Понятие права у Карла Маркса и Фридриха Энгельса [Редактировать]

1.

/68/ Огромное влияние, которое завоевывает себе в деле изучения права социологическое направление, и, в частности, методы исторического материализма, заставляют с особым интересом отнестись к содержанию и развитию правовых понятий у основоположников материалистического понимания общественных явлений К. Маркса и Фр. Энгельса.

Мы вправе говорить об обоих мыслителях, не отделяя одного от другого, ввиду того, что воззрения их на природу права и юридического мышления, как и в других областях, были в существенном одинаковы и служили друг другу взаимным дополнением. Правда, оба великих материалиста прошли не одинаковый путь в смысле юридической подготовленности.

Будучи сыном адвоката, Маркс естественно, получает в Бонне и Берлине юридическое образование, хотя, по его собственным словам, «занимался юриспруденцией лишь как подчиненной дисциплиной наряду с философией и историей»[1]. У главы исторической школы, Савиньи, Маркс слушает пандекты, у Эдуарда Ганса, ученика Гегеля, уголовное право и прусское государственное право, и, кроме того, другие юридические предметы. Особенно сильное влияние на первых порах оказали на него Ганс и вообще гегелевская философия права: право в этот ранний период Маркс исключительно воспринимал в философском аспекте. Первые попытки юношеских работ Маркса посвящены метафизике права и развитию идей в римском праве. В дальнейшем он переходит к позитивным юридическим наукам и уделяет им также немало внимания[2].

/69/ В противоположность Марксу, Энгельс не получает систематического юридического образования и впоследствии пополняет его самообразовательной работой. Его ранние работы посвящены философии (Шеллинга), и он, в гораздо меньшей степени, чем Маркс, должен был в дальнейшем переживать внутреннюю борьбу перерождающейся правового мышления. Он «преодолевает» не спекулятивное право, но классическую экономию — и уже очень рано обозначается у него чисто социологический подход к вопросам политики и права.

Ранние публицистические статьи Маркса (в «Anekdota» «Rheinische Zeitung») также носят отчасти и юридическую окраску, будучи всецело проникнуты духом Гегеля. Говорит ли он по вопросу о цензуре и свободе печати, или о «краже дров» (как квалифицировали тогда ландтаги собирание бедняками валежника), — Маркс всюду выступает в качестве искусного юриста, превосходно ориентирующегося в правовых понятиях своей эпохи и умудряющегося, исходя из принципов идеалистической и идеализирующей прусскую систему философии Гегеля, показывать противоречие этим принципам в устремлениях правительства и имущих классов и внутреннюю противоречивость их законодательных решений.

Идеализм господствует в публично-правовых воззрениях молодого Маркса, в особенности в его теории государства и законности.

«Неудовлетворительный государственный принцип можно извинить, но он становится непростительным, когда он недостаточно честен, чтобы быть последовательным»[3].

«Не из христианства, а из собственной природы государства, из его собственного существа вы должны выводить право государственных конституций, т. е. не из природы христианского, а из природы человеческого общества...

Государство надо строить не на основе религии, а на основе Разума и свободы»...

«Прежние философы строили государственное право либо на основе чувства, как, например, честолюбия, чувства общественности, либо на основе разума, но не общественного, а индивидуального разума. Новейшая, философия... строит государство из идеи целого… Она рассматривает государство как великий организм, в котором должны осуществляться правовая, нравственная и политическая свободы, причем отдельный гражданин, повинуясь законам государства, повинуется только естественным законам своего собственного разума, человеческого разума»[4].

В связи с этим стоит определение закона:

«Правовая природа вещей не может сообразоваться с законом, закон должен сообразоваться с ней»[5].

«Законы — это положительные, ясные общие нормы, в которых свобода приобретает теоретическое, независимое от произвола отдельных личностей существование... Настоящим законом становится он тогда, когда в его лице бессознательный естественный закон свободы воплотился в сознательный государственный закон»[6].

Поэтому изданные «противоестественные», «произвольные» законы о лесных порубках «это грубый /70/ материализм, это — грех против святого духа народов и человечества».

Несколько менее проявляется этот идеализм в воззрениях Маркса на преступление и наказание и на судебный процесс. Но и здесь Маркс всецело стоит на точке зрения Гегеля.

Мудрый законодатель должен не ограничивать сферы, но «уничтожить в каждом правовом стремлении его отрицательную сторону, представив ему положительную сферу деятельности»[7].

«Конкретное преступление предполагает определенную ступень наказания... Задача состоит в том, чтобы сделать наказание действительным следствием преступления. Оно должно явиться в глазах преступника необходимым последствием его собственного деяния, т. е. его собственным деянием. Пределом его наказания должен быть предел его деяния. То, что в данных пределах было нарушено, составляет предел данного преступления. Мера преступного есть, так. обр., мера преступления»[8].

«Государство должно видеть и в порубщике леса... человека и гражданина. Государство не может легкомысленно отрезать одного из своих членов от всех этих функций, ибо государство калечит само себя, когда оно делает из гражданина преступника…»

«Государство не только имеет средства поступать таким образом, как это соответствует его разуму, его всеобщности и его достоинству, а также праву и условиям жизни и собственности обвиняемого гражданина, — его непременная обязанность располагать этими средствами и применять их...»[9].

При краже дров «преступная сущность действия заключается не в посягательстве на материал дерева, а в посягательстве на государственный нерв дерева, на право собственности как условие, т. е. в осуществлении противозаконного намерения»... Лесовладелец не может посредством присвоения штрафов и барщины превращать в свою частную собственность публичное право:

«Публичное наказание есть право государства, но такое право, которое государство не может передать частному лицу, как не может идти человек уступить другому свою совесть. Всякое право государства по отношению к преступнику есть вместе с тем государственное право преступника»[10].

«Из представления о государстве, законности и уголовном праве вытекает взгляд и на судебный процесс».

«Какая нелепая, непрактичная иллюзия вообще — беспартийный судья, когда законодатель — партийный? Какое значение может иметь бескорыстное решение, если закон своекорыстный?… Необходимо связано с гласным, свободным процессом гласное по своей природе, продиктованное свободой, а не частным интересом содержание... Один дух должен одушевлять процесс и законы, ибо процесс есть только форма жизни закона, следовательно проявление его внутренней жизни»[11].

Но особенный интерес представляют ранние воззрения Маркса на развитие собственности и положительного права из обычного, в которых под идеалистической терминологией уже чувствуется будущий теоретик классовой борьбы.

Маркс, отвергая возможность существования наряду с законом обычного права привилегированных, вместе с тем выступает в защиту обычного права нищеты.

«Обычное право привилегированных по своему содержанию противоречит форме закона... Разумное обычное /71/ право при господстве общих законов есть не что иное, как привычка к законному праву, ибо право не перестало быть обычаем потому, что стало законом, оно перестало быть только обычаем. Обычай становится разумным, потому что право превратилось в закон, потому что обычай стал государственным обычаем. Обычное право, как отдельная область наряду с законом, имеет потому разумное оправдание лишь там, где право существует наряду и помимо закона, где обычай есть предвосхищение закона. Об обычном праве привилегированных сословий поэтому не может и речи быть. Закон признает не только их разумное право, но часто даже неразумные притязания... закон предвосхитил все возможные выводы из их права... Но если это обычное право привилегированных является обычаем, противоречащим понятию разумного права, то обычное право нищеты противоречит только обычаям положительного права... Форма закона не противоречит ему, оно только еще не получило ее...»

«Источник всякого обычного права бедных заключается в неопределенном характере некоторых видов собственности, не делающих ее ни безусловно частной, ни безусловно общей собственностью[12] в смешении частного и публичного права, выступающем перед нами во всех средневековых учреждениях... Рассудок уничтожил промежуточные неустойчивые виды собственности, прибегнув к заимствованной из римского права категории гражданского абстрактного права; законодательный разум тем более считал себя вправе уничтожить обязательства этой неустойчивой собственности по отношению к беднейшему классу, что он уничтожил и его государственные привилегии... Обычаи, являющиеся обычаями многочисленного бедного класса, с верным инстинктом умеют затронуть собственность с ее неоформившейся стороны». И Маркс видит в собирании валежника в частновладельческих лесах вполне законное проявление «захватного права» бедности, которая «в самой своей деятельности находит оправдание своего права»[13].

Однако и в данном случае и в своей борьбе с привилегиями Маркс исходит из идеалистического представления об «общем праве», «публичном разуме».

«Во все времена существовали все виды свободы — в одних случаях, как особая привилегия, в других — как общее право». Маркс негодует против частных интересов, которые рассматривают право не как самостоятельный предмет» и «действуют за спиной права».

«Привилегии земских чинов (ландтага. —И. Р.) не являются правом провинции. Наоборот, скорей право провинции там именно кончается, где оно становится привилегией земских чинов». Действия «сообразно с требованиями частной собственности» — суть «принижение государства», несоответствие самой «идее государства»[14].

Ранний период в развитии правовых понятий у Маркса представляет для нас особенный интерес при сопоставлении его с позднейшим периодом. Только тогда становится понятным, какие колоссальные трудности в лице привычного мышления пришлось преодолеть Марксу и почему некоторые положения гегелевской философии права, как мы убедимся, были им не только «преодолены», но и сохранены в дальнейшем развитии. /72/ Переход Маркса от идеализма к материализму означал одновременно постепенный переход от буржуазно-правового сознания с его феодально правовой терминологией к точке зрения нового общественного класса, но на первых порах в оболочке той же старой правовой терминологии[15].

«Реформа сознания», провозглашенная Фейербахом, должна была протекать не путем развития догматических учений, а через «анализирование мистического, себе самому неясного сознания, выступает ли оно в религиозной или в политической форме»[16]. Вслед за критикой религии, этой первой и основной формы «самому себе неясного сознания», — критикой, возвратившей человека на землю, происходит «разоблачение самоотчуждения человека в его безбожных образах»[17]. Поскольку идеалистическая философия права видимо узаконяла устремления прусской государственности, придавая ей в форме абстракции необходимо-разумный вид, критика права должна была начаться с критики представшего в новом виде государственно-правового порядка.

«Пышный плащ либерализма спал, и отвратительный деспотизм стоит во всей своей наготе пред глазами всего мира». «Мир филистеров — это политический мир животных», «принцип монархии вообще — это презренный, презрительный, обесчеловеченный человек»[18]. Но важно было подвергнуть критике не только существующие уже порядки, но и «их абстрактное продолжение» в государственно-правовой философии, отражавшей уже идеалы буржуазного общества.

«Критика немецкой государственно-правовой философии, получившей через Гегеля свою самую последовательную, самую содержательную и законченную формулировку, есть и то и другое — как критический анализ современного государства и связанной с ним действительности, так и самое решительное отрицание всей доныне существующей формы немецкого политического и правового сознания, самым благородным, универсальным, до степени науки возвысившимся выражением которого есть именно сама спекулятивная философия права»[19].

Поэтому исходным пунктом критики стало представлявшееся идеальным тогдашнему немецкому буржуазному правосознанию «политическое государство», существующее «не в самой разумной форме», но «заключающее во всех своих современных формах требование разума», а потому впадающее в противоречие между своим идеальным назначением и своими реальными предпосылками». «Политическое государство есть указатель практической борьбы человека». Можно и нужно «делать предметом критики самые специальные политические вопросы, вроде различия между сословной и представительной системой. Ибо этот вопрос выражает лишь политическим образом различие между господством человека и господством частной собственности»[20]. Самая «критика спекулятивной философии права протекает не в себе самой», а в разрешении практических задач[21].

