Юридическое образование как подготовка к иерархии [Редактировать]

Юридические школы[1] — в высшей степени политические заведения. Дух ремесленного училища, постоянная сосредоточенность на деревьях, за которыми не видят леса, чередование удручающего и приятного — в зависимости от той задачи, которая решается в конкретный момент, — только одна сторона того, что в них происходит. Другая сторона — это идеологическая подготовка к усердной службе в иерархиях корпоративного государства благоденствия[2].

Говорить, что юридические школы суть заведения политические, значит признавать: наряду с базовыми умениями и навыками там преподаются ложные, абсурдные знания о праве и о том, как оно работает; неверны и абсурдны распространяемые там сведения о природе правовой компетентности и о том, как соответствующие способности распределяются между студентами; ложны, абсурдны представления о жизненных возможностях юриста, которые студенты получают в стенах юридических факультетов. Но вся эта чепуха — с уклоном; это скорее тенденциозный и ангажированный вздор, чем случайная ошибка. Это вздор, который обосновывает естественность, эффективность и справедливость — для юридических фирм, юридической профессии в целом и общества — современных моделей организации юридических услуг, моделей иерархии и доминирования.

Поскольку большинство студентов-юристов верят в то, что им прямо или косвенным образом внушают о сфере, в которую они вступают, они избирают способы поведения, удовлетворяющие тем предсказаниям, которые система делает относительно них и самой этой сферы. Это и есть звено, замыкающее систему: студенты делают больше, чем просто принимают существующее положение дел, а идеология делает больше, чем просто подавляет сопротивление. Студенты идут по проложенным для них путям, утрамбовывают их, тем самым они санкционируют существующий порядок — каждый становится соучастником происходящего.

Опыт первого года

В положении абитуриентов юридического факультета есть некая противоречивость. Поступая в вуз, они думают, что быть юристом — значит делать очень респектабельную и высокооплачиваемую работу, но они также думают, что в этой деятельности есть и нечто большее — нечто такое, что связано с социальной справедливостью. Еще они считают, что юридические школы — это пространство жесткой конкуренции, где требуются такие качества, как жесткость, трудолюбие и расторопность. Они поступают на юридический факультет, полагая, что будут развивать эти стороны своей натуры. Даже если им в принципе неприятны в себе такие качества, они имели опыт неких ситуаций, свидетельствующий о том, что эти отвергаемые черты им в себе могут нравиться и могут рассматриваться ими как желаемые. И первоначальный опыт обучения на юридическом факультете скорее усиливает эту амбивалентность, чем устраняет ее.

Преподаватели — преимущественно консервативные белые мужчины, принадлежащие по своим манерам к среднему классу. В аудитории царит атмосфера чрезвычайной иерархичности, преподавателю выказывается такое почтение и он вызывает такой градус страха, что это напоминает о шестом классе школы. Но жившее в вас ранее чувство независимости здесь исчезает. Его место занимает требование владеть новым языком и новым способом мышления, которыми, как считается, отлично владеют преподаватели и которыми они пользуются — изредка или часто, прямо или косвенно, намеренно или случайно — на лекциях и на семинарах, чтобы вызвать чувство субординации и иерархии. Унизительно бояться или быть неуверенным в себе, особенно если то, что вызывает вашу неуверенность — это содержание лекции или семинара, которое касается сразу и патриархальной семьи, и загадочного кафкианского государства.

Аудиторная атмосфера в юридической школе — атмосфера культурной реакционности. Но она также и увлекательна. Ты овладеваешь новым языком — и им можно овладеть. Псевдопартнерство заставляет каждого чрезмерно беспокоиться о том, как успевают остальные, и создает постоянный фундамент для сравнения. Преподаватели подают едва уловимые сигналы поощрения и гораздо более явные тревожные сигналы. Начинаешь думать только о результатах, адреналин хлещет, успех получает ночное и дневное измерения.

