Государство [Редактировать]

/237/ Профессор Джулио Мишкольци, директор Венгерской академии в Риме, пишет в «Мадьяр сцемль»[1], что в Италии «парламент, который раньше был, так сказать, вне государства, по-прежнему остается ценным сотрудником, но он был включен в состав государства и претерпел существенное изменение с точки зрения своего состава и т. д.»

Утверждение, что парламент может быть «включен» в состав государства, представляет собой такое открытие в области политической науки и политической техники, которое под стать какому-нибудь Христофору Колумбу из числа современных монархистов-вешателей.

Тем не менее это утверждение представляет известный интерес, ибо показывает, как многие политики практически представляют себе государство. В самом деле, неизбежно встает вопрос: входят ли парламенты в состав государственной структуры (даже в тех странах, /238/ где они как будто бы играют максимально действенную роль), а если нет, то какую функцию они выполняют в действительности? При положительном ответе встает другой вопрос: каким образом они входят в состав государства и каким образом выполняют свою специфическую функцию? И если даже парламенты органически не входят в состав государства, то может ли это тем не менее служить свидетельством того, что их существование не имеет общегосударственного значения? И каково основание тех обвинений, которые выдвигают по адресу парламентаризма и неразрывно связанного с ним многопартийного режима (основание, естественно, объективное, то есть связанное с тем фактом, что само существование парламентов препятствует и замедляет техническую деятельность правительства).

Вполне понятно, что представительный режим в политическом отношении может «причинить беспокойство» кадровой бюрократии, но вопрос состоит не в этом. Суть его сводится к следующему: не превратился ли представительный и многопартийный режим, предназначенный служить механизмом для отбора лучших функционеров, которые дополняли бы и уравновешивали кадровую бюрократию с тем, чтобы предотвратить окаменение, — не превратился ли этот представительный режим в препятствие, в механизм совершенно противоположного характера, и если да — то по каким причинам?

Впрочем, даже утвердительный ответ на этот вопрос не исчерпывает проблемы, ибо если даже допустить (а это как раз нужно допустить), что парламентаризм утратил свою действенность и, больше того, стал приносить вред, то отсюда вовсе не следует, что нужно реабилитировать и превозносить бюрократический режим. Нужно подумать над тем, не отождествляются ли парламентаризм и представительный режим вообще и нет ли возможности по-иному разрешить как проблему парламентаризма, так и проблему бюрократического режима.

Нужно рассмотреть происходившую в эти годы дискуссию по поводу пределов деятельности государства: эта дискуссия более важна, чем политическая доктрина, и позволяет провести разграничительную линию между либералами и нелибералами. Отправным пунктом может служить небольшая книжка Карло Альберто Биджини «Основа, определяющая границы государственной /239/ деятельности»[2]. На основе мнения Биджини, что тирания утверждается только в том случае, если существует стремление править вне «конституционных норм социальной структуры», могут быть сделаны широкие выводы, чрезвычайно отличающиеся от тех, которые допускает сам Биджини, ибо под «конституционными нормами» подразумевают не статьи конституции; не подразумевает этого, кажется, и сам Биджини (если судить по рецензии Альфредо Поджи, помещенной в «Италиа ке скриве» за октябрь 1929 года).

Поскольку государство есть само упорядоченное общество, оно суверенно. Оно не может иметь юридических границ: для него не могут служить границей субъективные нормы публичного права, государство не может сказать о себе, что оно самоограничивается. Установленное право не может быть границей для государства, ибо в любой момент оно может быть изменено государством во имя новых социальных потребностей и т. д. Поджи признает это правильным и считает, что в скрытом виде такие выводы уже содержатся в доктрине юридического ограничения государства. Согласно этой доктрине, до тех пор пока существуют юридические нормы, государство действует в их рамках; «если оно решило их изменить, оно заменяет их другими нормами, то есть государство не может действовать иначе, как юридическим путем (но так как оказывается, что все, что делает государство, имеет в силу этого юридический характер, то это может продолжаться до бесконечности). Следует подумать над тем, в какой мере концепция Биджини представляет собой замаскированный и принявший абстрактную форму марксизм.