Маркс решительно выступает против формы правового сознания, «протекающей в себе самой», сознания «самому себе неясного», становящегося «самоотчуждением человека», в действительности же отражающего /73/ лишь «практическую борьбу человека». Этот феноменальный характер права еще более подчеркивается Марксом в eгo статьях по еврейскому вопросу. Политическая эмансипация от религии, признание ее частным делом каждого, не есть законченный способ человеческой эмансипации. Человек в данном случае «признает себя самого лишь окольным путем, лишь через посредника», каким является государство.

«Государство на свой лад упраздняет различия в происхождении, сословии, образовании, профессии, когда объявляет политическими различиями рождение, сословие, образование, профессию, когда провозглашает без всякого внимания к этим различиям каждого члена народа равноправным участником народного суверенитета, когда рассматривает все элементы народной жизни с точки зрения государственной. Несмотря на это государство позволяет частной собственности, образованию, профессии действовать на свой лад и проявлять свою особую сущность, как частной собственности, образованию, профессии. Далекое от того, чтобы упразднить все различия, государство, напротив, существует лишь в предположении их наличности, чувствует себя политическим государством и осуществляет свою всеобщность лишь в противоположность к этим своим элементам».

И сославшись на замечание Гегеля, что государство «стоит под различными церквами», Маркс восклицает: «Конечно. Лишь стоя над особыми элементами, государство приобретает всеобщий характер».

Политическое государство является поэтому некоей абстракцией, «родовой жизнью человека», в противоположность его материальной жизни в условиях «гражданского общества» — этого «государства нужды и рассудка», по выражению Гегеля. В государстве человек имеет значение не действительного индивида, но «родового существа — он является мнимым членом воображаемого суверенитета». «Для человека, как буржуа, жизнь в государстве есть лишь видимость»[22]. Т. н. «права человека» суть права эгоистического буржуазного члена гражданского общества — и «права гражданина» — лишь средства для сохранения «прав человека». Политическая революция была наследием старого, феодального общества, которое «имело непосредственно политический характер, т. е. элементы гражданской жизни, напр. собственность и семья, форма и способ труда, были возведены на высоту элементов государственной жизни в форме феодальных прав, сословий, корпораций. Отменив эти права и корпорацию, революция разбила гражданское общество на его простые составные части, «политический же дух» она освободила от смешения с гражданской жизнью и «конституировала его как сферу общественности, всеобщего народного дела в идеальной независимости от тех особых элементов гражданской жизни». Таким образом, политический человек является лишь абстрактным, искусственным человеком, человеком как аллегорической, моральной личностью[23]. Создается своеобразный «оптический обман», как выяснил Фейербах, свойственный всякой абстракции, и не государство кажется средством для обеспечения благосостояния членов буржуазного «гражданского общества», а наоборот: «в сознании политических эмансипаторов вопрос опрокинут на голову и цель кажется средством, а средство — целью». «Раздвоение человека на публичного и частного человека — это не ступень, а завершение политической эмансипации», и современное государство на деле вытекает из предпосылок гражданского общества и не конструировалось /74/ еще в «действительно свободную от противоречий родовую жизнь человека». Вполне понятно поэтому «противоречие между политикой и денежной властью» отдельных членов гражданского общества. «Тогда как в идее первая властвует над другой, на деле она стала ее крепостным рабом»[24].

Аналогичные замечания находим мы и в других, позднейших статьях Маркса, относящихся к переходному, фейербахианскому периоду; но здесь терминология и определения уже более уточняются.Так, характерна статья в «Vorwärts» 1842 года:

«Государство... зиждется на противоречии между общественной и частной жизнью, на противоречии между общими интересами и интересами частными». Эта частная собственность, эта торговля, эта индустрия, этот взаимный грабеж различных классов общества, «эта разобщенность, низость, это рабство гражданского общества есть то естественное состояние, на котором покоится современное государство, подобно тому, как гражданское общество рабства было естественным основанием, на котором покоилось античное государство. Существование государства и существование рабства неразрывны… Для того, чтобы устранить бессилие своей администрации, современное государство должно было бы упразднить нынешнюю частную жизнь. Для устранения частной жизни государство должно было бы устранить себя самого, ибо оно существует только в противоположность к этой последней». Так называемая «политическая душа революции состоит в тенденции политически невлиятельных классов уничтожить свою изолированность от государства и от господства». Корень зла не в той или иной форме государства, но в сущности его как такового. Но «чем могущественнее государство, чем политически развитее страна, тем менее она склонна искать причину социального зла в принципе государства, т. е. в теперешнем строе общества, деятельным, самосознающим и официальным выражением которого является государство, тем менее она склонна понять общий принцип этого зла». Создается особый, своеобразный «политический разум», «политическая точка зрения», искажающие это понимание. «Политический разум есть только политический разум, ибо он мыслит в границах политики. Чем он изощреннее, жизненнее, тем менее он способен понять социальные неустройства... Принцип политики — воля. Чем одностороннее и, стало быть, совершеннее политический разум, тем более он верит во всемогущество воли, тем ослепленнее он относится к естественным и духовным границам воли…». «Политическая точка зрения», для которой понятия государства и общества совпадают (государство есть устройство общества), поэтому ищет причины общественных зол в законах природы, в независимости от государства частной жизни, в ошибках администрации, в «злой воле бедных» или в противоположности нищеты и богатства, видит только препятствие для «чистой демократии и т. п.»[25]!

Почти тожественные положения разбросаны по страницам «Святого семейства» (кон. 1844 г.). Ограничимся немногим для более полного освещения вопроса.

За новым сопоставлением современного и античного государства следует: «Будучи само продуктом буржуазного общества, собственным /75/ развитием вынужденного разрушить старые политические рамки, государство, с своей стороны, должно было бы признать свое место рождения и основу в провозглашении человеческих прав»... «Рабство буржуазного общества по видимости своей есть полнейшая свобода, потому что оно кажется законченной формой независимости индивидуума... между тем как оно, наоборот, представляет собой его законченное рабство и человеческую отверженность. На место привилегии тут стало право». — «Интерес — вот что скрепляет друг с другом членов буржуазного общества. Только политический предрассудок способен еще в наше время воображать, что государство скрепляет общественную жизнь, между тем как, наоборот, гражданская жизнь скрепляет государство». Наполеон, «рассматривавший государство как самопомощь», «деспотически подавляя либерализм буржуазного общества — политический идеализм его будничной практики», будучи полон «презрения к идеологам»... Впоследствии же, в 1830 г., либеральная буржуазия уже не стремилась к достижению общественных целей, а, напротив того, рассматривала государство как официальное выражение своей исключительной власти и как политическое признание своих собственных интересов»...[26].

К этим отчетливым положениям Маркса Энгельс в этот ранний период прибавляет весьма немногое, и его воззрения на право находят себе выражение в редких замечаниях.

Так, говоря об экономической революции XVIII века, он указывает, что в ней были противопоставляемы и новые политические и правовые понятия, «монархии — республика, божественному праву — общественный договор», но «политика и не подумала исследовать предпосылки государства как такового»[27]. В наиболее свободных политических государствах, Англии и С. Штатах, «господствуют общественные предрассудки», посредством подкупов избирается парламент, отражающий интересы бездельничающей поземельной и промышленной аристократии. А потому «демократия является лишь переходным пунктом к действительной человеческой свободе»[28]. «Положение рабочего класса в Англии», писавшееся Энгельсом в эти годы, также всецело проникнуто воззрениями на классовый характер современного государства и на государственную власть как принадлежащую «имущим классам».

Нужно оговориться, как Маркс, так и Энгельс в этот период говорят преимущественно не о государстве вообще, а о буржуазном государстве и буржуазном обществе. Однако их выводы приложимы, как станет ясно в дальнейшем, и к более широким историческим обобщениям.

2.

В последующем своем развитии Маркс постепенно покидает юридическую точку зрения на общественную жизнь, заменяет ее социально-экономической точкой зрения и сравнительно реже возвращается к вопросам права. Энгельс, по существу никогда не стоявший на спекулятивно-правовой точке зрения, напротив того, в дальнейшей своей /76/ деятельности подходит к вопросам права, давая им новое, социологическое освещение.

Для нас поэтому важно установить, что уже в ранних сочинениях Маркса в зародыше содержатся почти все те положения, которые позднее в более оформленном виде и в более широкой исторической перспективе были развиты Энгельсом в «Анти-Дюринге», «Людвиге Фейербахе», и «Происхождении семьи».

Как легко можно видеть, критика гегелевской философии права, начавшаяся в письмах к Руге и завершившаяся в «Святом семействе» и отчасти неизданной «Немецкой идеологии», эта критика «преодолевала» преимущественно гегелевскую теорию государства. Понятие государства получает все более первенствующее значение в ряду других правовых понятий, а потому область, напр., частного права и другие гораздо менее занимают в эту пору Маркса. И это понятно: «идея» государства, с одной стороны, являлась доминирующей, как высшее завершение в системе правовых идей гегелевской философии. С другой стороны, критика именно «политической идеологии» служила Марксу могущественным средством социальной борьбы.

Результаты этой критики можно оценить, лишь сопоставив их с исходными положениями. Вначале государство, основанное на «разуме свободы», было воплощением публичного разума, «великим организмом», в коем должны были осуществляться правовая, нравственная и политическая свободы. В государственных законах свобода приобретала теоретическое, независимое от произвола, сознательное выявление. Постепенно, с развитием критики, резко начала отличиться современная форма государства от государства идеального. Самая эта форма государства в дальнейшем оказалась лишь внешним выражением происходящей в обществе борьбы, в основе которой лежат претензии частной собственности. Понятие государства превратилось в полную абстракцию, в лишь идеально независимую сферу, в коей осуществляется воображаемый общественный суверенитет. Но такая «видимость» мыслима, возможна и необходима лишь при наличии общественных противоречий, борьбы между «влиятельными» и «невлиятельными» классами за господство. Государство становится некоей надстройкой над обществом, видимостью отражения общих интересов при господстве частных интересов, самое существование коей необходимо лишь постольку, поскольку существует «общественное рабство». В государстве поэтому происходит «самоотчуждение человека»: он раздваивается на публичного и частного человека. Преследуя в действительной жизни свои частные интересы и желая дать им возможно более полную свободу, он создает абстракцию государства, представляющего якобы общественные интересы и служащего для отвода глаз «невлиятельным» классам.

Какой, казалось бы, контраст с первоначальной гегельянской конструкцией и какая, тем не менее, глубокая, чистая внутренняя связь с ней. И у Маркса-гегельянца и у Маркса, переходящего к материализму, государство стоит над обществом, как олицетворение общих интересов, в противоположность частному произволу. Но Маркс-гегельянец видит в государстве высшее выявление общественно-разумной природы человеческого общества, представляющего поэтому высшую ступень по сравнению с гражданским обществом и регулирующего жизнь последнего. Маркс же-фейербахианец видит в государстве лишь надстройку над определенным базисом общественных отношений, общественных противоречий и борьбы, изменяющуюся вместе /77/ с этими отношениями[29]. Государство из логического завершения общественной жизни обращается в его исторический результат. Но при всем том государство продолжает рассматриваться Марксом не столько как аппарат, как государственная машина, сколько, главным образом, как «идея» государства, как некая «политическая идеология». Этим самым была подготовлена почва для дальнейшего развития воззрений Маркса и Энгельса на право вообще как на один из видов идеологического мышления.