Очень скоро становится очевидным, что ни студенты, ни преподаватели не являются настолько однородными, как это кажется на первый взгляд. Некоторые преподаватели более авторитарны, чем другие; некоторые студенты мирятся с инфантилизацией первых дней или недель, тогда как у других она вызывает ужас. Кажется, даже существует некая взаимосвязь между манерой преподавания и теми взглядами, которых придерживается преподаватель, более “мягкие” преподаватели, по всей видимости, более склонны к “либерализму”; в делах, вытекающих из деликтов, они, возможно, больше симпатизируют истцам, они больше склонны прислушиваться к так называемым политическим аргументам и в учебной дискуссии не так страшны, как их коллеги. Но кое-что в этой дифференцированности настораживает: выясняется, что в большинстве юридических школ более жесткие и менее политически ориентированные преподаватели являются наиболее популярными. С “добряками”, похоже, сложнее. Они допускают некоторую неопределенность, поэтому начинаешь жалеть, что ценой их привлекательных черт оказывается такое метафизическое качество, как “ригоризм”, а оно-то и является залогом успеха на экзаменах и в практической деятельности. Противоречивость снова заявляет о себе.

Есть интеллектуальный опыт, который некоторым образом соотносится с эмоциональным: это постепенное обнаружение того, что на гладкой поверхности юридического образования нет точки опоры для левого или даже последовательного либерального мышления. На повестке дня в учебной аудитории стоит не контроверза между левым и правым, а противоречие между педагогическим консерватизмом и умеренным, дезинтегрированным либерализмом. Нет преподавателей, которые транслировали бы образцы левой педагогики или актуальной левой теоретической перспективы, хотя некоторые из них, по всей видимости, в какой-то степени симпатизируют прогрессивным судебным процессам, и некоторые даже в определенном смысле могут считаться левыми юристами. Студенты ведут борьбу за интеллектуальное превосходство и против унизительной депрессии, вызываемой недостатком профессионализма. Со стороны своего интеллектуального содержания юриспруденции имеет вид изучения правил — того, что они собой представляют, почему они должны быть такими, как есть, — и подбадривания того редкого судьи, который демонстрирует готовность сделать эти правила чуть более гуманными. Фундаментальным опытом оказывается опыт двойной капитуляции: перед системой аудиторного послушания и перед безразличным отношением к содержанию права.

Первый шаг, формирующий представление о ненужности либерального или левого мышления, — присущая программе первого года обучения контрастность: техническому, скучному, сложному, неясному правовому кейсу противостоит случайный кейс, характеризующийся некими возмутительными обстоятельствами и свинской позицией судьи, одобряющего или допускающего нарушение закона. Казус первого вида, назовем его холодным казусом, — это своего рода испытание для интереса, понимания и даже бодрствования. Он может касаться чего угодно, не имеющего политической, моральной или эмоциональной значимости. Чтобы понять, что случилось и что по этому поводу говорится, нужно выучить много новых терминов, помнить кое-что из истории права и знать множество норм, ни одна из которых не разъясняется тщательно ни в учебниках, ни преподавателями. Сложно понять, удалось ли тебе осилить задачу, и сложно предугадать, что спросит преподаватель и как тебе следует ответить.

Казус другого вида, назовем его горячим, обычно предполагает наличие симпатичного истца и несимпатичного ответчика. При первом прочтении выясняется, что ответчик — транснациональная компания — обманул истцов, бедную семью фермеров, взяв в аренду участок земли для ведения открытой добычи полезных ископаемых с обещанием восстановить его до первоначального состояния, а затем отказался выполнять свое обещание. Позиция суда по этому делу заключается в том, что пострадавшей семье следует присудить не имеющую никакого значения пару сотен фунтов — вместо того чтобы обязать компанию произвести восстановительные работы. Суть аудиторного обсуждения сведется к тому, что ваша первоначальная оценка этого возмутительного случая окажется наивной, неправовой, не имеющей отношения к тому, что вам следует усвоить, и, возможно, еще и в основе своей неверной. Обнаруживаются хорошие доводы в пользу отвратительного результата, если встать на более широкую юридическую и логическую точку зрения, — в противоположность необдуманному эмоциональному взгляду, и если вы не способны понять этих доводов — значит, возможно, профессия юриста не для вас.

Для большинства студентов эта комбинация холодных и горячих казусов составляет непреодолимую проблему. Холодный казус скучен, но его нужно разбирать, если ты хочешь стать юристом. Горячий казус настоятельно требует вашего отклика, будто подразумевая, что если вы не можете дать ответа, значит вы уже продались; но система убеждает вас в том, что нужно оставить ребячество, в том числе и эту вашу реакцию на горячий казус. Если у вас нет никаких интеллектуальных ресурсов в виде знаний о правовой системе и характере юридической аргументации, то выяснится, что ваше эмоциональное побуждение лишь изолирует вас и выводит из строя. Вы оказываетесь перед выбором: развить в себе некоторую черствость и углубиться в книги или признать поражение, еще даже не вступив в игру.