С точки зрения исторического развития этих двух концепций государства должна, по-моему, представлять интерес брошюра Видара Чезарини-Сфорца[3]. Древние римляне ввели в употребление слово jus (право) для обозначения права как силы воли и рассматривали юридический порядок как систему сил, которые не могут быть сдержаны в их взаимной сфере объективными /240/ и рациональными нормами; все употреблявшиеся ими выражения — aequitas (справедливость), justitia (правосудие), recta или naturalis ratio (правильный или естественный образ мышления) — должны рассматриваться в рамках этого главного значения. Христианство, в соответствии с его тенденцией подчинить волю норме, преобразовать силу в долг, в большей степени разработало концепцию directum, чем концепцию jus. Теория права как власти приписывалась одному богу, чья воля становилась нормой поведения, вдохновлявшегося принципом равенства. В этом случае aequitas (справедливость) не отличается от justitia (правосудия) и обе нормы скрыто подразумевают rectitudo (правильность), которая является субъективным качеством, связанным со стремлением сообразоваться с тем, что является правильным и справедливым. Эти отправные положения брошюры Чезарини-Сфорца взяты мною из рецензии Джоэле Солари («Леонардо», август 1930 года), который часто возражает автору.

Среди новых «юридических тенденций», представляемых в особенности «Нуови студи» во главе с Вольпичелли и Спирито, следует отметить в качестве положения, прежде всего заслуживающего критики, смешение концепции государства-класса и концепции упорядоченного общества. Это смешение получило особенно значительные размеры в докладе «Экономическая свобода», прочитанном Спирито на XIX съезде Общества развития наук, состоявшемся в Больцано в сентябре 1930 года (напечатанном в «Нуови студи» в номере за сентябрь — октябрь 1930 года).

Пока существуют классовые государства, упорядоченное общество может существовать только как метафора, то есть только в том смысле, что и классовое государство также является упорядоченным обществом. Утописты, поскольку они выступали с критикой современного им общества, прекрасно понимали, что классовое государство не может быть упорядоченным обществом, и это подтверждается тем, что, рисуя в утопиях различные типы общества, они вводили в качестве необходимой основы задуманной реформы экономическое равенство. Таким образом, в этом отношении утописты /241/ были не утопистами, а самыми настоящими учеными-политиками и подлинными критиками. Утопический характер сочинений некоторых из них определяется тем, что они считали возможным ввести экономическое равенство с помощью произвольно установленных законов, волевым актом и т. д. Однако остается правильной концепция, присущая также некоторым другим политическим писателям (даже правым, то есть критикующим демократию, поскольку она принимает швейцарскую или датскую систему за образец разумной системы, которую следует установить во всех странах); согласно этой концепции, не может существовать полного и совершенного политического равенства без равенства экономического. Эта концепция встречается у писателей XVII века, например у Людовико Цукколо в его книге «Il Belluzzi», а также, как мне кажется, у Макиавелли. Моррас считает, что в Швейцарии эта форма демократии была бы возможна именно потому, что по своему экономическому положению граждане этой страны находятся на определенном среднем уровне и т. д.

Смешение классового государства и упорядоченного общества свойственно средним классам и мелкобуржуазной интеллигенции, ибо они были бы рады любому виду упорядочения, которое предотвратило бы острые столкновения и катастрофы. Таким образом, эта концепция носит типично реакционный, регрессивный характер.

Что касается этического и культурного государства, то самое разумное и конкретное, что можно сказать по этому поводу, сводится, на мой взгляд, к следующему: каждое государство является этическим, поскольку одна из наиболее важных его функций состоит в том, чтобы поднимать широкие массы населения до определенного, культурного и морального уровня (или типа), соответствующего потребностям развития производительных сил и, следовательно, отвечающего интересам господствующих классов. В этом смысле особенно важную роль в государстве играет школа, выполняющая позитивную воспитательную функцию. Однако в реальной действительности на достижение этой цели направлено множество других видов деятельности и инициативы, носящих так называемый частный характер, которые образуют в совокупности аппарат политической или культурной гегемонии господствующих классов.

