэтому укладываться и пролетарская «целесообразность», и категорическое их противопоставление не имеет ничего общего ни с марксизмом, ни с ленинизмом. Отсюда уже очевидно, насколько нелепы рассуждения А. М. Попова об «этическом нормативизме», без которого немыслим «юридический нормативизм» и который он находит и в «коммунистическом учении». Начав с верности «коммунистической революции», А. М. Попов, таким образом, тихими шажками, а все же пришел к «богу». Оно, конечно, надежнее...
И подумать только, что вся эта сложная конструкция понадобилась для защиты от нас, марксистов, юридической мысли и исторической роли права. Поверьте, А. М. Попов, что в такой вашей защите эта юридическая форма не нуждается. Не кто иной, как Ленин, сознавая всю ее историческую преходящесть, прекрасно понимал ее роль на определенных этапах развития, ее значение для развития общественного содержания. Несомненно, что юридическая форма еще долго будет служить пролетариату: на век А. М. Поповых ее хватит. Но марксисты-коммунисты, используя «буржуазное право» для своего строительства, учитывая все его характерные особенности, не забывают в то же время и следующих слов Ленина: «Могучее содержание работы (за советскую власть, за диктатуру пролетариата).. может и должно проявить себя в любой форме и новой и старой, может и должно переродить, победить, подчинить себе все формы, не только новые, но и старые — не для того, чтобы со старым помириться (слушайте, слушайте, А. М. Попов!), а для того, чтобы уметь все и всяческие, новые и старые, формы сделать орудием полной и окончательной, решительной и бесповоротной победы коммунизма»[13].
III
А теперь, для полноты картины, для полного раскрытия скобок, послушаем, как «сердце сердцу весть подает», послушаем, о чем вещают те же Устряловы, очутившиеся по воле судеб за пределами Советского Союза.
Интерес к Советском Союзу, как известно, растет с каждым днем в самых широких массах Западной Европы. Вопросы советского права и советского строительства также должны привлекать внимание, и, идя ему навстречу, все больше места вынуждены уделять этим вопросам иностранные юридические издания.
К сожалению, однако, они очень плохо — плохо даже с точки зрения деловой буржуазии — подбирают соответствующих гидов и советчиков в столь мало изведанной области. Так, напр., в Германии с этой целью переводятся на немецкий язык те же пражские «труды» Н. Алексеева, Н. Тимашева, С. Завадского, А. Боголепова и др. («Право советской России»), о которых уже писалось в первой книжке наших сборников. Ту же благую цель поставил себе берлинский «Archiv für Rechts und Wirtschaftsphilosophie», решивший, очевидно, в двух книжках дать своим читателям целую сжатую «энциклопедию» большевизма: «Государство, право и хозяйство большевизма. Изложение и оценка его духовных основ»[14]. И что же? Мы попадаем здесь в окружение все тех же авторов, находящих себе лишь дополнительную идеологическую опору в А. Изгоеве, С. Франке, И. Ильине, Л. Карсавине и «экономический базис» в лице С. Загорского, Б. Бруцкуса и т. п. Сиротливой «вороной» выглядит среди этих наших «пав» философской, юридической и экономической белогвардейщины, очевидно, по недоразумению затесавшийся сюда с литературной статьей, почтенный П. С. Коган. Правда, немецкие редакторы сборников, желая подчеркнуть свою «объективность», сообщают, в предисловии, что обращались и к «официальной России», дабы получить «выражение мнений нынешних властителей (Machthaber) и поддерживающих их цели (?) представителей науки». Но, спрашивается, какому советскому работнику может доставить удовольствие общество вышеперечисленных авторов, и удивительно ли, что редакторы сборника, положившись на этих «многочисленных русских ученых из различных лагерей», преподнесли немецкому читателю явно тенденциозную и менее всего направленную на укрепление культурных связей между Германией и нашим союзом картину? Ибо все эти якобы «различные лагери» — от кадетского до лево-эсеровского — сливаются в один дружный хор, когда речь идет о нашем строе и законодательстве.