Идеологическое содержание юридического образования

Грубо говоря, есть два различных аспекта в юридическом образовании как воспроизводителе иерархии. Многое из происходящего сводится к навязыванию посредством формальной программы и аудиторного опыта определенного рода политических установок, касающихся экономики и общества в целом, права и возможностей существования в профессии. Они имеют общее идеологическое значение и оказывают влияние на жизни даже тех студентов-юристов, которые никогда не занимаются практикой. Кроме того, есть сложный ряд институциональных практик, которые склоняют студентов к выбору тех или иных специализированных иерархических ролей в юридической профессии. Студенты начинают впитывать наиболее общие идеологические послания еще до того, как у них появляется относительно конкретное представление о жизни после окончания юридической школы, поэтому скажу о формальной стороне образовательного процесса, прежде чем говорить о том, как институциональная практика юридических школ оказывает влияние на существующее положение дел.

Если послушать студентов-юристов, то иногда можно прийти к выводу, что они ничему не научились в юридической школе, но на самом деле они овладевают умением делать несколько простых, но важных вещей. Они учатся держать в памяти огромное количество норм, организованных в специальные системы (реквизиты контракта, правила, касающиеся нарушения обязательств, и т. д.). Они учатся тому, что называется “issue spotting”, то есть выявлению тех случаев, где нормы допускают двусмысленное толкование, где они противоречат друг другу или являются пробельными применительно к конкретным обстоятельствам. Они учатся элементарному кейс-анализу, то есть искусству вырабатывать широкое содержание для кейсов с тем, чтобы они могли применяться далеко за пределами очевидной сферы своего действия, равно как и сужать содержание кейсов, чтобы они не применялись там, где на первый взгляд могли бы применяться. Они овладевают набором сбалансированных, шаблонных аргументов, в том числе про- и контрполитических, которые юристы используют в доказательство того, что данное правило должно применяться к некоторой ситуации, несмотря на пробел, конфликт норм или двусмысленность, и что данный кейс должен быть расширен или сужен. Это такие аргументы, как необходимость определенности, необходимость гибкости или необходимость обеспечить состязательность.

Юридические школы обучают этим довольно элементарным, по сути своей инструментальным навыкам таким способом, который практически полностью мистифицирует их в глазах большинства студентов. Мистификация слагается из трех частей. Во-первых, школы преподают эти навыки в форме аудиторного обсуждения кейсов, где утверждается, что право возникает из строгой аналитической процедуры, именуемой юридическим обоснованием (legal reasoning), которая недоступна для непрофессионалов, но так или иначе объясняет и обосновывает подавляющее большинство норм, действующих в нашей системе. В то же время благодаря аудиторному контексту и материалам каждый юридический вопрос предстает как обособленный, отличный от всех остальных — как нечто, имеющее свое уникальное основание[3], иначе говоря — без всякой надежды или даже повода для надежды, что из обучения праву кто-то сможет вынести для себя целостное понимание того, что есть право, как оно работает или как оно могло бы измениться (кроме как путем постепенных — от случая к случаю — реформистских мер).

Во-вторых, обучение навыкам в мистифицирующем контексте юридической аргументации означает, что этим навыкам обучают скверно, рефлексия здесь не предполагается: каждый стихийно усваивает эти знания, овладевая мастерством “мыслить как юрист”. Дурное или лишь изредка хорошее преподавание порождает, а затем углубляет действительные и воображаемые различия в способностях студентов. Но это происходит так, что студенты не понимают, когда они учатся, а когда — нет, и у них нет возможности улучшить или хотя бы осмыслить свой собственный процесс обучения. Студенты воспринимают обучение как постепенное появление различий между ними самими, как процесс ранжирования, который отражает нечто, уже присущее им самим.

В-третьих, знания преподаются в отрыве от актуального юридического опыта. Юридическое мышление резко отличается от юридической практики, и вы ничего не знаете о последней. Такой порядок делает студентов не способными ни к какой иной роли, кроме роли подмастерья в юридической фирме, организованной по тому же принципу, что и юридическая школа: старшие юристы контролируют содержание и скорость деполитизированного обучения ремеслу в обстановке напряженной конкуренции без обратной связи.