Другим важным моментом является выяснение исторического характера деления права на публичное и частное. Деление это происходит вследствие развития буржуазного общества, в котором выпячиваются частные интересы человека-буржуа в противовес общественным интересам человека-гражданина. Но такое раздвоение означает раздвоение и «самоотчуждение» человека, цельной человеческой общественной личности и потому немыслимо в будущем «родовом» государстве-обществе. Развитие частно-правовых форм сознания, таким образом тесно переплетается с развитием его государственно-правовых форм и имеет одни и те же социально-исторические корни.

Критикой государственно-правовой философии и исследованиями в области экономии предопределяется все дальнейшее развитие правовых понятий у Маркса и Энгельса. «Мои исследования, — писал впоследствии Маркс, — привели меня к заключению, что правовые отношения, наравне с формами государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития духа, но скорей коренятся в материальных условиях жизни»[30]. Став на точку зрения материалистического понимания истории, он рассматривает право как одну из «идеологических форм, в которых люди воспринимают в своем сознании конфликт (производительных сил и производственных отношений. — И. Р.) и во имя которых борются»[31]. Политика и право оказываются таким образом политическими и юридическими формами, а эти последние понимаются как порождение носящего идеологический характер сознания.

Прежде всего нужно напомнить общее определение идеологического мышления, данное Энгельсом: «Идеология — это процесс, который проделывает т. н. мыслящий человек, хотя и с сознанием, но с сознанием неправильным. Истинные побудительные силы, которые приводят его в движение, остаются ему неизвестными... Так как это процесс мысли, то человек и выводит как содержание, так и форму его из чистого мышления своих предшественников... У исторического идеолога в области каждой науки имеется известный материал, который образовался самостоятельно из мышления прежних поколений и проделал ряд ступеней самостоятельного развития в мозгу этих следовавших один за другим поколений. Конечно, на это развитие могли воздействовать в качестве сопутствующих причин и внешние факты, относящиеся к данной области или к другой, но факты эти по молчаливому соглашению считаются опять-таки просто вкладами мыслительного процесса, и, таким образом, мы все время продолжаем оставаться /78/ в области чистой мысли, которая переварила счастливо самые твердые факты»[32]. Вследствие этого идеология «имеет дело с мыслями как с независимыми сущностями, которые самостоятельно развиваются из самих себя и подчиняются своим собственным законам». Выражение «по молчаливому соглашению» относится, очевидно, к наиболее сознательным и лицемерным творцам идеологии, но в большинстве случаев это сознание с самого начала затемнено и истинные причины событий ему неизвестны. «Что материальные условия жизни людей, в головах которых совершается данный процесс мышления, определяют его собой, этого, конечно, не сознают эти люди, потому что иначе всякой идеологии пришел бы конец». «Раз возникнув, всякая идеология развивается в связи со всей совокупностью существующих представлений и подвергает их дальнейшей переработке»[33].

Происхождение идеологического мышления Энгельс выводит из общественного разделения труда, приведшего к отрыву производства идей от производства средств существования. Так, в «Анти-Дюринге» мы читаем: «не только рабочие, но также и эксплоатирующие их прямо или косвенно классы, благодаря разделению труда, порабощены орудиями своей деятельности... юрист — своими закостеневшими правовыми воззрениями, которые господствуют над ним как самостоятельная сила»[34].

Уже из этого последнего видно, что все сказанное об идеологии вообще целиком относится и к «политическим и правовым формам». (Нужно заметить, что Маркс и Энгельс разграничивают эти два понятия. Как политическими формами, так и политической «идеологией» обозначаются государственно-правовые формы и развитие «политических принципов», в которых находит себе отражение общественная борьба. Правовая же идеология, правовые или юридические формы в узком смысле слова относятся преимущественно к области гражданского частного права и другим видам публичного права[35].

Политические и правовые формы носят уже сами по себе идеологический характер, так как они представляют только «формы», в которых происходит отражение действительных материальных конфликтов и классовой борьбы в человеческом сознании, стало быть, в большей мере одностороннее и недостаточное их отражение. «Как политическое, так и гражданское законодательство всегда лишь выражало, заносило в протокол требования экономических отношений»[36]. /79/ Но еще более отдаленное «отражение всех этих действительных битв в мозгу участников» составляют «политические, юридические... теории... и их развитие в систему догм»[37].

Вопрос о политических и правовых формах классовой борьбы осложняется при попытке определить взаимоотношение этих «форм» с действительными общественными отношениями людей. В «Анти-Дюринге» в одном месте говорится о необходимости, в противоположность идеологам, «конструировать нравственность и право... из действительных общественных отношений окружающих людей»[38]. Не совсем ясно, приравнивается ли право действительным отношениям людей, или представляет собой уже нечто последующее, сопровождающее эти отношения. В другом месте «Анти-Дюринга» Энгельс называет «мораль и право» «общественными отношениями»[39], и наконец в той же главе он говорит о «почве морали и права» как о шаткой почве мнений и чувствований»[40]. Известное положение Маркса в предисловии «К критике политической экономии» звучит: «производственные отношения, или, употребляя юридическое выражение, имущественные отношения». Однако письмо Маркса о Прудоне от 24 февраля 1865 года говорит о «политической экономии, охватывающей всю совокупность имущественных отношений не в юридическом их выражении, не в качестве соотношений воли личностей, а в их реальной сущности, т. е. в качестве отношений производства»[41]. Наконец, в цитированной выше речи Маркса на кельнском процессе законы являются «правовым выражением» общественных интересов и потребностей, причем под общественными, согласно контексту, понимаются интересы господствующего класса, господствующего общественного уклада[42].

Таким образом, право, с одной стороны, является общественными отношениями людей. С другой стороны, даже имущественные отношения могут рассматриваться в своей «реальной сущности», независимо от их юридического выражения. Право представляет «соотношения воли личностей», «мнения и чувствования», некоторые психические переживания, не совпадающие с общественными отношениями производства. Чем более развитый в смысле «теории» характер носит право, тем более оно как идеологическая форма отличается от простых «мнений» и обычаев. Разумеется, при этом отражение в праве общественных отношений людей будет носить односторонний превратный характер. В особенности это проявляется тогда, когда за дело берется «объективный» идеолог, конструирующий право и нравственность «из понятия» или (подобно Дюрингу) из так называемых простейших элементов общества. Такой идеолог вынужден использовать для своих построений «материал двоякого рода: во-первых, скудные остатки реального содержания, которые еще могут заключаться в этих положенных в основание абстракциях, а во-вторых, то содержание, которое наш идеолог произносит из своего собственного сознания. Но что находит он в своем сознании? Большею частью нравственные и правовые воззрения, которые более или менее точно выражают (в положительной или отрицательной форме, освещая или борясь) общественные и политические условия, при которых он живет, далее, быть /80/ может, представления, заимствованные из соответствующей литературы; наконец, быть может, и личные фантазии. Наш идеолог может вертеться и изворачиваться, как ему угодно, но историческая реальность, которую он выбросил в дверь, влетит обратно в окно, и, воображая, что он составляет нравственность и правовое учение для всех миров и всех времен, он на самом деле вырабатывает искаженное (ибо оно оторвано от своей реальной почвы), словно в вогнутом зеркале перевернутое вверх ногами, изображение консервативных или революционных течений своего времени»[43].

Итак, целый ряд причин содействует тому, что правовые отражения действительности превращаются в правовую идеологию. Здесь играет роль и неотчетливое понимание реальных отношений и консервативные или революционные тенденции класса, литературные и иные традиции и предрасположения, субъективные представления и т. д.

Идеологический характер права обнаруживается и в том, что, будучи «мнениями и чувствованиями», «отражающими более или менее точно» экономическое бытие общества, право само себя весьма резко отделяет от чувства и совести; это различение находит себе объяснение в односторонней сущности права, равно как в его догматической форме, и составляет даже одну из главных догм права... практическое осуществление этого различия... образует высшую ступень в развитии права»[44].

Таким образом, право, с точки зрения Маркса и Энгельса, представляется как отражение в «теоретизирующем» сознании всей совокупности выявляющих интересы господствующего класса и потребности общественного строя соотношений воль и иных психических переживаний людей в общественном процессе производства, — отражение, предрасположенное к неизбежному идеологическому развитию в системы догм. Эта точка зрения находит себе дальнейшее обоснование и уяснение при рассмотрении отдельных разновидностей права: государственного, гражданского, уголовного, семейного, трудового и т. п.

Политические отношения, как уже говорилось, являются отражением и выражением классовых, в конечном счете экономических, конфликтов и классовой борьбы. «Государство и государственное право определяются экономическими отношениями»[45]… «в борьбе между правительством и оппозицией отражается борьба уже ранее существующих и борющихся классов, отражается неправильно, не прямо, а косвенно, не как борьба классов, а как борьба за политические принципы, и при том так неправильно, что потребовались тысячелетия для того, чтобы мы могли разгадать, в чем дело»[46]. Поэтому отдельные политические формы носят исторический, преходящий характер, зависят от развития материальных условий. «Когда материальные условия существования общества развились настолько, что преобразование его официальных политических форм стало для него жизненной необходимостью, тогда изменяется вся физиономия старой политической власти»[47].

/81/ «Политическое» отражение в сознании классовых интересов и классовой борьбы в виде упомянутой «борьбы за политические принципы» предрасположено более, чем какая-либо иная форма правовых переживаний, к идеологическому развитию и к идеологическому искажению действительных отношений. И это не потому, чтобы в основе своей политические отношения были оторваны от действительных отношений. Напротив того, как определенная совокупность психических взаимодействий «политические отношения между людьми являются, конечно, в то же время и социальными, общественными отношениями, как и все отношения, в которых люди сталкиваются между собой»[48]. Причины такого идеологического извращения уясняются путем изучения истории развития государства.

Чтобы не повторять здесь исчерпывающего анализа сущности государства, роли его в социалистической революции и характера его «отмирания», произведенного В. Ильиным-Лениным в его «Государстве и революции», ограничимся самой общей сводкой некоторых положений Маркса и Энгельса, относящихся к возникновению государственной власти, материальной основе и сущности государственной идеологии.