Экономический «базис» составителей вполне раскрывается в статье небезызвестного С. Загорского о госкапитализме (II Teil, S. 104 и др.). Под «госкапитализмом» Загорский понимает — и эту точку зрения он приписывает и Ленину — всю советскую хозяйственную систему в целом. После тщательного анализа ее, он, разумеется, приходит к выводу, что в противоположность государственно-капиталистическим и социалистическим элементам, частно-капиталистические достигли значительного подъема... и до сих пор всюду одерживали победу» (S. 134).
Но оставим в покое «экономику» С. Загорского и др. более или менее близких ему по духу и выводам авторов (Гельмут Вольфа, С. Шварца, фон Бубнова). Перейдем к «надстройке», посмотрим, какие выспренние идеологические облачения принимает здесь эта откровенно-классовая, представляемая Загорскими экономическая сущность. Тон идеологии задают «веховец» С. Франк, религиозный эстет Л. Карсавин и эсер А. С. Штейнберг. Мудрено ли, что авторы не говорят о «сущности и становлении большевизма», а «вещают», что ни слово, то мистическое озарение. Жаль только, что в результате в голове у читателей получается изрядная каша… Дело в том, что С. Франк выезжает на довольно потрепанных уже противопоставлениях между якобы свойственным русскому национальному духу нигилистическим, антиавторитарным «большевизмом» и чуждым, навязанным ему марксистским «коммунизмом» — на «опытах» с сусликами», которым уподоблен обманщиками-коммунистами революционный народ. Штейнберг, наоборот, отгораживает служащий интересам пролетариата марксизм от ненавистного ему большевизма: он изливает свою душу ламентациями на тему о «диктатуре над пролетариатом», об этическом «материализме» большевиков, сиречь «цинизме», о том, что в большевистском миросозерцании объективный элемент подчинен субъективному. Характерна тут ссылка на небезызвестные ревизионистские построения Г. Лукача. Карсавин же оперирует с «бессознательной религиозностью русской души», доказывая, что «большевистский коммунизм» представляет из себя «последнюю и наиболее грубую форму русской религиозной идеологии» (S. 566). Уж подлинно крыловские лебедь, рак, да щука...
Но перейдем от всех этих высоких мистико-философских бредней к тому, как освещает серьезнейший из немецких теоретико-юридических журналов, вопросы теории советского государства и советского права. Увы, уже у входа в отдел «большевистского государства» мы сразу натыкаемся на А. С. Изгоева, а главным проводником по кругам сего нового дантовского ада является для немецких читателей Н. Тимашев. Трудно понять, почему почтенные составители поместили статью Изгоева именно в этот отдел и что, собственно, можно узнать из нее по части советского государственного права. Изгоев предается сладостным воспоминаниям «из истории русской интеллигенции», кается в грехах своей легкомысленной юности, когда он вместе с П. Г. Струве «искал в марксизме учение, которое осветило бы жизнь всего национального организма, указало бы каждому классу его место и вступило бы на путь примирения противоречий в интересах целого» (S. 600). Но эта «здоровая струя» в русском марксизме, как известно, не имела успеха, и потому последний докатился до «диктатуры маленькой узкой группы партийных олигархов», причем «личное честолюбие достигло у Ленина почти всех 100 процентов» (S. 600) и т. д. и т. п., в том же духе.