Формальный учебный план: правовые нормы и юридическое обоснование

Рациональная суть этой идеологии — разграничение права и политики. Преподаватели убеждают студентов в том, что существует юридическая аргументация, отличная от политического анализа, и вынуждают их принимать в качестве обоснованных такие аргументы в пользу юридической корректности, которые являются тавтологичными, чрезвычайно спорными, непоследовательными или до бессмысленности неясными. Иногда это политические аргументы (к примеру, безопасность транзакций (security of transaction), коммерческая определенность (business certainty)), которые в одном случае трактуются так, как будто они суть всеми признанные правила, но уже при рассмотрении следующего кейса будут проигнорированы, если из них может следовать, что решение было ошибочным. В других случаях это формально-логические доводы, которые не продержались бы и минуты в споре равных (к примеру, постулирование того, что мелкий шрифт в шаблонном договоре отражает “волю сторон”).

В пределах некоторой узкой сферы преподаватель, как правило, трактует кейсы тремя разными способами. Есть кейсы, которые иллюстрируют и обосновывают базовые правила и базовые идеи некоторой области. Они трактуются как в целом разработанные в рамках юридической логики. Кроме того, есть аномальные кейсы — “устаревшие” или “неверно решенные”, — т. е. такие, которые нарушают предполагаемую внутреннюю логику данной области. Их немного, но они важны, поскольку их разбор убеждает студентов в том, что техника юридической аргументации обладает по крайней мере минимальной независимостью по отношению к результатам, достигнутым отдельными судьями, и поэтому допускает и критику, и легитимацию. Наконец, будет такое же незначительное число маргинальных (или “передовых”) кейсов, которые, с точки зрения преподавателя, поднимают политические вопросы о развитии или изменении в праве. Если при обсуждении кейсов первых двух видов преподаватель придерживается авторитарного метода, основанного, как предполагается, на его или ее объективном знании техники юридической аргументации, то в последнем случае все иначе. Поскольку мы имеем дело с “ценностными суждениями”, которые имеют “политическую” окраску, дискуссия будет намного более свободной. В отличие от тех ситуаций, когда каждый комментарий студента оказывается правильным или неверным, здесь все мнения студентов воспринимаются с плюралистической толерантностью и сам преподаватель показывает себя или либералом, или консерватором, а не просто юридическим техником.

Сходным образом структурирована и учебная программа в целом. Она также кажется, но в действительности не является случайным набором кадушек, каждая из которых стоит на своем собственном дне, лесом кадушек[4]. Существует несколько исходных допущений. Прежде всего: есть основополагающие нормы либерального (laissez-faire) капитализма конца девятнадцатого века. Преподаватели подают эти нормы таким образом, как будто они имели некую внутреннюю логику, — как развертывание юридической аргументации, — подразумевается, что политика (к примеру, понятие коммерческой стабильности в курсах договорного права) здесь играет относительно второстепенную роль. На втором и третьем годах обучения появляются курсы, в которых излагается умеренная реформистская программа welfare-капитализма и разъясняется административная структура современного регулятивного государства (regulatory state). Эти курсы являются более политически-ориентированными, чем курсы первого года обучения, и также в гораздо большей степени они являются курсами ad hoc. Преподаватели внушают студентам, что ограниченное вмешательство в рынок оправданно и так же безусловно вытекает из закона, как принцип laissez-faire вытекает из естественного права. Но каждая проблема специфична, чрезвычайно сложна и осмысливается таким способом, который делает неизбежным практическое бессилие реформистской программы. Наконец, существуют второстепенные предметы, такие как философия права или история права и клиническое юридическое образование. Они преподносятся как не вполне релевантные сложной, объективной, серьезной, строго аналитической сути права.

Вся эта совокупность имплицитных посланий является вздором. Преподаватели учат вздору, когда убеждают студентов, что юридическая аргументация отличается — как метод достижения правильного результата — от этического или политического дискурса как таковых (то есть от политического анализа). Это правда, что юристы обладают специфической совокупностью знаний о действующих нормах. Правда и то, что для выявления пробелов, противоречий и двусмысленности в нормах, для обоснования широких или узких значений тех или иных кейсов и для выработки аргументов, подразумевающих необходимость или, напротив, невозможность использования политических доводов, они пользуются специфическими методами аргументации. Но это всего лишь техника аргументации. Не существует правильного юридического решения, отличного от правильного этического или политического решения той или иной юридической проблемы. Иначе говоря, все, чему обучают, кроме самих формальных правил и методов аргументации, используемых для манипулирования ими, — это политика и ничего более. Следовательно, проводимое в аудитории различие между беспроблемным правовым кейсом и политически-ориентированным кейсом — не более чем артефакт: каждый из этих кейсов с таким же успехом может преподаваться прямо противоположным образом. И проводимое программой различие между природой договорного права как в высокой степени правовой и технической — и противоположным в этом смысле экологическим, к примеру, правом также является мистификацией.