«Общество порождает известные общие функции, без которых оно не может обойтись. Предназначенные для этого люди образуют новую отрасль разделения труда внутри общества. Вместе с тем они приобретают особые интересы также и в противоположность тем, кто их уполномочил. Они становятся самостоятельными по отношению к ним и таким образом является государство»[49]. Эта наиболее общая схема развития государства, из данных Энгельсом, имеет в виду, однако, лишь зародыш государственной власти. В «Анти-Дюринге» Энгельс говорит о том, как уже в первобытных общинах, где «отсутствуют общественные классы»... «с самого начала существуют известные общие интересы, соблюдение которых приходится передавать отдельным членам, хотя и под контролем общества; как подобные должности... снабжены известными полномочиями и представляют зародыш государственной власти. По мере увеличения производительных сил, плотности населения, соединение общин «вызывает новое разделение труда, учреждение органов для охраны общих и для отражения сталкивающихся с ними интересов. Эти органы, которые как представители общих интересов целых групп уже занимают по отношению к каждой отдельной общине обособленное, а при известных условиях даже враждебное положение, становятся вскоре еще более самостоятельными», по мере развития наследственных должностей, учащения конфликтов с другими группами и разложения общинного хозяйства. Таким образом, «в основе политического господства повсюду лежит отправление общественной службы», «всякая политическая сила основывается первоначально на экономической общественной функции», но постепенно становится самостоятельной по отношению к обществу «и превращается в господство над обществом»[50].

Рост самостоятельности отдельных политических функций возможен и до появления государства в полном смысле этого понятия; но «господство над обществом» возможно лишь с гибелью старого родового общества, возникновением общественных классов, вследствие /82/ разделения труда»[51]. Поэтому, государство и представляет собой «продукт общества на определенной ступени его развития»[52].

С разделением общества на классы меняется смысл и содержание общественных функций. «Возникнув из потребности держать в узде противоположность классов» и «в самых столкновениях этих классов... государство по общему правилу является государством самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи его становится также политически господствующим классом и приобретает, таким образом, новые средства для подавления и эксплоатации угнетенного класса»[53]. Эти средства двоякого рода: государство как общественная власть и государство как идеологическая сила.

Общественная власть государства отличается от прежних общественных функция тем, что уже непосредственно не совпадает с населением, самостоятельно организующимся в вооруженную силу. «Такая особая общественная власть» существует во всех государствах: она состоит не только из вооруженных людей, но и из вещественных придатков к ним, каковы тюрьмы и всякого рода принудительные учреждения, которых совсем не знало родовое общество... Она возрастает по мере того, как обостряются внутри государства классовые противоречия и как становятся более крупными, более населенными граничащие друг с другом государства». Для содержания этой общественной власти нужны налоги, для управления ею — чиновники, становящиеся, таким образом, «над обществом» и «окружающие себя исключительными законами»[54]. Так доводится до совершенства и необычайного могущества «эта исполнительная власть с ее громадной бюрократической и военной организацией, с ее многосложной и искусственной государственной машиной, с этим войском чиновников… ужасный организм-паразит»[55]. Государственная власть все более становится «концентрированным и организованным общественным насилием»[56]. Она «принимает все более и более характер общественной власти для угнетения труда, характер машины классового господства»[57]. Прежний «орган общества для защиты своих интересов от внутренних и внешних нападений» ныне «старается стать в независимое отношение к обществу и тем более успевает в этом, чем более является органом одного какого-нибудь класса и чем более подчеркивает господство этого класса»[58]. «Современная государственная власть есть не более, как администрация, заведующая общими делами класса буржуазии»[59].

/83/ Теперь понятно, почему так сильна и получает такое значительное развитие государственная идеология: в виде исполнительной власти и государственной машины эта идеология имеет достаточно внушительный материальный базис для своего развития.

Идеология государства представляет не менее важное средство подавления и эксплоатации угнетенные классов. «Государство является первой идеологической силой, подчиняющей себе людей... Борьба угнетенного класса против класса угнетающего неизбежно становится прежде всего политической борьбой, борьбой против политического господства угнетателей. Сознание связи этой политической борьбы с ее экономической основой ослабевает, а иногда пропадает совсем. Если же оно не совсем исчезает у борющихся, то почти всегда отсутствует у историков[60]. Политическая власть, таким образом, служит «официальным выражением» существующей противоположности классов. Государство служит ее искаженным отражением, косвенным выражением, «признанием того, что общество запуталось в неразрешимом противоречии с самим собой, что оно раздираемо непримиримыми противоречиями, которые оно бессильно устранить». И тут выявляется сущность государственной идеологии: «для того чтобы эти противоречия, классы с враждебными экономическими интересами не уничтожили себя и общество в бесплодной борьбе, понадобилась сила, стоящая по видимости над обществом и способная смягчить столкновения, удерживать их в пределах «порядка»[61]. Оторванность государства от общества, его противопоставление обществу как некоей самостоятельной силы составляет характерный признак государственной идеологии. «Всякий возникающий общий интерес государство немедленно отрывало от общества, противопоставляло его обществу как высший всеобщий интерес, извлекало из сферы общественной самодеятельности и делало предметом правительственной деятельности»[62]. Этот отзыв Маркса о легитимной и июльской монархиях вполне приложим ко всякому чрезмерному развитию государственно-правовой идеологии[63].

Укрепление государственной идеологии, теории самостоятельности и общественной полезности государства, идет различными путями. Прежде всего авторитет ее подкрепляется внушительной государственной машиной, слишком сложной для того, чтобы можно было усмотреть в ней организацию господствующего класса. Затем в некоторые переходные периоды действительно случается, что «государственная власть в качестве мнимого посредника временно приобретает известную самостоятельность» по отношению к борющимися классам[64]. Кроме того, в противоположность прежним государственным формам, где «представляемое гражданам право соразмерялось с их имущественным положением и этим открыто признавалось, что государство является организацией имущего класса для защиты его от неимущих», в противоположность им «высшая форма государства, демократическая республика… официально ничего не знает уже об имущественных различиях. В ней богатство пользуется своей властью косвенно, /84/ но тем вернее»: при помощи подкупа чиновников, государственной задолженности бирже и «всеобщего избирательного права»[65].

Наконец, сделавшись силой, независимой от общества, государство немедленно порождает новую идеологию в лице профессиональных политиков, выдвигающих те или иные «политические принципы», и теоретиков государственного права, оформляющих результаты классовой борьбы  — государственные конституции, — и создающих на их основе «системы догм».

3.

Государство зиждется на «гражданском обществе», определенной форме экономических отношений людей. «Гражданское», т. е. буржуазное общество в конкретном случае, с точки зрения Маркса, не только «агрегат» самостоятельных лиц или «атомов», как это полагал Гегель[66]. Члены гражданского общества «не атомы», потому что они связаны не только «отвлеченным, формальным правом», но и общими интересами[67]. Этими интересами и определяется характер государства.

«Роль гражданского права в сущности сводится к законодательному освещению существующих при данных обстоятельствах нормальных экономических отношений между отдельными лицами»[68].

Казалось бы, гражданское право должно было бы лежать в основе всех дальнейших юридических построений, а государственное право — всецело зависеть от гражданского. Но взаимоотношения между ними гораздо сложнее.

Если экономические отношения, отражающиеся в гражданском праве, развиваются ранее соответствующих форм государства и, таким образом, предопределяют государственное право, то юридическое выражение этих экономических отношений развивается в связи с уже существующим государственным правом и в тесной от в него зависимости. «Все потребности гражданского общества — независимо от того, какой класс господствует в данное время, — необходимо должны пройти через волю государства, чтобы добиться законодательного признания. Это формальная сторона дела, которая сама собой разумеется». «Чтобы получить санкцию закона, экономические факты должны в каждом отдельном случае принять вид юридических отношений»[69]. И при этом, хотя, в конечном счете, и «государственная воля определяется изменяющимися потребностями гражданского общества, преобладанием того или иного класса и т. д.»... «приходится считаться со всей системой уже существующего права»[70]. «В современном государстве право не только должно соответствовать общему экономическому положению, не только быть его выражением, но также быть выражением внутренне согласованным, которое благодаря внутренним противоречиям не шло бы само против себя. А для того, чтобы этого достичь, точность отражения экономических отношений страдает все более и более. Подобное явление встречается тем чаще, чем /85/ реже случается, что кодекс законов представляет из себя резкое, несмягченное, правдивое выражение господства одного класса. Это противоречило бы общей правовой идее»[71]. В необходимости внутреннего согласования права лежит основа, в общей правовой идее заключается сущность частно-правовой идеологии.

Формы законодательного освящения частно-правовых отношений весьма различны. Можно придать буржуазный смысл старому феодальному праву, как это делалось в Зап. Европе и, в частности, в Англии[72], можно принизить до уровня мелкобуржуазного или полуфеодального общества «первое всемирное право общества, состоящего из товаропроизводителей, т. е. римское право» и даже «юридически исказить его с помощью будто бы просвещенных, считающихся с нравственными требованиями юристов» (прусское земское право). Можно «фальсифицировать», «смягчить» и «ослабить» выраженную в Наполеоновском кодексе «чистую последовательную идею революционной буржуазии» ввиду нарастания революционного движения пролетариата[73]. Компромисс между общественными классами, таким образом, не только выражается в компромиссе между формой и содержанием, но и в некотором изменении в связи с этим самого смысла содержания и в неточном отражении действительных экономических отношений[74]. «Если гражданские правоопределения представляют собой лишь юридическое выражение экономических условий общественной жизни, то они, смотря по обстоятельствам, выражают их иногда хорошо, иногда и плохо»[75]. «Ход правового развития состоит главным образом в том, что сначала пытаются устранить противоречия, вытекающие из непосредственного перевода экономических отношений в юридические права, а потом влияние и принуждение дальнейшего экономического развития опять постоянно ломает эту систему и вовлекает ее в новые противоречия («я здесь говорю, — замечает Энгельс, — пока только о гражданском праве»)[76].

Все эти причины способствуют тому, что и гражданское право получает идеологическое развитие. «Сделавшись силой, независимой от общества, государство немедленно порождает новую идеологию». И «у юристов, занимающихся гражданским правом, экономические отношения совсем исчезают из виду... Юридическая форма кажется всем, экономическое содержание — ничем. — Как государственное, так и частное право… рассматриваются как независимые области, которые имеют свое отдельное историческое развитие и которые должны и могут быть подвергаемы самостоятельной систематической разработке путем последовательного устранения всех внутренних противоречий»[77]. «Отражение экономических отношений в виде правовых принципов необходимо является точно также стоящим вверх ногами. Это отражение совершается так, что этот процесс не доходит до сознания действующего лица. Юрист воображает, что действует с априорными положениями, а это всего лишь экономические отражения. Таким /86/ образом, все стоит на голове»[78]. «Стоя на точке зрения юридических иллюзий, он рассматривает не закон как продукт материальных отношений производства, а наоборот, отношения производства как продукт закона»[79].

Частно-правовая идеология, таким образом, развивается в тесной связи с «политической» идеологией и в зависимости от этой последней. Поэтому идеологическая характер носит и упомянутое выше историческое отделение публичного права от частного права, «общих интересов» от «частных интересов». «Во всей истории созидание «общих интересов» происходит при посредстве индивидуумов, определенных как частные люди»... Эта противоположность лишь мнимая, так как одна сторона — так называемые «общие интересы» — беспрерывно производится другой — частными интересами и вовсе не является по отношению к ней самостоятельной силой, с особой историей... это противоречие на практике постоянно уничтожается и вновь создается»[80].