/242/ Концепция Гегеля относится к тому периоду, когда могло казаться, что развитие буржуазии вширь не имеет границ и, следовательно, за буржуазией могли признавать этичность и универсальность и считать, что весь человеческий род станет буржуазным. Но в действительности только та социальная группа, которая стремится упразднить государство и самое себя, может создать этическое государство, стремящееся положить конец внутренним расколам тех, над кем господствовали, и т. д., и создать единый — и в техническом и в нравственном отношении — социальный организм.

О доктрине Гегеля, рассматривающей партии и ассоциации как результат «частных» интриг государства. В историческом отношении эта доктрина возникла на основе политического опыта французской революции XVIII века, и цель ее заключалась в том, чтобы придать большую конкретность конституционализму. Эта доктрина требовала создания правительства на основе согласия управляемых, но не того общего и неопределенного согласия, которое выражается в момент выборов, а на основе организованного согласия. Государство предполагает согласие и требует согласия, но оно также «воспитывает» своих граждан в духе этого согласия с помощью политических и профсоюзных ассоциаций, которые являются, однако, частными организациями, оставленными на волю частной инициативы руководящего класса. Таким образом, в известной степени Гегель уже идет дальше чистого конституционализма и разрабатывает теорию парламентского государства с его многопартийным режимом. Его концепция ассоциации не может еще не носить расплывчатого и примитивного характера, не может не занимать промежуточного положения между политической и экономической концепцией, что обусловливалось еще очень незначительным историческим опытом того времени, дававшим только один завершенный образец организации, а именно — «корпоративной» организации (то есть политики, внедренной в экономику).

Французская революция XVIII века выдвинула два основных типа ассоциаций. Во-первых, клубы, не имевшие строгой организации. Они носили характер /243/ «Народного собрания», их централизация осуществлялась отдельными политическими деятелями, каждый из которых имел свою газету и с ее помощью привлекал внимание и возбуждал интерес у определенного круга остающихся в тени лиц, которые потом поддерживали идеи газеты на собраниях клуба. Несомненно, что среди членов клуба должны были существовать узкие группировки, подбиравшиеся из хорошо знавших друг друга лиц, которые собирались на стороне и подготовляли атмосферу собраний клуба, с тем чтобы в нужный момент и в соответствии с конкретными интересами борьбы поддерживать то или иное течение.

Секретным заговорам, получившим впоследствии столь широкое распространение в Италии в период до 1848 года, во Франции суждено было развиться после Термидора среди последователей второй линии якобинизма. В наполеоновский период из-за неослабного контроля полиции эти заговоры были сопряжены с большими трудностями. Однако в период с 1815 по 1830 год, то есть во время Реставрации, которая в основе своей носила довольно либеральный характер и не была обременена особыми заботами, организация этих заговоров стала более легкой. В этот период, с 1815 по 1830 год, в народном политическом лагере суждено было осуществиться дифференциации, которая получила значительные размеры уже в «славные дни» 1830 года, когда появились организации, формировавшиеся на протяжении предшествовавшего пятнадцатилетия. После 1830 года и вплоть до 1848 года процесс этой дифференциации углублялся и породил в лице Бланки и Филиппо Буонарроти вполне завершенный тип деятелей.

Трудно допустить, чтобы Гегель был подробно знаком с этим историческим опытом. Напротив, в сочинениях Маркса этот опыт приобрел большую жизнеспособность[4].