Такие искажения выдают ангажированность в пользу центристской политической программы (в любом из ее вариантов — Мейджора[5], Киннока[6] или Эшдауна[7]), ограниченных реформ, рыночной экономики и формальных движений по направлению к расовому и половому равенству. Именно благодаря такому преподаванию права выбор в пользу иерархии и доминирования, подразумеваемый принятием наших конкретных норм, регулирующих вопросы собственности, договорные отношения и отношения из деликтов, выглядит так, как будто он с необходимостью вытекает из юридической аргументации, а не является делом политики и экономики, — в этом и коренится ангажированность. Она усиливается, когда центристская реформистская программа регулирования представляется как в равной степени авторитетная, но так или иначе более политически-ориентированная и поэтому менее фундаментальная. Основная идея состоит в том, что система в своей сущности является правильной (“is basically OK”) — коль скоро мы подлатали несколько сфер, где есть риск злоупотреблений, — и что существует ограниченная, но важная площадка для ценностно-ориентированных обсуждений будущих изменений и усовершенствования. Если на повестке дня возникает более фундаментальный вопрос, он вытесняется в периферийную сферу истории или философии. Действительный мир держат на расстоянии, низводя клиническое юридическое образование, которое могло бы дать много информации, подрывающей либеральный консенсус, до уровня монотонной волонтерской работы по обслуживаю местных жителей или всего-навсего отрабатыванию навыков.

Нужно быть выдающимся студентом-первокурсником, чтобы самостоятельно развить критико-теоретическое отношение к этой системе. У студентов просто-напросто недостаточно знаний, чтобы понять, что в тот или иной ситуации преподаватель, рассуждающий о юридической аргументации и правовой реальности, несет чушь, представляет им ситуацию в ложном свете или каким-либо иным образом морочит им головы. Дело осложняется тем, что две наиболее общие установки левого мышления, с которыми приходят студенты, являются скорее помехой, чем подспорьем в борьбе за сохранение некоторой интеллектуальной автономии по отношении ко всему этому опыту. Большинство либеральных студентов полагает, что левая программа может быть сведена к необходимости гарантировать людям их права и обеспечить победу прав человека над правами собственности. Согласно такому взгляду, проблема правовой системы состоит в том, что она не может обеспечить реализацию формально признанных прав. Если придерживаться этого способа понимания права, вы неизбежно попадаете в зависимость от тех самых методов юридической аргументации, которые выработаны для защиты status quo.

Было бы полбеды, если бы проблема юридического образования состояла в том, что преподаватели злоупотребляют дискурсом прав человека, чтобы ограничить права угнетенных. Но проблема намного глубже. Дискурс прав человека является по своей сути несостоятельным, пустым, тавтологичным. В терминах субъективных прав правовая мысль может в равной степени убедительно обосновать практически любой результат. Более того, дискурс прав человека налагает ограничения на тех, кто его использует, и это делает практически невозможным его эффективное функционирование как инструмента радикального преобразования. Права по своей природе “формальны”, они гарантируют индивидам правовую защиту своеволия, а равно — защиту от своеволия, говорить о правах — отнюдь не то же самое, что говорить о справедливости между социальными классами, расами и полами. В дискурсе прав человека, кроме того, просто предполагается или принимается без доказательств, что социум разделен — и должен быть разделен — между государственным сектором, который обеспечивает реализацию прав, и частной сферой “гражданского общества”, где атомизированные индивиды преследуют свои разнообразные цели. Такая система взглядов сама по себе является частью проблемы, а не ее решением. Она препятствует даже простому осмыслению радикальных предложений, таких, к примеру, как введение децентрализованного демократического рабочего контроля на предприятиях.

Будучи логически непоследовательным и манипулятивным, традиционно индивидуалистичным и преднамеренно слепым к фактам фундаментального социального неравенства, дискурс прав человека оказывается ловушкой. Оставаясь в его пределах, вы можете выработать хорошие аргументы применительно к какому-нибудь случайному кейсу из числа периферийных, где каждый признает необходимость оценочных суждений. Но у вас нет никакого ориентира, чтобы решить, как быть с фундаментальными вопросами, и вы обречены на постепенную утрату веры в “неопровержимость” того, что нужно сказать.