Вышеотмеченная взаимозависимость и моменты расхождения позднейшего правопонимания Маркса с его первоначальными гегельянскими воззрениями могут быть поняты нами теперь более углубленно. Согласно Гегелю, государство «совмещает в себе принципы, на которых основаны семейство и гражданское общество; оно... должно ограждать семейство и руководить гражданское общество... своею властью ограничивать эти подчиненные ему сферы и сдерживать их в своем субстанционном единстве»[81]. «В развитии научного понятия государство кажется результатом, в действительности же государство скорей есть первое начало». Государство поэтому не служит, а господствует, оно есть не средство, а цель, цель в себе, высшая из всех целей, нравственный организм; как верховный разум, оно возвышается над гражданским обществом, «государством нужды и рассудка», как высшее завершение права, оно стоит над церквами, сословиями, корпорациями. Разумная конституция по существу есть система посредничеств и примирения государственной власти с отдельными сословиями и корпорациями гражданского общества. Жизнь гражданского общества, область частного права, таким образом, регулируется государством, противоположности его «примиряются» — посредством издаваемых государством законов[82].

В позднейших воззрениях Маркса и Энгельса сохраняется как представление о том, что государственная власть стоит «над» обществом, так равно и то, что законы гражданского общества считаются уже «со всей системой существующего права». Но само «гражданские общество» уже превратилось из логической ступени в результат исторического развития, конкретно в буржуазное общество. Поэтому названные представления переносятся в область идеологического мышления. Государство оказывается «по видимости» стоящим над обществом, а законодательство ограничивает само себя, смягчает острые углы, чтобы не противоречить «общей правовой идее» — идеологическому представлению о государстве как силе, стоящей над частными интересами. Интереснейший случай воздействия идеологии на дальнейшее идеологическое развитие!

/87/ Остановимся на некоторых примерах понятий частного права, развитие которых получает идеологический характер.

Таким является понятие «равенства», не только когда оно понимается как равенство перед законом, но и как равная правоспособность членов общества по отношению друг другу и равное право их на владение собственностью. Равенство в таких случаях мыслится отвлеченно, оторвано от равенства в экономической области; равноправие оказывается частно-правовой идеологией, поскольку неравномерно распределены самые объекты права. «Пролетарское требование равенства есть требование отмены классов»[83]. «Точно также понятие «свободы», поскольку оно мыслится от исторической неизбежности и необходимости, представляет идеологическое извращение действительности и отдаленное отражение интересов буржуазного общества. Равным образом и самое понятие «личности» не может быть отделяемо от конкретных общественных отношений». «Человек сначала смотрится, как в зеркало, только в другого человека. Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку»[84].

Но чаще всего получает идеологическое развитие основное понятие «вещного» права, понятие собственности, поскольку оно мыслится обычно лишь как частная собственность. Это не означает, что Маркс и Энгельс отвергают все виды собственности, понимаемой как присвоение. «Всякое производство, — замечает Маркс, — есть присвоение индивидуумом благ природы внутри определенной общественной формы и посредством нее. В этом смысле будет тавтологией сказать, что собственность (присвоение) есть условие производства. Смешно, однако, делать отсюда прыжок к определенной форме собственности, напр. к частной собственности»[85]. Та или иная форма собственности зависит от характера общественных отношений и представляет их завершение. «В каждую историческою эпоху собственность развивалась различно и при совершенно различном складе общественных отношений. Поэтому определить буржуазную собственность — значит сделать не что иное, как описание всех общественных отношений буржуазного производства. Стремление определить собственность как независимое отношение, как особую категорию, как абстрактную и вечную идею — значит впадать в метафизическую и юридическую иллюзию»[86]. Попытка Прудона объявить владение «общественной функцией» (как давно, оказывается, был предупрежден Леон Дюги!) представляет собою «вне вещи лежащее», «отчужденное» выражение того факта, что предмет как бытие человека, как предметное бытие человека, есть в то же время существование человека для другого человека, /88/ его человеческое отношение к другому человеку, общественное поведение человека по отношению к человеку»[87].

Исторически понятие собственности появляется довольно поздно: «существуют семьи, роды, которые еще только владеют, ни не имеют собственности»[88]. Идеологией является изображение собственности как «вечной идеи», и столь идеологический характер носит представление о ней как о чем-то неуничтожаемом, неотъемлемом. «В действительности я обладаю частной собственностью постольку, поскольку у меня есть что-либо для продажи... Мой сюртук лишь до тех пор моя частная собственность, покуда я его могу продать, заложить. Если же он теряет свое свойство, превращается в лохмотья, то для меня он может еще иметь всякого рода свойства, которые являются ценными для меня, он может даже стать другим свойством, может сделать меня оборванцем, но ни одному экономисту не придет в голову причислить его к моей частной собственности, ибо он не дает мне возможности распоряжаться хотя бы самым ничтожным количеством чужой работы. Юрист, идеолог частной собственности, может конечно еще здесь кое-что выкопать и пороть дичь»[89]. Точно так же и средство производства, например, земельный участок становится собственностью лишь постольку, поскольку он дает земельную ренту, а это зависит от всей совокупности общественных отношений.

Вообще говоря, «все формы собственности — суть общественные отношения, соответствующие определенным ступеням производства»[90]. Поскольку такое общественное, экономическое отношение, историческое и преходящее, отвлекается от всей совокупности общественных отношений и становится исходным пунктом самостоятельного развития идей — возникает идеология частной собственности.

Искажение действительных общественных отношений достигает особой силы в обществе «товарного фетишизма», где они «принимают вещный характер», где люди теряют сознание своей общественной связи и, выражаясь языком Гегеля, «находят свою связь в вещи».

Здесь идеология частной собственности получает дальнейшее идеологическое развитие в «юридической сделке», — начиная с простой купли-продажи. Понятие товара предполагает идеологическое представление о частной собственности, а эта последняя совокупность общественных отношений находит себе юридическое выражение лишь в процессе обмена. Люди носят «характерные экономические маски», «существуют здесь одни для другого лишь как представители товаров». «Чтобы данные вещи могли относиться друг к другу как товары, товаровладельцы должны относиться друг к другу как лица, воля которых господствует в этих вещах; таким образом, один товаровладелец лишь по воле другого, следовательно, каждый из них лишь при посредстве одного общего им обоим волевого акта может присвоить себе чужой товар, отчуждая свой собственный. Следовательно, они должны признавать друг в друге частных собственников. Это юридическое отношение, формой которого является договор — все равно, выражен ли он законно, или нет, — есть волевое отношение, в котором отражается экономическое отношение. /89/ Содержание этого волевого или юридического отношения дано самим экономическим отношением»[91]. В действительности «отношения, существующие между покупателем и продавцом настолько не индивидуальны, что они оба вступают в них — поскольку отрицается индивидуальный характер их труда»[92].

«Юридические иллюзии» свободного волеизъявления и договорных отношений лежат в буржуазном обществе в основе и других видов частного права: брачно-семейного, трудового и т. д.

«Наши юристы... полагают, — говорит Энгельс, — что прогресс законодательства в все большей мере отнимает у женщин всякое основание жаловаться. Законодательства современных цивилизованных стран все более и более признают, что, во-первых, брак, чтобы быть действительным, должен являться договором, добровольно заключенным обеими сторонами, и что, во-вторых, обе стороны во время брачного сожительства должны иметь по отношению друг к другу одни и те же права и обязанности. Но если эти два требования последовательно проведены, женщина располагает всем, что только может требовать... В отношении брака закон, даже самый прогрессивный, вполне удовлетворяется, если заинтересованные стороны формально засвидетельствовали свое вступление в брак. Что происходит за юридическими кулисами, где разыгрывается действительная жизнь, как получается это добровольное согласие — обо всем этом закон и юрист могут не беспокоиться»[93].  

И в противовес «чисто юридической аргументации» Энгельс подробно выясняет экономические корни современного брачного права, иллюзорность отсутствия якобы юридических привилегий при домашнем рабстве женщины и ее зависимости от кормильца семьи, мужчины, роль экономики и традиций в создании «нерасторжимого брака». Понимание брака как «свободного» договора объясняется стремлением буржуазного общества все обращать в товары, в куплю-продажу.

То же относится и к так наз. рабочему договору. «Рабочая сила может появиться на рынке в виде товара лишь тогда и лишь постольку, когда и поскольку она выносится на рынок или продается своим собственным владельцем, т. е. тем лицом, рабочей силой которого она является. Чтобы ее владелец мог продавать ее как товар, он должен иметь возможность распоряжаться ею, следовательно, должен быть свободным собственником своей собственности к труду, свободной личностью. Собственник рабочей силы и собственник денег встречаются на рынке и вступают между собой в сделку как равноправные товаровладельцы, различающиеся лишь тем, что один покупает в то время, как другой продает; следовательно, как юридически равные лица». Таково чисто юридическое обоснование наемного труда. «При этом характерной особенностью капиталистической эпохи является тот факт, что рабочая сила для самого рабочего принимает форму принадлежащего ему товара»... «Рабочий договор должен заключаться добровольно обеими сторонами. Но он признается заключенным добровольно, /90/ поскольку закон на бумаге признает равными обе стороны. До власти, которую различное классовое положение дает одной стороне, — до действительного экономического положения обеих сторон, — до всего этого закону нет дела. И на все время действия рабочего договора обе стороны опять-таки должны быть равноправны, поскольку одна или другая из сторон определенно не отказались от своих прав. Закон и тут ничего не может поделать против того, что экономическое положение заставляет рабочего отказываться даже от последней тени равноправия»[94]. А между тем в действительности рабочий лишен всех иных товаров для продажи, «гол как сокол», «является, так сказать, собственностью всего буржуазного класса», «не пользуется обеспеченным существованием», каковое обеспечивается «только рабочему классу в его целом» и т. д.[95] Развитие рабочего законодательства, изложенное в «Капитале» и «Положении рабочего класса в Англии», — которое протекало под двойным давлением господствующего класса, с одной стороны, борющихся за свои права рабочих, с другой, — выявляет всю иллюзорность этого «договора», маскирующего самую грубую эксплоатацию.

Точно также тесно связано с экономическими отношениями наследственное право. В своей переписке с Лассалем Маркс объявляет борьбу всем его попыткам создать идеологию наследственного права, которое у Лассаля рассматривалось как непрерывная цепь идей, исходящих из римского завещания. Маркс выдвигает возможность самостоятельного развития завещания на почве буржуазных производственных отношений[96].

Понятие «правонарушения» составляет переход от частного права к уголовному. Поскольку область уголовного и судебного права развивается в тесной зависимости от системы государственного и гражданского права, в ней точно также нарождается немало юридических иллюзий, основанных на отрыве от действительных общественных отношений.