/244/ Революция, совершенная буржуазией в теории права и, следовательно, в определении функции государства, состоит главным образом в стремлении к конформизму (следовательно, и в утверждении этического характера государства и права). Прежние господствующие классы были по существу своему консервативными в том смысле, что они не стремились проложить путь, по которому мог бы осуществиться органический переход от других классов к ним самим, то есть не стремились расширить свою классовую сферу в «физическом» и идеологическом смысле, придерживаясь, таким образом, концепции замкнутой касты. Класс буржуазии утверждается как находящийся в непрерывном движении организм, способный адсорбировать все общество и поднять его до собственного культурного и экономического уровня. Вследствие этого роль государства изменяется: государство становится «воспитателем» и т. д.

Вопрос о том, что вынудило бы буржуазию остановиться и вернуться к концепции государства как голой силы и т. д. Класс буржуазии уже «насыщен»: он не расширяется, но, напротив, разлагается, не только не ассимилирует новые элементы, но, напротив, часть его самого охвачена процессом распада (или по крайней мере распад происходит в неизмеримо больших размерах, чем ассимиляция). Класс, который мог бы утвердиться как способный ассимилировать все общество и в то же время действительно был бы способен выразить этот процесс, — этот класс предельно усовершенствует концепцию государства и права, он осознает необходимость упразднения государства и права, ставших бесполезными вследствие того, что они исчерпали свою задачу и им предстоит быть поглощенными гражданским обществом.

Тот факт, что общепринятая концепция государства носит односторонний характер и приводит к грубым ошибкам, можно продемонстрировать на примере недавно вышедшей книги Даниэля Галеви «Упадок свободы» [Daniele Halévy, Décadence de la liberté], рецензию на которую я прочел в «Нувель литерэр». Галеви считает «государство» представительным аппаратом и делает открытие, что наиболее важные события /245/ истории Франции в период с 1870 года и до наших дней были обусловлены не деятельностью политических органов, происхождение которых связано со всеобщим голосованием, а деятельностью или частных органов (общества капиталистов, генеральные штабы и т. д.), или великих личностей, оставшихся неизвестными стране. Но что это означает, как не признание того факта, что под «государством» нужно понимать, помимо правительственного аппарата, также «частный» аппарат «гегемонии» или гражданское общество? Нужно отметить, как из подобной критики того «государства», которое уклоняется от вмешательства, которое плетется в хвосте событий и т. д., рождается правое идеологическое течение диктаторского порядка, требующее усиления исполнительной власти и т. п. Следовало бы, однако, прочесть книгу Галеви, чтобы выяснить, вступил ли и он на этот путь: в принципе для него это было бы вовсе нетрудно, если учесть его предшествующие выступления (его симпатии к Сорелю, к Моррасу и др.).

Во введении к своей брошюре «Техника государственного переворота» Курцио Малапарте как будто бы отстаивает тождественность формулы «Все в государстве, ничего вне государства, ничего против государства» с положением «Там, где есть свобода, нет государства». В этом положении термин «свобода» употребляется не в обычном смысле «политической свободы, то есть свободы печати и т. д.», а как противоположность понятию «необходимости» и связан с положением Энгельса о переходе из царства необходимости в царство свободы. Однако Малапарте не имеет даже отдаленного представления о смысле этого положения.

В полемике (кстати сказать, поверхностной) о функциях государства (которая понимается в узком смысле как политико-юридическая организация) выражение «государство — veilleur de nuit»[5] соответствует итальянскому выражению «государство-карабинер» и должно обозначать государство, чьи функции ограничиваются охраной общественного порядка и гарантированием соблюдения законов. При этом умалчивают о том, что /246/ при такой форме режима (который к тому же никогда не существовал иначе, как в форме гипотезы-образца на бумаге) руководство историческим развитием принадлежит частным силам, гражданскому обществу, которое также является «государством» и, больше того, которое именно и составляет само государство.

Выражение «государство — veilleur de nuit», которое должно, вероятно, иметь больший саркастический оттенок, чем выражение «государство-карабинер» или «государство-полицейский», принадлежит, кажется, Лассалю. Противоположностью такому государству должно служить «этическое государство» или «государство-интервенционист» («государство, осуществляющее вмешательство»). Нужно, однако, проводить различие между этими двумя выражениями.