Альтернативная левая установка состоит в том, чтобы реинтерпретировать каждый акт судебной власти, укладывая его в прокрустово ложе проявления классового интереса. Можно принять теорию заговора, согласно которой судьи сознательно подчиняют “справедливость” сиюминутным финансовым интересам господствующего класса, или намного более тонкий тезис о логике, потребностях или структурных предпосылках определенной “стадии монополистического капитализма”. Но в таком случае возникают два затруднения. Первое состоит в том, что есть слишком много частностей, слишком много необработанного материала правовой системы — и слишком мало времени, чтобы осмыслить с этой точки зрения все, что вы должны изучить. Если просто погрузиться в интерпретацию с позиций инструментального марксистского подхода кейсов, относящихся к доктрине встречного удовлетворения (consideration doctrine), которая преподается на первом году обучения в курсе договорного права, то уже одно это занятие съело бы все ваше время.

Вторая трудность состоит в том, что у монополистического капитализма нет логики и право нельзя успешно осмыслить как надстроечное явление, если рассматривать его во всей его сложности. Правовые нормы и идеи, проникающие во все области социальной мысли, конституируют капиталистическое общество, а не просто отзываются на социальные интересы, которые в нем функционируют. Право — одна из сторон социальной тотальности, а не просто второстепенный придаток наподобие собачьего хвоста. Действующие нормы являются одним из факторов, обусловливающих силу или слабость всех социальных субъектов (хотя эти нормы, разумеется, не предопределяют результатов в том смысле, о котором иногда говорят либеральные законники). Поскольку это элемент уравнения власти, а не просто одна из ее функций, люди борются за власть с помощью права, будучи стесненными своим ограниченным сознанием и ограниченной способностью предсказывать последствия своих действий. Понять право — значит понять эту борьбу как аспект классовой борьбы и как сторону человеческой борьбы за постижение условий социальной справедливости. Результаты борьбы не предопределяются ни одним из аспектов социальной тотальности, и результаты в правой сфере не имеют никакой заданной логики, которая позволила бы кому-нибудь научно их предсказывать или заранее отвергать те или иные усилия судей и юристов, нацеленные на ограниченные преобразования системы.

Леволиберальная трактовка субъективных прав погружает студентов в правовую риторику, но, будучи внутренне бессодержательной, порождает только эмоциональное неприятие правового порядка и не может дать большего. Инструментальный марксистский подход глубоко критичен по отношению к праву, но пренебрегает им. Он не может оказать никакой пользы в деле осмысления особенностей норм и правовой риторики, поскольку априори рассматривает их в качестве декорации. Эти теории обманывают ожидания левых студентов, поскольку не дают основы для преодоления амбивалентности. Недостает такого понимания права, которое позволило бы проникнуть в него, критиковать его без тотального его отрицания и использовать его, не принимая при этом чужих установок мышления и действия.

Моделирование иерархических отношений

Преподаватели права демонстрируют студентам, как они должны думать, чувствовать и действовать при исполнении своих будущих профессиональных ролей. Здесь есть элемент обучения путем демонстрации примера, а также элемент более активного обучения посредством взаимодействий, которые являются частью клинического профессионального обучения[8]. Эта подготовка становится главной предпосылкой иерархического существования в юридической профессии. Посредством нее идея легитимности всей системы оказывается зашифрованной в малейших деталях персонального стиля, повседневной рутины, в жестах, тоне голоса, выражении лица — в изобилии мелких правил, которым необходимо следовать. В некоторой степени это будет служить в качестве языка — так молодой юрист сможет продемонстрировать, что он знает правила игры и намерен их соблюдать. Отчасти происходящее может быть понято как своеобразные ритуальные клятвы и торжественные подтверждения: перенимая эти манеры, вы даете обет быть верным неравенству. И в некоторой степени это оказывается основным ценностным вопросом. Иерархическое поведение начинает выражать и претворять в жизнь иерархические “я” людей, которые изначально были всего лишь носителями масок.