Следуя такой «философии истории» (мы пропускаем крайне бледные и бессодержательные размышления немецкого автора фон Визера, посвященные новейшим диктатурам), Н. Тимашев информирует читателей об особенностях советского государственного строя. Первая его статья («Официальная истина») посвящена, собственно, роли партийной, «официальной» пропаганды в нашем строительстве: здесь мы узнаем, что учение партии в его социологических основах представляет из себя «одностройный экономический материализм», что сочинения Канта, Фихте, Гегеля удалены из советских библиотек и частично уничтожены, и т. п. «объективные» и полезные сведения. Ближе к теме вторая статья Тимашева о советской конституции: последняя, однако, преподносится читателям также в соответственно препарированном виде. По мнению автора, в основе советского переходного государства, ведущего к социалистическому «Zukunftstaat’y», лежат две идеи: прежде всего идея классового государства пролетариата. Но главное отличие ленинизма от ортодоксального марксизма заключается в том, что «в состав руководящего класса принимается крестьянство»; «класс трудящихся в ленинских построениях по большей части занимает место пролетариата» (S. 633). Затем, противоречащая этой первой идее, синдикалистская идея системы советов, построенных снизу доверху. С этим связано отрицание принципа разделения властей: законодательной и исполнительной. И здесь, полагает автор, возникает ряд внутренних противоречий. Не обладая хозяйственным перевесом, пролетариат не может быть политически господствующим классом; советское государство по характеру своего населения «имеет тенденцию к преобразованию в крестьянское государство»; руководить движением к социализму может поэтому лишь сильная, сходная с военной организацией, государственная власть. Но эта последняя глубоко противоречит системе «построенных снизу доверху» советов, и последняя сохранилась поэтому лишь в теории: ее место заняла деспотия военного характера, система резко централизованного управления. Советские выборы являются только по названию выборами; решения советов предрешаются решениями других организаций и т. д. Терпит ущемление, по Тимашеву, и основная идея ленинизма; долженствующая иметь место диктатура «трудящихся», т. е. рабочих и крестьян, заменяется в действительности диктатурой пролетариата, а эта последняя — диктатурой «лучшей части» класса, партии. И далее следуют обычные эмигрантские сказки о диктатуре «политбюро», члены которого провели октябрьский переворот и затем поделили между собою государственную власть. Отсюда конечный вывод: советское государство «не только военная деспотия, оно помимо того еще и олигархия»... (S. 643). Вот к каким печальным результатам приводит мечта о свободнейшей в мире республике...
Прямым подголоском к воззрениям Н. Тимашева является и следующая, последняя статья на тему о советском государстве, — статья А. А. Боголепова: «Федерализм в Советской России». Автор исходит из аналогичной идеи неминуемого противоречия, которое якобы должно иметь место в советском государстве между принципами централизма и федерализма. Он полагает, что национальный вопрос пережил в коммунистической «доктрине» длинную эволюцию — от полного отрицания федерализма до признания «симбиоза народностей» союза. Однако федерализм и сейчас еще претерпевает значительные ущемления со стороны советского централизма и сводится на нет этим последним: не все, мол, национальные республики пользуются одинаковыми правами, над Советом Национальностей имеется еще высшая инстанция — Съезд Советов, основную роль играют объединенные наркоматы. Соответственным образом умаляется и право законодательной деятельности отдельных членов союза: вырабатываются общесоюзные основы законодательства, причем самое понятие «основы» получает слишком широкую интерпретацию. Право выхода из состава союза остается «jus nudum», т. к. осуществление его немыслимо без собственных финансов, без собственной армии. Правда, вынужден сознаться, Боголепов, практически во взаимоотношениях центральной власти и отдельных республик не возникает серьезных трений, т. к. они сглаживаются партией. «В конце концов правят не эти органы сами по себе, управляет посредством их коммунистическая партия»... (S. 663).