Концепция этического государства имеет философское и интеллектуалистское происхождение (она свойственна интеллигентам; пример — взгляды Гегеля), и ее действительно можно было бы поставить в один ряд с концепцией «государство — veilleur de nuit», потому что она относится скорее к самостоятельной (воспитательной и моральной) деятельности светского государства в противоположность космополитизму и тому вмешательству, которые характеризуют деятельность религиозно-церковной организации как пережитка средневековья; концепция же государства-интервенциониста имеет экономическое происхождение и связана, с одной стороны, с протекционистскими течениями, или течениями экономического национализма, а с другой стороны — с попыткой заставить определенные государственные кадры феодального и помещичьего происхождения взять на себя «защиту» трудящихся классов от эксцессов капитализма (политика Бисмарка и Дизраэли).

Эти различные тенденции могут вступать в разнообразные комбинации, что и происходит на деле. Естественно, что либералы (сторонники «экономизма») выступают за «государство — veilleur de nuit» и хотели бы, чтобы историческая инициатива была предоставлена гражданскому обществу и различным силам, которые развиваются бурно, если существует «государство-страж», заботящееся о том, чтобы «игра» велась «честно» и чтобы соблюдались ее законы. Интеллигенты, будь /247/ то либералы или даже сторонники государства-интервенциониста, относятся очень неодинаково к различным вопросам: они могут быть либералами в экономической области и одновременно интервенционистами в области культуры и т. д. Католики заинтересованы в существовании государства-интервенциониста, которое действовало бы исключительно в их пользу. При отсутствии такого государства или там, где они составляют меньшинство, католики выступают за «индифферентное» государство, которое воздерживалось бы от поддержки их противников.

Нужно подумать над следующим вопросом: не является ли концепция, рассматривающая государство в качестве жандарма или ночного стража (оставляя в стороне вопрос о терминологии — «государство-жандарм», «государство — ночной страж» и т. д.), концепцией такого государства, которое только и могло бы преодолеть последние экономико-корпоративные фазы?

Мы всегда отождествляем государство и правительство, а это отождествление представляет собой как раз новое выражение экономико-корпоративной формы, то есть смешения гражданского общества и общества политического, ибо следует отметить, что в общее понятие государства входят элементы, которые должны быть отнесены к понятию гражданского общества (в этом смысле можно было бы сказать, что государство = политическое общество + гражданское общество, иначе говоря, государство является гегемонией, облеченной в броню принуждения). В доктрине государства, согласно которой существует тенденция к тому, что государству суждено исчерпать себя и раствориться в упорядоченном обществе, — в этой доктрине указанный выше вопрос занимает центральное место. Можно представить себе, как принудительная сторона государства постепенно исчерпывает себя в результате того, что утверждаются все более значительные элементы упорядоченного общества (то есть этического государства или гражданского общества).

Выражения «этическое государство» или «гражданское общество» должны были бы означать, что это «представление» о государстве без государства имелось у крупных /248/ ученых в области политики и права постольку, поскольку они становились на почву чистой науки (то есть чистой утопии, поскольку она основывалась на предположении, что все люди действительно равны между собой и, следовательно, в равной степени разумны и нравственны, то есть способны принимать законы свободно, по собственному побуждению, а не в результате принуждения, когда они навязываются другим классом как вещь, чуждая сознанию).

Нужно учитывать, что выражение «ночной страж» применил к либеральному государству Лассаль, который рассматривал государство догматически, а не диалектически. (Следует тщательно изучить доктрину Лассаля как в этом аспекте, так и в ее отношении к государству вообще, с точки зрения ее противоположности марксизму.) В доктрине государства как упорядоченного общества нужно будет от фазы, на которой «государство» будет уподобляться «правительству» и отождествляться с «гражданским обществом», перейти к фазе, на которой государство будет выступать в роли «ночного стража», то есть будет являться принудительной организацией, охраняющей развитие элементов упорядоченного общества, которые будут непрерывно умножаться, вследствие чего авторитетные и хаотические вмешательства этой организации будут постепенно сокращаться. Но это не может послужить поводом для того, чтобы думать о новом «либерализме», хотя бы даже в качестве начала эры органической свободы.