К числу таких идеологических уклонов нужно отнести в первую голову своеобразное понимание «правонарушения» и стремление к «сохранению законной почвы». На Кельнском процессе 48-го года Маркс блестяще доказал своим судьям, что понятия «законности» и «правонарушения» совершенно теряют свой смысл в революционные моменты, когда меняется вся система действующего права. «После удачной революции можно повесить своих противников, но нельзя произнести над ними законного приговора. Их можно устранить, как побежденных врагов, но не нельзя судить как преступников. Нельзя, совершивши революцию или контрреволюцию, применять низвергнутые законы против защитников этих же самых законов... При обыкновенных условиях государственная власть приводит в исполнение существующие законы. Преступник тот, кто нарушил эти законы или противодействует властям привести эти законы в исполнение. В данном случае (разумеется борьба короны с Национальным собранием. — И. Р.), одна государственная власть нарушила закон, а другая государственная власть — безразлично какая — его отстаивала; борьба между /91/ двумя государственными властями не относится ни к области частного права, ни к области уголовного». И, раскрыв классовую сущность происходившей революционной борьбы, Маркс отмечает: что же в данном случае означает сохранение законной почвы? «Сохранение законов, которые принадлежат прошедшей общественной эпохе, созданы представителями уже исчезнувших или исчезающих общественных интересов и выражают, следовательно, в форме закона лишь эти интересы, ставшие в противоречие с общественными потребностями... Сохранение законной почвы стремится поставить частные интересы в положение господствующих, когда на деле они уже перестали господствовать; стремится навязать обществу законы уже осужденные жизненными потребностями этого общества. Сохранение законной почвы оставляет законодательную власть в руках законодателей, преследующих лишь частные интересы и означает злоупотребление государственной властью». Энгельс в своем предисловии добавляет: «нет такой глупой революционной партии, которая не сумела бы для каждого возмущения найти... основательные правовые мотивы»[97]. И в другом месте: «Совершенно бесполезно применять исключительно законные средства защиты по отношению к врагу, который совершенно не считается с такими соображениями»[98].

Таким образом, возвеличиваемое юристами понятие «законности» превращается в орудие в руках реакционного класса, уголовное и судебное право — в средства сохранения и поддержания превосходящих систем гражданского и государственного права. Неудивительно, что государственная власть в целях борьбы с угнетенным классом, по выражению Энгельса, «превращает весь уголовный свод законов в каучук»[99]. В свою очередь, в деятельности революционного класса, напр. пролетариата, «законы являются для него просто рядом буржуазных предрассудков, за которыми скрываются буржуазные интересы»[100]. Так, «преступление» по отношению к собственности совершается каждым революционным классом, идущим к господству: «это борьба против одной формы собственности во имя другой формы собственности»[101].

Отвлеченным отражением господствующих общественных отношений является и господствующая теория наказания. Еще в «Святом семействе» Маркс обнаруживает причудливые соединения криминалистики с общественными отношениями и создающимися на почве последних религиозными представлениями. Так «теория наказания, соединяющая юриспруденцию с теологией..., теория наказания католической церкви... считает изувечение, парализование человеческих сил противоядием против разрушительного действия этих сил... одновременно желает «соединить месть преступнику с наказанием его и сознанием своей греховности». Такой же религиозный характер, но с точки зрения уже иного класса, носит и «методическая целлюлярная система» — «это изолирование человека от внешнего мира и насильственное погружение в глубокое душевное одиночество», следствием чего «является раньше или позже умопомешательство заключенного». Иронизируя по поводу предлагаемой романистом Эженем Сю /92/ теории «криминальной» и «награждающей» юстиции — дополнительного надзора за добродетелью — этой теории современного общества, Маркс указывает, что и «в небесной теории криминалистики идеализирована земная теория, подобно тому как в божеском награждении идеализирована система наемного труда». 

На этой почве дополнительно развивается идеология криминалистики. По гегелевской теории наказания, ... «наказание есть приговор, который преступник произносит сам над собой»... У Гегеля эта теория являлась спекулятивным покрывалом древнего «jus talionis», которое Кант развил, как единственную правильную теорию наказания. У Гегеля самоосуждение преступника остается только «идеей», спекулятивным истолкованием ходячих эмпирических уголовных наказаний. Он предоставляет выбор формы наказания данной образовательной ступени государства, т. е. оставляет наказание таким, каким оно есть на самом деле. По поводу этой теории Маркс замечает: «Теория наказания, которая в преступнике признает в то же время человека, может это делать только в абстракции, в воображении, именно потому, что наказание, присуждение противоречит человеческому поведению... Напротив, при человеческих отношениях наказание действительно будет не более как приговором, который провинившийся произносит над самим собой. Его не смогут убедить, что внешнее насилие, произведенное над ним другими, есть насилие, его насилие, произведенное им над собой. В других людях он, напротив, будет видеть естественных спасителей от наказания, которое он сам наложил на себя, т. е. отношение примет как раз обратную форму»[102].

Идеологическое развитие в судебном праве находит свое выражение в «непрерывности действия судебных прецедентов», какая, напр., имела место в Англии[103]. О том, в какой зависимости от общественных отношений стоит форма судебного процесса и чего стоит правосудие господствующих классов, красноречиво говорит пресловутый Кельнский процесс коммунистов: «Христианско-германское правительство не гнушается взламыванием письменных столов, кражей чужих бумаг, вымогательством ложных показаний, организацией инсценированных заговоров, изготовлением подложных документов, лжеприсягами, подкупом к ложно-свидетельству — все для того, чтобы добиться осуждения кельнских обвиняемых»...[104]

Впрочем, кельнский процесс только один из многочисленных хорошо известных примеров защиты интересов господствующих классов при помощи судебной «объективности».

Мы использовали лишь частично (4 глава) материал, имеющийся по вопросам права в сочинениях Маркса и Энгельса. Для соответствующих теоретико-правовых выводов можно было бы использовать и обширные содержащиеся в них рассуждения и отдельные замечания экономического и социально-политического характера: о наемном труде, торговле, кредите, земельной ренте и т. д., а также характеристики отдельных государственных форм, конституций, правового положения различных общественных групп. Такая работа вышла бы за пределы настоящего сжатого очерка. Однако, всего сказанного достаточно для подведения некоторых итогов.

/93/ Право представляет собой своеобразное отображение в человеческом сознании определенной совокупности экономических отношений, классовых противоречий и сопровождающих их, выявляющих их с одной стороны психических переживаний. Экономическая необходимость, этот материализованный «абсолютный разум» Гегеля, ведет к господству различных общественных классов, создает соответствующие формы общественного поведения, соответственные эмоциональные и волевые переживания принужденных к этому поведению людей. Но экономические отношения и классовые интересы могут найти в психических переживаниях более или менее отдаленное отражение: в непосредственных следующих за действием переживаниях или в отвлеченных от этих действиях и отношениях, представлениях, идеях. Если дело ограничивается непосредственными переживаниями, то возникает т. н. «обычное право», система общественного поведения, относительно верно отражающая общественную экономику и совпадающая с пришедшей к такому же состоянию нравственностью: это может иметь место как в доклассовом обществе, так и в бесклассовом обществе будущего, «при человеческих отношениях». Но в историческую эпоху классовой борьбы, в особенности при капиталистических отношениях, право (равно как и нравственность), — благодаря усложнившемуся разделению труда и своему психологическому воздействию, — приобретает самостоятельное, в отвлеченных представлениях отрывающееся от непосредственных переживаний и экономических отношений идеологическое развитие. Экономически и социально неизбежные формы общественного поведения представляются как отношения якобы «свободных воль»[105] и кажутся таковыми не только угнетающим, но зачастую и угнетенным классам. Непосредственные, связанные с общественным поведением переживания, в частности те из них, которые определяют взаимоотношения между лицами и между ними и общественной властью, получают искаженное, соответствующее интересам господствующего класса и потребностям экономического уклада, отражение в отрывающихся от действительности теориях и «системах догм». Дальнейшему идеологическому развитию отдельных видов права способствует и то обстоятельство, что для более полного и систематического воздействия на психику угнетенных классов право должно принимать внешние официальные формы «законов». При этом приходится согласовать новые законодательные выявления права как с господствующей политической идеологией, так и с прежним законодательством и его юридическим пониманием: получается сложная идеологическая цепь, находящая в государственной машине, накопляющихся законодательных актах, судебных прецедентах весьма солидную «материальную базу».

Поэтому в своем правовом отражении, «политических и правовых формах» действительные отношения отражаются, как в «вогнутом зеркале», «стоят на голове», в «обратном отношении» к действительности, юридическое мышление замыкается «в самом себе», «юридическая форма кажется всем, экономическое содержание — ничем». Будучи продуктом экономических отношений и классовой борьбы, право представляется, напротив того, регулирующим эту общественную жизнь. Государство кажется устраняющим классовую борьбу, в то время как оно ее олицетворяет и лишь замаскировывает. Понятие частной собственности отрывается от своей исторической почвы /94/ и становится априорной основой дальнейших произвольных юридических построений и т. д. Самое разграничение понятий «общественных» и «частных» интересов, «публичного» и «частного» права носит также, как мы видели, идеологический характер.

Понятно, почему прежние излюбленные юристами методы изучения права, напр., ищущий корни права в прошлом «исторический» метод, а также оценивающий право с точки зрения отвлеченных принципов «цивильно-политический» метод сами по себе представляют продукт идеологического мышления и были мало приемлемы для Маркса и Энгельса. Точно так же и догматическое изучение права с точки зрения соответствия или несоответствия основным правовым принципам, правовой «идее», могло представлять для них весьма ограниченный интерес. Самые правовые принципы являются, с их точки зрения, преходящими, исторически обусловленными идеями, изменяющимися с изменением экономических условий. Регулирующее действие правового принципа может сказаться лишь в узко-специфической, идеологической области, представляющей крайне превратное и неточное отражение действительных общественных отношения. Наконец, и это важно отметить, система права обычно не соответствуют этому правовому принципу и не может ему соответствовать в полной мере уже потому, что она представляет собой известный компромисс выражения действительных экономических отношений, политической идеологии и развивающейся при их совместном воздействии частно-правовой идеологии. Очень часто этот компромисс усложняется воздействием на право отживающих или революционных общественных классов и предшествующих юридических систем. По всем этим причинам Маркс и Энгельс отрицательно отзываются о «теоретиках государственного права», «юристах — идеологах частной собственности» и противопоставляют «юридической аргументации» и «юридическим иллюзиям» социологическую и экономическую точки зрения на право.

Вместе с правовыми принципами, с правовыми «идеями» столь же преходящими представляются им и все прочие правовые понятия, уступающие место другим при победе нового класса. И если бы на это возразили указанием на общность некоторых правовых понятий для различных эпох (государство, собственность и т. д.), Маркс ответил бы: «эксплоатация одной части общества другой частью есть общий всем прошлым векам факт. Ничего нет удивительного, что общественное сознание всех веков, несмотря на все разнообразие, на все различия, вращалось в известных общих формах»[106]. Поэтому нет абсолютного права, как нет абсолютной правовой идеи: можно «считать за абсолютное только процесс, а не временный его результат, и никакой правовой идеи не могло появиться, кроме самого исторического процесса»[107].

Однако, несмотря на преходящность правовых понятий и ту роль, которую играет превратное сознание в образовании «политической и правовой надстройки», было бы большим заблуждением приписывать последней чересчур несущественный, призрачный характер. Прежде всего, правовая и политическая идеологии представляют собой совершенно неизбежный и необходимый для данной ступени продукт общественного развития. Экономическое развитие с необходимостью порождает те или иные формы сознания, в которых оно может находить свое отражение. Волевые отношения индивидуумов, якобы /95/ свободных воль, «это — необходимые формы индивидуальности на определенной ступени развития общественного процесса производства»[108]. Будучи необходимым и в данных условиях естественным элементом общественной жизни, правовая и политическая идеологии приобретают известную самостоятельность, а, стало быть, возможность «обратного влияния» и «обратного действия» на общественную жизнь. Кроме того, право является единственно возможным для данной формы сознания выражением экономики и ее воздействия на все состояние сознания. «Экономика здесь ничего не создает непосредственно от себя (unmultelbar von sich aus), она определяет вид изменения и дальнейшего развития имеющегося налицо мыслительного материала, но даже и это она производит по большей части лишь косвенным образом, так как важнейшее прямое действие оказывают... политические, юридические, моральные отражения»[109]. Наконец, право и политическая идеология, как уже выяснилось, отнюдь не представляют собой чисто психологическую «надстройку», но имеют и весьма солидную «материальную» основу в виде условий распределения, воздействующих на производство и т. п., а главное, в виде политической машины государственной власти, представляющей «точно так же экономическое могущество». Мнимое отношение воль отдельных лиц является, в сущности, отражением весьма реального отношения сил и воль целых общественных классов.