Легко убедиться, что теоретические злоключения Тимашевых и Боголеповых проистекают, прежде всего, из недостаточного понимания ими того принципа демократического централизма, того правильного соотношения между центральным руководством и советской периферией, которые лежат в основе всего нашего строительства. Они видят только централизм пролетарской диктатуры и только демократическую систему «построенных снизу доверху советов», противопоставляя эти понятия одно другому. Между тем, Ленин неоднократно повторял, что «система советов есть диктатура пролетариата». Пролетарская демократия тем принципиально и отличается от демократии буржуазной, что, представляя, по сравнению с этой последней, действительно огромное большинство населения, она не ограничивается формальным волеизъявлением этого большинства. «Через советы, правильно указывает т. Сталин, осуществляется государственное руководство крестьянством со стороны пролетариата. Советы соединяют миллионные массы трудящихся с авангардом пролетариата»... Партия, сознательный авангард, осуществляет руководящую роль, но нельзя, как это делает Тимашев, смешивать этой руководящей роли партии с диктатурой пролетариата. Диктатура пролетариата — более широкое и объемлющее понятие, охватывающее и отношение массы пролетариата к руководству партии и формы осуществления его диктатуры в классовом союзе пролетариата с крестьянством. «Диктатура пролетариата, как разъясняет т. Сталин, состоит из руководящих указаний партии плюс проведение этих указаний массовыми организациями пролетариата плюс их претворение в жизнь населением... Между руководящими указаниями партии и их претворением в жизнь лежит, следовательно, воля и действия руководимых, воля и действия класса, его готовность (или нежелание) поддержать такие указания» и т. д.[15]. Руководство, основанное на все растущем доверии к партии и к ее политическом опыту, руководство, привлекающее массы к активному и реальному участию в государственном строительстве, осуществляющееся через советы — вот в чем реальная сущность системы диктатуры пролетариата, проявляющейся в форме советской демократии. Все рассуждения Тимашевых о «военной деспотии» и о «синдикализме» указывают лишь на их полную неспособность понять эти основные и азбучные идеи ленинизма.
Но противопоставление диктатуры и советской системы обнаруживает и чисто юридический кретинизм в понимании авторами взаимоотношений между социально-классовым содержанием советской власти и той политической формой, в которую названное содержание облекается. А здесь особенно важно иметь в виду те положения материалистической диалектики, которые говорят, что если, с одной стороны, политико-юридическая форма «не чужда» содержанию, то, с другой, она не должна отождествляться с этим содержанием. Пролетариат один проводит свою диктатуру, но эта власть одного класса находит себе осуществление в политико-юридической форме союза пролетариата с трудовым крестьянством. «Содержание» — диктатура пролетариата включает и представление об этой политической форме, форме советов, но включает, кроме того, и понятие руководства партии, и понятие других классовых организаций пролетариата, служащих «приводными ремнями» между классом, его авангардом и всей остальной массой населения. Всего этого, разумеется, нельзя уловить, оставаясь при юридическом представлении о самостоятельности юридических форм.
И ни один А. Боголепов не сможет дать правильного представления о разрешении у нас национального вопроса, — если он будет подходить к нему чисто юридически, с точки зрения одного лишь формального равноправия отдельных национальностей; если он не учтет, что национальный вопрос для нас, в значительной степени, тот же вопрос об отношении к крестьянству, к руководству им; если он не осознает того реального, материального равенства, которое на деле обрели у нас прежде угнетенные нации, все активнее участвуя, по мере повышения своего сознательного уровня, в деле социалистического строительства. Голый юридический формализм в оценке нашего политического строя, естественно, никогда не может возвыситься до того диалектического понимания роли юридических форм, при котором, нисколько не преуменьшая их важности, вместе с тем мы не устанем повторять вместе с Лениным: «Формальное равенство не может быть формой борьбы за материальное равенство против фактического неравенства»[16].