Если ни один тип государства действительно не может не пройти через фазу экономико-корпоративного примитивизма, то не следует ли отсюда, что содержание политической гегемонии новой социальной группы, основавшей новый тип государства, должно носить преимущественно экономический характер? Ведь в таком случае речь идет о преобразовании экономической структуры и конкретных отношений между людьми и экономическим миром, то есть производством. Элементы надстройки не могут не быть при этом слаборазвитыми; деятельность этих элементов сведется к предвидению и борьбе, причем «плановое» начало будет играть при этом еще явно недостаточную роль; культурный план /249/ будет носить главным образом негативный характер, сведется к критике прошлого и к тому, чтобы предать забвению старое и разрушить его, а план позитивного строительства будет намечен еще в самых «общих чертах», которые в любой момент можно (и нужно) будет изменять, чтобы план находился в соответствии с вновь создаваемой экономической структурой.

Именно этого не произошло в эпоху средневековых коммун; напротив, культура, которая осталась привилегией церкви, носила как раз антиэкономический характер (имея в виду экономику рождавшегося капитализма) и была направлена не на создание гегемонии нового класса, а, напротив, на то, чтобы воспрепятствовать этому классу завоевать гегемонию. В силу этого Гуманизм и Возрождение носили реакционный характер, ибо они означали поражение нового класса и отрицание той экономики, которую он принес с собой, и т. д.

Другим заслуживающим исследования вопросом является вопрос об органических отношениях между внутренней и внешней политикой государства. Определяет ли внутренняя политика внешнюю политику или наоборот? В этом случае также необходимо проводить различие между великими державами, международные позиции которых отличаются относительной самостоятельностью, и прочими государствами; помимо этого, следует учитывать также различные формы правления (например, правление того типа, которое было при Наполеоне III, явно проводило двоякую политику: реакционную внутри страны и либеральную на международной арене).

Вопрос о состоянии государства до и после войны. Несомненно, что в том или ином союзе держав имеют значение те условия, в которых государство оказывается к моменту мира. Поэтому может случиться так, что тот, кому гегемония принадлежала во время войны, в конце концов утратит ее, будучи ослаблен борьбой, и ему предстоит увидеть, как более «удачливый» или более способный «подчиненный» превращается в гегемона. Так происходит во время «мировых войн», когда географическое положение заставляет государство бросать в горнило войны все свои ресурсы: оно одерживает победу во /250/ имя союзов, но эта победа застает его в состоянии прострации. Поэтому в концепции «великой державы» должны быть учтены многие элементы, и в особенности «постоянно действующие» элементы, то есть «экономический и финансовый потенциал» и население.

Примечания

• 1. Статья была перепечатана в «Рассенья делла стампа эстера» в номерах от 3–10 января 1933 года.
• 2. Carlo Alberto Biggini, Il fondamento dei limiti all’attività dello Stato; Città di Castello, Casa Ed. «Il Solco», p. 150.
• 3. Widаr Cesarini-Sforza, «Jus» et «directum». Note sull’origine storica dell’idea di diritto; Bologna, Stab. Tipogr. Riuniti, 1930.
• 4. Сведения об этих событиях можно почерпнуть в таких первоисточниках, как публикация Поля Луи и «Политический словарь» Мориса Блока [Maurice Block, Dizionario politico]. Книга Олара особенно необходима для рассмотрения Французской революции. Следует также посмотреть замечания Адлера к «Манифесту». Италии посвящена книга Луцио «Масонство и Рисорджименто» [Luzio, La massoneria е il Risorgimento], отличающаяся большой тенденциозностью.
• 5. Ночной страж (франц.). — Прим. перев.