Поэтому право оказывается могущественным орудием в руках господствующих классов и воздействует на весь ход общественного исторического развития. В своих письмах от 21-го сентября и 27 октября 1890 г. Энгельс указывает, что экономическое положение это — «основа», которая рано или поздно прокладывает себе дорогу, «но различные моменты надстройки также оказывают влияние, хотя и второстепенное, и «определяют преимущественно форму исторической борьбы». Такое же воздействие оказывают и политические формы классовой борьбы и «результаты — конституции», правовые формы, политические и юридические теории и т. д.

Но право влияет на ход исторического развития не как «нормативная», «регулирующая» сторона общественной жизни, как это полагали Руд. Штаммлер и некоторые другие критики Маркса, но главным образом и преимущественно как идеология, постольку, поскольку оно принимает идеологическое развитие, и в тех пределах, в которых идеология может влиять вообще. В бесклассовом обществе будущего влияние права на историческое развитие будет минимальным, т. к. «система общественного поведения» будет довольно точно воспроизводить общественную экономику и следовать ее развитию. В обществе же классовой борьбы влияние права значительно потому, что сохраняется некоторая возможность самостоятельного развития, хотя бы это самостоятельное развитие было идеологическим. «Новая самостоятельная сила в общем и целом должна следовать за движением производства, но она оказывает также опять-таки воздействие на условия и ход производства в силу присущей ей или, вернее, однажды полученной и постепенно развивающейся дальше относительной самостоятельности».

Так, во всяком политическом движении мы имеем «взаимодействие» двух неравных сил, экономического движения, с одной стороны, и, с другой стороны, политической силы, стремящийся к наиболее /96/ возможной самостоятельности политической силы, одаренной также и самостоятельным движением, так как она уже возникла. Экономическое движение в общем проложит себе путь, но оно должно испытывать на себе также и обратное действие от политического движения, которое оно само для себя создало и которое обладает относительной самостоятельностью». Сказанное относится в равной степени как к политической власти, так и к политической идеологии. «В борьбе между правительством и оппозицией отражается борьба классов... как борьба за политические принципы»[110].

Точно так же при развитии частно-правовых систем «открывается опять-таки новая самостоятельная область, которая при всей своей общей зависимости от производства и торговли все же обладает особой способностью обратно воздействовать на эти области». Идеологическое воззрение... в свою очередь оказывает обратное действие на экономическую основу и может ее в известных пределах изменить». Так, напр., наследственное право «сильно действует на экономику тем, что оказывает влияние на распределение имущества[111]. Вызванная экономическими потребностями юридическая форма продажи «на срок» влияет на развитие кредитных учреждений и т. д. Также обстоит с законодательствами: финансовым, промышленным и т. п.

Уголовное и судебное право, «превращаемые в каучук» господствующим классом, этим самым точно также оказывают свое воздействие на общественную жизнь и ее развитие. У Маркса мы можем найти следующую живописную аналогию: «Философ производит идеи, поэт — стихи, пастор — проповеди, профессор — руководства. Преступник производит преступления... Преступник производит не только преступления, но также и уголовное право, a потому и профессора, читающего лекцию по уголовному праву, а вместе с ним и неизбежное руководство, в форме которого этот же профессор выносит на общественный рынок свои лекции как товар... Преступник производит, кроме того, всю полицейскую и уголовную юстицию, судей, палачей, присяжных» и т. д.[112]

Все эти соображения о роли и значении права должны быть приняты во внимание, когда мы говорим о праве переходной к бесклассовому обществу эпохи, диктатуре пролетариата. На этой ступени идеологическое воззрение начинает уступать место правильному отражению в сознании действительных отношений, их теоретическому осознанию, тесно связанному с практическим строительством этих общественных отношений. Право перестает быть идеологией и становится неприкрытым выражением классового господства пролетариата, теорией этого классового господства.

Политической и правовой теории пролетариата особенно ярко противостоит «политическая и правовая идеология» буржуазного общества, которая достигает тогда наивысшего расцвета и которой было посвящено особенное внимание Маркса и Энгельса. Такому пышному развитию правовой и политической идеологии в буржуазном обществе содействуют не только усложнившееся разделение труда и усложнение государственной машины, но и самая психология общества и его экономические идеологии. Господство «продукта над производителем», /97/ вещи, товара — над человеком, «перепутывание субъекта и объекта», возникновение «превратных отношений» между трудом и капиталом, дополнение их «превратными отношениями» процесса обращения и т. д. — из всех этих «превратных отношений» необходимо возникает... собственное превратное представление, «вызванное этими отношениями сознание, которое... развивается дальше» [113]. Экономическая идеология, представляющаяся юридическим идеологам действительным выражением экономических отношений, еще более углубляет и обосновывает правовую идеологию... Но есть еще одна причина, также «экономического» характера[114].

«С того времени, как буржуазия овладела положением, частью сама взяв в свои руки государство, частью вступив в компромисс с его прежними владельцами, она признала идеологические сословия плотью от плоти своей и везде превратила их в своих служителей, преобразовав их сообразно своей собственной природе... Даже самые высшие виды духовного производства получают признание и становятся извинительными в глазах буржуа только благодаря тому, что их изображают прямыми производителями материального богатства и ложно выдают за таковых».