Плохо, плохо обстоит с советским государством, но еще хуже с основными идеями советского права. Две статьи С. Гессена и И. Ильина обстоятельно информируют об этом читателей. С. Гессен («Die Rechts – und Staatsphilosophie des bolschewistisehen Kommunismus»), опираясь при этом на авторитеты Лассаля и Каутского, считает возможным противопоставить друг другу воззрения Маркса и Ленина на право (аплодируйте, А. М. Попов!). Марксу, говорит Гессен, удалось, благодаря перенятому им от Гегеля диалектическому пониманию «особенного», как проявления «общего», «отграничить понятие права от понятия чистой силы или власти. Каждый класс, по мнению Маркса, представляет в истории свою историческую эпоху, в течение которой его господство носит объективный характер, а почему справедливо и является более чем простой властью или силой. Эта правомерность господства класса длится постольку, поскольку класс фактически руководит и организует все общественное хозяйство»[17]. Его «особый» интерес совпадает тогда с «всеобщим интересом», с интересом совокупного хозяйства и становится поэтому правом: на этом основывается и право пролетариата. Таким образом, в марксизме, по мнению Гессена, имеется колебание между отрицанием и утверждением права. Этот открытый Гессеном «идеалистический момент» марксизма «в конечном счете неизбежно ведет к признанию самостоятельности права» (Н. S. 7). Право оказывается не просто орудием власти, но чем-то имеющим свою собственную самостоятельную закономерность. Право оказывается, таким образом, не только защищенным властью выражением классового интереса, но «защищенным властью интересом целого культуры» (S. 8). Отсюда, делает вывод Гессен, прямой путь и «к признанию демократического правового государства», как к этому приходит, напр., Каутский. «Право не только в руках класса, находящегося у власти и осуществляющего диктатуру. Наоборот, государственная власть лишь постольку законна и способна к уверенному существованию, когда она подчиняет себя праву, когда ее господство носит не характер диктатуры, но правовой характер» (S. 9). Совершенно иначе, по Гессену обстоит дело с чисто отрицательным пониманием права в коммунизме: «Теоретическая задача Ленина, вполне соответствующая его заговорщически-диктаторской деятельности, состояла в вытравливании всех идеалистических, идущих от Гегеля, моментов из марксизма» (S. 13). Здесь право обратилось в простое «средство» в руках пролетарского государства. «Право только слово, которым класс, находящийся у власти, называет свое господство... Форма вообще не существует, как таковая, как нечто, противостоящее самостоятельно содержанию и от него отличное... Принцип грубой, неприкрытой целесообразности достигает здесь неслыханного могущества» и т. д. (S. 11, 12). Вы слышите знакомые мелодии? Они уже прозвучали, хотя не столь откровенно, в трудах «преданнейшего революции» А. М. Попова!..
Мы не можем и не будем заниматься всеми дальнейшими широковещательными аналогиями, которые проводит С. Гессен между марксизмом и бакунизмом, якобинством и т. д. Но они пролагают дорогу следующим за ними юридическим вещаниям И. Ильина («Der Bolschewismus und die Krise des modernen Rechtsbewustseins»). Для последнего «право есть та невидимая объективная грань, которая отделяет один живущий дух от другого, в то же время связывая их» (S. 26). «Вся общественная жизнь — сознательно или бессознательно — пропитана правовым сознанием, опосредствуется и осуществляется через правосознание» (S. 27). Отсутствием последнего обличается, согласно Ильину, современная эпоха кризиса правосознания: «Заменить вопрос о праве вопросом о власти — это значит объявить несущественным различие между добром и злом в области права... Грани дозволенного и недозволенного стерлись и исчезли» (S. 34, 35). Признак революции — вырождающееся правосознание, в котором Ильин видит целых три момента: безграничный максимализм-«большевизм», утопический «коммунизм» и эгоистический, всеразрушающий «интернационализм». «Большевистское правосознание» чуждо позитивному праву: оно выявляется в произвольных действиях, а позже в нормах, построенных на произволе, ни к чему не обязывающих законодателя. Оно чуждо миру, порядку, договору: революция чужда самой «основной сущности права — способности обновляться и совершенствоваться на своих собственных юридических путях, посредством полноценной законности» (S. 40).