Преподаватели права используют в интересах иерархии все уязвимости, которые студенты чувствуют, когда они начинают понимать, что за всем этим стоит. В юридической школе студенты должны бороться с такими проявлениями своей социально-классовой, половой и расовой принадлежности, которые, будучи сами по себе не обязательно менее важными, не вписываются в школьный опыт. Люди обнаруживают, что забота о своем статусе в классе оказывается для них чрезвычайно важным делом — настолько важным, что, кажется, нет никакой другой альтернативы, если ты хочешь получить самую лучшую работу в сфере юриспруденции. Они могут обнаружить, что хотят продвигаться или что им мешают способом, которого они не предвидели. Люди меняют стиль своей одежды и манеру разговора; они меняют свои мнения и даже свои эмоции. Это для всех нелегко, но прогрессивные и левые студенты испытывают особые унижения, осознавая границы своей приверженности и зачастую нестабильность установок, которые, как они считали, были для них главными.

Еще одна уязвимость связана с индивидуальной компетентностью. Школа права использует устрашающие инструменты оценивания, включая не только ранжированную систему дипломов, но и гораздо более тонкие методы поощрения студентов преподавателями в аудитории, репутацию среди однокурсников, уважение и внеаудиторные контакты на факультете. Иногда левые студенты приходят в школу права с вроде бы непоколебимой уверенностью в своих знаниях и, соответственно, с убежденностью в правоте своего собственного левого анализа. Но даже эти по видимости уверенные в себе студенты скоро обнаруживают, что негативные оценки — даже воображаемые и предполагаемые — имеют значение и травмируют. И они вынуждены принимать для себя решение: стоит ли мириться со своей чувствительностью, насколько обоснованы эти оценки и стоит ли беспокоиться по этому поводу — или такие оценки не следует принимать во внимание. Им приходится задаваться вопросом, не ступили ли они на путь тонкого интеллектуального приспособленчества, чтобы добиться успеха и одобрения сверстников.

В своих отношениях со студентами, а также посредством той студенческой культуры, которую они взращивают, преподаватели доносят мессидж прямее и эффективнее. Отношение преподаватель/студент служит образцом для взаимоотношений между младшими солиситорами и барристерами[9], между старшими партнерами и барристерами, а также для взаимоотношений между адвокатами и судьями. Отношение студент/студент служит моделью отношений между равными по положению юристами, а также между лицами одного возраста в юридической фирме или сети юридических консультаций.

В аудитории и за ее пределами студенты усваивают определенный стиль подчинения. Они учатся с внешней веселостью мириться с тем, что их могут прервать на середине фразы, учатся терпеть насмешку, нападки с переходом на личность, неуместные ремарки, вопросы, не имеющие по причине своей расплывчатости точного ответа, на которые все же приходится как-то неверно отвечать, резкие отказы и скупую похвалу (даже если все эти вещи не всегда и не везде являются нормой). Будучи талантливыми, они постигают, что послушание наиболее результативно, когда оно приправлено щепоткой бунта, что нужно немного взбрыкнуть перед тем, как подчиниться. Они учатся смаковать крохи, улавливать в воздухе нюансы настроения преподавателя, познавая таким образом разницу между хорошим днем и неудачным. Они учатся смотреть на все это с позитивной стороны.

Последняя характерная черта, завершающая картину юридической школы как подготовки к профессиональной иерархии, — процесс рекрутинга. Каждая фирма — с молчаливым или явным деятельным участием юридических школ — старается представить в самом выгодном свете свой статус в сфере юриспруденции, поэтому профессия в целом упрочивает и восхваляет свои иерархические ценности и те награды, которые они приносят. Этот процесс сильнее всего сказывается на студентах, которые проходят сложные процедуры отбора в фирмах, занимающих места в верхней половине профессиональной лестницы. Такие процедуры теперь включают летнюю практику на первом курсе, множество собеседований, летнюю практику на втором курсе, еще собеседования и т. д., и т. д.

Этот порядок дает возможность юридическим фирмам “прощупать” претендентов, понять, как они будут вносить вклад в неправовой имидж фирмы и в саму внутреннюю систему подчинения и аффилиации. Благодаря этому порядку фирмы могут продемонстрировать студентам исключительную роскошь образа жизни, который им предлагается: кроме обещания денег, есть такие приманки, как питание за счет фирмы, модные номера в отелях, вечеринки в загородных клубах.

Когда студенты присуждают награды за наибольшее число отказных писем и за самое неприятное отказное письмо, они показывают, что понимают значение ритуала. Есть масса способов, с помощью которых босс может убедить вас вывернуться перед ним наизнанку[10]. Один из них состоит в том, чтобы обставить все так, что почти все студенты получают хорошую работу, но большинство из них — пройдя двадцать собеседований, только два из которых заканчиваются положительным результатом.