Примечания

• 1. К. Mapкс и Фр. Энгельс: Литературное наследство. Т. I. Фр. Меринга, пер. Гурвича, М. 1907. Стр. 14.
• 2. О характере университетской работы Маркса в области права, помимо слушания лекций, дает представление следующий отрывок из его письма, приводимый Мерингом: «… стал изучать собственность по Савиньи, уголовное право Фейербаха и Грольмана, de verborum significatione Крамера, систему пандектов, Венинг-Ингенхейма и doktrina Pandectarum Мюленбруха,... отдельные главы по Гаутербаху, гражданский процесс и, прежде всего, церковное право, из которого первую часть Concordia discordantium canonum Грациана, а также приложение. Lancelotti Institutiones я прочитал почти целиком в corpus, сделал выписки… Занялся также немецким правом, но в этой области я проштудировал лишь капитулы франкских королей и письма к ним пап». В другом месте: «… прочел уголовное право Клейна и его Annalen». (Ibidem, стр. 20, 21.)
• 3. Ibid. К. Маркс: «Заметки о новейшем прусском цензурном уставе», стр. 151. Сравн. Гегель: Философия права № 279.
• 4. Ibid. К. Маркс: Передовая ст. в № 79 Кельнской газеты ст. 237, 23.
• 5. Ibid. К. Маркс: Протоколы 6-го Рейнского Ландтага стр. 252
• 6. Ibid. Стр. 213. Срав. Гегель, «Философия права» №№ 203, 217.
• 7. Ibid. стр. 284.
• 8. Ibid. стр. 259
• 9. Ibid. стр 253, ср. Гегель: «Философия права» № № 90-100.
• 10. Ibid. стр. 260, 264. Сравн. Гегель: «Философия права» № 99 и посл.
• 11. Ibid. стр. 275, 276, 278.
• 12. Собственность понимается здесь Марксом в согласии с Гегелем как частная собственность. Однако у него имеется уже представление и об «общей» собственности, куда он относит все неоформившиеся виды собственности. В согласии с Гегелем определяется и «ценность» (Ibid. стр. 254) как «гражданское бытие собственности». (ср. Гегель, op. cit. № 182-190).
• 13. Ibid. Стр. 255, 256, 257, 258. Сравн. Гегель: «Философия права» № № 54-56.
• 14. Ibid. Стр. 206, 272, 197, 265. Сравн. Гегель, op. cit. Введение № 30, также № № 256, 261.
• 15. Ibid. Письмо Маркса к Руге 1843 г., стр. 340.
• 16. Ibid. К. Маркс: К критике Гегелевской философии права стр. 342.
• 17. Ibid. Письма Маркса к Руге 1843 г., стр. 321, 326, 327.
• 18. Ibid. К. Маркс: «К критике гегелевской философии права», стр. 347
• 19. Ibid. Письмо Маркса к Руге, стр. 339.
• 20. Ibid. К. Маркс: «К критике гегелевской философии права», стр. 347.
• 21. Ibid. К. Маркс: «К еврейскому вопросу», стр. 361, 362.
• 22. Ibid. К. Маркс: «К еврейскому вопросу», стр. 361, 362.
• 23. Ibid. стр. 370, 371, 375.
• 24. Ibid. Стр. 373, 379, 383.
• 25. К. Маркс и Энгельс. Литер. наследие. Т. II изд. Ф. Мерингом, пер. под редакцией Аксельрод и др. 1908 г., К. Маркс: Критические примечания к стат. «Король прусский и социальная реформа», стр. 59, 60, 61.
• 26. Ibid. «Святое семейство или критика критической критики» стр. 251, 255, 261, 264, 265.
• 27. «Литерат. наследство» т. I, Ф. Энгельс: Очерки критики политической экон. cтр. 383.
• 28. Ibid. Ф. Энгельс: «Положение Англии» стр. 430.
• 29. Энгельс впоследствии выразится: «государство, политический порядок является подчиненным, а гражданское общество, царство экономических отношений — главным элементом. По старому взгляду на государство, разделявшемуся также Гегелем, оно, наоборот, было определяющим элементом, а гражданское общество — подчиненным, от него зависящим» (Ф. Энгельс: «Л. Фейербах» М. 1918, стр. 66).
• 30. К. Маркс: «К критике политической экономии» Предисловие. Петр. 1918.
• 31. Письмо Ф. Энгельса к Ф. Мерингу от 14 июля 1893 г. Сборник В. В. Адоратского. М. 1923. Стр. 309.
• 32. «Людвиг Фейербах», ed. cit. стр. 70. В «Анти-Дюринге» Энгельс отожествляет идеологический метод с «априористическим, который познает свойство какого либо предмета не из самого этого предмета, но из его понятия. Сначала из предмета делают понятие предмета; затем переворачивают копье и меряют предмет по его отражению, понятию. Но понятие должно соответствовать предмету, а предмет — понятию» (С.П.Б. 1904, стр. 125).
• 33. Письмо Энгельса к Конраду Шмидту от 27 окт. 1890 г. Сборн. В. В. Адоратского, cтp. 282.
• 34. «Анти-Дюринг», стр. 425.
• 35. В письме от 5 авг. 1890 г. Энгельс говорит о политических и частно-правовых воззрениях. Точно также Маркс в «Нищете философии» (см. ниже).
• 36. К. Маркс: «Нищета философии». Петерб. 1920, стр. 75. Срав. речь Маркса на Кельнском процессе 48-го года: «Общество не основывается на законах, как воображают юристы. Сами законы должны, наоборот, опираться на общество. Они должны служить выражением интересов и потребностей, вытекающих каждый раз из данного материального способа производства, потребностей общественных, в противовес произволу отдельных индивидуумов. Вот в моих руках «Кодекс Наполеона», он не создал современного буржуазного общества. Наоборот, возникшее в 18 столетии и получившее дальнейшее развитие в 19-м буржуазное общество находит в этом кодексе лишь свое правовое выражение. Как только он перестанет соответствовать общественным отношениям, он обратится в простую пачку бумаги, не более («Кельнский процесс коммунистов», стр. 34).
• 37. Письмо Энгельса к И. Блоху от 21 сент. 1890 г. ed. сit, стр. 277.
• 38. Ф. Энгельс: Анти-Дюринг, ed. cit, стр. 125.
• 39. Ibid, стр. 212.
• 40. стр. 219.
• 41. См. К. Маркс: «Нищета философии», пред. ст., стр. XXVIII.
• 42. Ср. «Коммунистич. манифест»: «Ваше право есть лишь возведенная в закон воля вашего класса».
• 43. Ф. Энгельс: «Анти-Дюринг», стр. 126.
• 44. К. Маркс и Фридрих Энгельс: «Святое семейство» Литературное наследие, т. II, стр. 270.
• 45. Ф. Энгельс: «Людв. Фейербах», стр. 68.
• 46. Письмо Энгельса к Конраду Шмидту от 27 окт. 1890 г. Сборн. В. В. Адоратского стр. 283.
• 47. К. Маркс: «Морализующая критика и критическая мораль. Против Карла Гейнцена». Литературн. Наследие, т. II, стр. 523.
• 48. Там же, стр. 515.
• 49. Письмо Энгельса к Конраду Шмидту от 27 окт. 1890 г. Сб. В. В. Адоратского, стр. 282.
• 50. Ф. Энгельс. «Анти-Дюринг», стр. 256, 257, 262.
• 51. Ф. Энгельс: «Происхождение семьи, частной собственности и государства», пер. под ред. Д. Рязанова М. 1922, стр. 112.
• 52. Там же, стр. 113. Сравни предисл. Энгельса к «Гражданской войне во Франции», Пет. 1917, стр. 11.
• 53. Там же, стр. 114. То же в «Анти-Дюринге»: «государство, т.е. организация эксплоататоркого класса для поддержания его внешних условий производства, значит, в особенности для насильственного удержания эксплоатируемого класса в определенных данным способом производства условиях подавления (рабский труд, крепостничество, наемный труд)». Срав. «Коммунист. манифест»: «Политическая власть, в собственном смысле этого слова, есть организованная власть oднoгo класса в целях угнетения другого». Сpaв. Ф. Энгельс «Развитие социализма от утопии к науке», М. 1917, стр. 28.
• 54. «Происхождение семьи», стр. 113, 114.
• 55. «18-е Брюмера Луи Бонапарта» К. Маркса. СПБ. 1905, стр. 112 и послед.
• 56. К. Маркс: «Капитал» т. I, М. 1920, стр. 775.
• 57. К. Маркс: «Гражданская война во Франции». Пет. 1917, стр. 38. Сравни предисл. Ф. Энгельса: «Государство есть не что иное, как орудие угнетения одного класса другим».
• 58. Ф. Энгельс: «Людвиг Фейербах», стр. 68.
• 59. «Коммунистич. манифест». Ср. «Анти-Дюринг» (стр. 403): «капиталистическая машина, государство капиталистов» и др.
• 60. Ф. Энгельс: «Людвиг Фейербах», стр. 68.
• 61. Ф. Энгельс: «Происхождение семьи», стр. 113.
• 62. К. Маркс: «18-е Брюмера Луи Бонапарта», стр. 112.
• 63. В качестве примера кажущейся самостоятельности государственной власти можно привести следующее замечание Маркса: «Этот человек — король лишь потому, что другие люди относятся к нему как поданные. Между тем они думают, наоборот, что они поданные потому, что он король» (Капитал, т. I, стр. 25). В предисловии к «Гражданской войне во Франции» Энгельс говорит о «суеверном почтении к государству» (стр. 12).
• 64. Происхождение семьи, стр. 114.
• 65. Там же стр. 114, 115.
• 66. См. Философия духа. «Гражданственность». Энциклопедия № № 523, 529. Впрочем, одновременно Гегель определяет гражданское общество как «рефлективную целость взаимных отношений», подчеркивая таким образом момент «отношений» членов общества (Там же № 517).
• 67. К. Маркс. «Святое семейство» Лит. наследие т. II.
• 68. Ф. Энгельс: «Л. Фейербах», стр. 68.
• 69. Там же стр. 67, 69.
• 70. Там же.
• 71. Письмо Энгельса к Конраду Шмидту от 27 октября 1890 г. стр. 283.
• 72. «Ср. Английское право выражает экономические отношения капиталистического общества варварским феодальным языком» (Ф. Энгельс. Предисловие к английскому изданию «Развития науки к социализму»).
• 73. Ф. Энгельс: «Л. Фейербах» стр. 68. Письмо к К. Шмидту стр. 284.
• 74. Ср. Предисловие Энгельса к английск. изданию: «Развитие социализма от утопии к науке». В английском праве в результате компромисса между землевладением и капитализмом получилось так, что оно сохранило в чистоте «лучшую часть старо-германских вольностей».
• 75. «Люд. Фейербах» стр. 68.
• 76. Письмо к К. Шмидту, стр. 284.
• 77. «Люд. Фейербах», стр. 69.
• 78. Письмо к Конраду Шмидту, стр. 284.
• 79. К. Маркс: «Капитал», т. I, стр. 629.
• 80. К. Маркс и Ф. Энгельс «Святой Макс». стр. 207
• 81. Гегель. «Энциклопедия». Право, № № 525, 537.
• 82. Гегель «Философия права», № 256 и др.
• 83. Ф. Энгельс: «Анти-Дюринг», стр. 142. У Гегеля равенство выдвигается скорей как правовое требование разума, чем как признание исторически возможного и осуществимого равенства.
• 84. «Капитал» т. I стр. 20. Срав. у Гегеля: личность еще не полна, когда ей противополагаются одни внешние вещи. Личность есть бесконечное соотношение субъекта с самим собой, она… является действительной личностью только тогда, когда ей противопостоят другие лица, когда она приходит в соотношение с ними и они взаимно признают друг друга (Энциклоп., Право № 490). Гегель отрицает также деление права на личное и вещное, так как «вещное право есть право личности».
• 85. К. Маркс: «К критике полит. эконом. «Введение, стр. 10, (Маркс и Энгельс говорят об «индивидуальной собственности» и «индивидуальном присвоении» в обществе будущего («Капитал», «Анти-Дюринг»).
• 86. К. Маркс: «Нищета философии». Петерб. 1920, стр. 122.
• 87. «Св. семейств.» Лит. насл. т. II, стр. 164, см. «Коммунист. Манифест»: «собственность в ее современной форме движется между противоположными точками капитала и наемного труда». Ср. у Гегеля: «лица свободны и независимы, но сознают свое тожество, они, как крайние термины силлогизма, находят свою связь в вещи». (Энцикл. объект. Право № 491.)
• 88. «К критике полит. экон.» — введение, стр. 26.
• 89. К. Маркс и Ф. Энгельс: «Святой Макс», стр. 194.
• 90. Там же, стр. 195.
• 91. «Капитал» т. I, стр. 53 и др. Образец такой правовой идеологии мы находим у Гегеля: «Когда я вложил свою волю в вещь, я один имею право изъять ее из вещи, и вещь может перейти к другому лицу и сделаться его собственностью не иначе, как с моего согласия, равно как и с согласия этого лица, т. е. по договору» и т. д. (Энциклоп., право) № 492.
• 92. К. Маркс: «К критике политической экономии». Петр. 1918, стр. 83.
• 93. Ф. Энгельс: «Происхождение семьи», стр. 43, 48, 53, 54. Гегель возражает против понимания брака как договора, считая, что хотя брак становится юридическим институтом, но «юридические отношения первоначально чужды его идее» (Философия права № 71. Энциклопед. № 523).
• 94. Сравн. известное ироническое восклицание Маркса в «Капитале» т. I (стр. 152) «Сфера обращения или обмена товаров, в рамках которой осуществляется купля и продажа рабочей силы, есть истинный эдем прирожденных прав человека. Здесь господствуют только свобода, равенство, собственность и Бентам. Свобода, ибо покупатель и продавец товара, напр. рабочей силы, подчиняются лишь велениям своей свободной воли» и т. д.
• 95. «Капитал» т. I, стр. 142, 144, 145: «Происхождение семьи», стр. 48. Ф. Энгельс: «Принципы Коммунизма» см. изд. «Коммунист. манифеста» Д. Рязанова М. 1923 г.
• 96. См. Письма Ф. Лассаля К. Марксу и Ф. Энгельсу, русск. Пер. №№ 66, 67.
• 97. Речь К. Маркса перед Кельнским судом присяжных, стр. 7, 19, 20, 24.
• 98. Ф. Энгельс: «Революция и контрреволюция в Германии», стр. 84. Сравн. у Гегеля «В сфере права насилие неизбежно… Применение силы в интересах права законно только тогда, когда оно служит к обузданию предшествующего непосредственного насилия». (Энцик. права № 501).
• 99. Предисловие Ф. Энгельса к «Классовой борьбе во Франции» К. Маркса.
• 100. «Коммунистический Манифест».
• 101. Там же.
• 102. «Святое семейство». Литерат. наследие, т. II, стр. 328, 329, 337, 338, 339, 340.
• 103. Ф. Энгельс: Предисловие к английск. перев. «Развития научного социализма».
• 104. Разоблачения о Кельнском процессе. Собр. соч. К. Маркса и Ф. Энгельса, т. III, стр. 467. Сравн. классовую месть над парижскими коммунарами.
• 105. В «свободе» находит себе выражение «необходимость», в юридическом, волевом отношении — экономическое отношение — в согласии с Гегелевым пониманием взаимоотношений «формы» и «сущности».
• 106. «Коммунистический манифест».
• 107. «Письмо Энгельса К. Марксу от 29 декабря 1861 г., сбор. В. Адоратского, стр. 701.
• 108. К. Маркс. «К критике политической экономии», стр. 84.
• 109. Письмо Энгельса к К. Шмидту от 27 окт. 1890 г.
• 110. Письмо Энгельса к К. Шмидту, стр. 282, 283, 284 (ed. сit). Обратное действие государственной власти на экономическое развитие может быть троякого рода: содействующее экономическому развитию, препятствующее таковому и, в случае завоевания, «уничтожение экономических ресурсов». Таким образом, «политическая власть может причинить экономическому развитию величайший вред».
• 111. Сравни «Анти-Дюринг», стр. 262, 263.
• 112. К. Маркс: «Теории прибавочной стоимости», стр. 303, СПБ, 1906 г.
• 113. «Капитал» т. III. Изд. 1922 г., стр. 19.
• 114. К. Маркс. «Теории прибавочной стоимости» т. I., СПБ 1906, стр. 319, 303.