В какое положение попадает эта пышная юридическая фразеология при конкретном изучении последствий нашей революции, как нельзя лучше показывают статьи С. Зайцева и Б. Бруцкуса о нашем аграрном законодательстве. Оба, разумеется, приходят к выводу, что в нашем земельном праве победило крестьянское стремление к частной собственности и что принцип частной собственности должен одержать у нас конечную победу. Но, спрашивается, как быть с правами прежних собственников земли, помещиков? Не противоречит ли такое установление нового права на землю старому праву? И, увы, оказывается, что чисто «юридических путей», чтобы разрешить оную контроверзу, недостаточно, что нельзя говорить о предстоящем (?!!) восстановлении права частной собственности. «Вступление на путь восстановления земельной собственности, трезво рассуждает С. Зайцев, предполагает, что прежние собственники достаточно сильны, чтобы провести это восстановление». Если же этого нет, то приходится говорить о нарождении нового права земельной собственности (S. 82).
Писания Гессенов и Ильиных мы цитируем, разумеется, не для того, чтобы заниматься скучным делом критической оценки всей этой спекулирующей на невежестве иностранных читателей, по существу, откровенно-классовой юридической болтологии. Нашей задачей было лишь показать, куда растет «юридическая точка зрения» нашей «внутренней эмиграции» и какую удобную защитную оболочку находит она в нашем доморощенном «дюгизме». В борьбе с Поповыми, лучшим оружием, лучшим противоядием от всех самоновейших заграничных теорий должна служить нам наша испытанная, закаленная в теоретических боях марксистская диалектика.
Примечания
- 1. См. «Большевик», №7-8, 1926г.
- 2. См. «Право и Жизнь», 1925, кн. 7-8. стр. 7.
- 3. Уже во время печатания этой статьи последовало нашумевшее выступление Я. Оссовского, развившего «стройную» теорию независимого от классов «рабоче-крестьянского» государства! (см. «Большевик» № 14). Точка зрения далее цитируемых нами Поповых и Тимашевых получила у Я. Оссовского последовательно «коммунистическое» завершение…
- 4. Ленин. Собр. соч. т. II, стр. 81.
- 5. На этом положении А. М. Попова я должен остановиться и потому, что в подтверждение его автор ухитрился сослаться, в числе прочих, и на меня, совершенно не поняв, очевидно, в каком смысле мною употреблено было выражение «компромисс» в цитированной им фразе. Следует отметить, что на высказанную мною мысль о внутренней закономерности юридический ломки ссылались, но без достаточного основания, и некоторые другие авторы, напр., проф. Н. Сакулин.
- 6. См. предисл. Энгельса к «Развитию социализма от утопии к науке».
- 7. Ленин. Собр. соч. т. II, стр. 73-74.
- 8. См. напр., Ленин. Собр. соч. т. XIII, стр. 365.
- 9. Г. Плеханов, «За 20 лет». Предисл. к 3 изд.
- 10. Lask. Rechtsphilosophie, Gesam. Sсhriften. I. S. 313, 319, H. Кеlsen Der sociologische und der juristische Staatsbegriff, S. 73, 118.
- 11. Н. Ленин. Собр. соч. т. II, стр. 157.
- 12. Н. Ленин. Собр. соч. т. VII, ч. I, стр. 124.
- 13. Собр. соч. т. XVII, стр. 188.
- 14. Der Staat, das Recht und die Wirtschaft des Bolschevismus, Darstellung und Wertung seiner geistigen Grundlagen. Archiv für Rechts und Wirtschaftsphilosophie. Verl. W. Rotschild. Berlin. Grünewald. XVIII Band. Heft 4.
- 15. См. И. Сталин: «К вопросам ленинизма». Курсив наш.
- 16. Ленинский Сборник, III. стр. 495.
- 17. Der Staat u.s.w. «Archiv für Rechts — und Wirtschaftsphilosophie», Verl. XIX В. Heft 1. S. 6.
И. Разумовский. Устряловщина в праве. // Революция права — 1927 — №1 — С. 48-73.
Перевод в электронный вид — Д. Катунин, вычитка и верстка — И. Макеев и П. Андреев