Соблазняя приманкой, делая прозрачными правила игры, а затем вынуждая едва ли не каждого испытывать сильное беспокойство по поводу своей пригодности, фирмы организуют вход в профессию таким образом, чтобы максимизировать признание иерархии (см. вторую статью Джона Фицпатрика, а также статью Уоткинсона в главе третьей[11]). Если вы чувствуете, что достигли успеха, вы преисполнены бесконечной благодарности и у вас есть укоренившийся интерес. Если вы понимаете, что провалились, вы вините себя. Когда вы станете нанимающим партнером, вы будете отчетливо осознавать, что стоит на кону, но к тому времени вам будет даже трудно представить, почему у кого-то может быть желание это изменить.

Поскольку все эти иерархии поколенческие, с ними проще смириться, чем с теми, что в высокой степени обусловлены расовой, половой или классовой принадлежностью. Однажды вы тоже станете старшим партнером и, кто знает, может быть даже судьей; вы будете иметь подопечных и станете объектом гнева и зависти тех, кто будет подниматься позади вас. Обучение подчинению — это также и обучение доминированию. Нет ничего более естественного и — если вы в свое время потрудились — ничего более справедливого, чем пройти тот же путь, который прошли вы.

Я утверждал и утверждаю, что юридическое образование — одно из оснований юридической иерархии. Юридическое образование поддерживает ее своим сходством, обеспечивает ее общей легитимирующей идеологией, оправдывая правила, которые лежат в ее основе, а также снабжает ее частной идеологией, мистифицируя юридическую аргументацию. Юридическое образование структурирует резерв будущих юристов, так что их иерархическая организация представляется неизбежной, в деталях обучает их выглядеть, думать и действовать в точности как все остальные юристы в этой системе. До некоторой степени в моем каузальном анализе дело выглядело так, будто юридическое образование является механизмом, снабжающим специфическим ресурсом другой механизм. Но механизмы не осознают друг друга; если они каким-то образом скоординированы, то это происходит посредством некоего внешнего разума. С другой стороны, преподаватели права имеют отчетливое понимание того, что представляет собой профессия и каких действий она от них ждет. Так как действующие лица в обеих системах сознательно приспосабливаются друг к другу, а также сознательно пытаются влиять друг на друга, юридическое образование оказывается продуктом юридической иерархии в той же мере, что и ее основанием. Полагаю, это означает, что преподаватели права должны взять на себя личную ответственность за юридическую иерархию как таковую, включая иерархию в пределах самого образования. Иерархия существует, поскольку они ее установили и воспроизводят из поколения в поколение, подобно тому как это делают юристы.

Возможно, моя увлеченность кошмарами иерархии — всего лишь способ выжать последнюю ироническую каплю удовольствия из моего собственного иерархического преимущества. И все же не думаю, что это так. Отрицание иерархии есть ложное сознание. Проблема не в том, что существует иерархия, но в том, как ее осознать и что из этого следует с точки зрения политического действия.

Примечания

• 1. Юридическая школа (law school) — синоним юридического факультета [Здесь и далее — примечания переводчика].
• 2. Курсив наш — kritikaprava.org.
• 3. В оригинале здесь используется фразеологизм as a tub on its own bottom.
• 4. Здесь автор повторно использует фразеологизм as a tub on its own bottom.
• 5. Очевидно, здесь упоминается Джон Мейджор — британский политик-консерватор, премьер-министр Великобритании (1990-1997 гг.).
• 6. Вероятно, речь идет о Ниле Кинноке — политике, председетеле Лейбористской партии Великобратании (1983-1992 гг.), бывшем вице-председателе Европейской комиссии и главе Британского совета с 2004 г.
• 7. Вероятно, речь о Джереми (Пэдди) Эшдауне — британском политике, лидере партии Либеральных демократов (1988-1999 гг.), дипломате.
• 8. Создание такого рода юридических клиник, где студенты могут отработать практические навыки, — широко распространенная практика в США и других западных странах.
• 9. Солиситор и барристер — юрисконсульты (адвокаты) разного уровня, барристер занимает более высокую ступень, чем солиситор.
• 10. В оригинале используется выражение to brush his teeth and comb his hair.
• 11. Кеннеди имеет в виду статьи из книги The Critical Lawyers’ Handbook. Vol. 1 / Ed. by P. Ireland and I. Grigg-Spall. — London: Pluto Press, 1992.