Критика критиков марксистской теории права [Редактировать]

В данной статье невозможно изложить всю ту хулу и клевету, которую на марксистскую теорию права возводит современная околонаучная мысль, ничуть не утруждая себя ни поиском аргументов, способных подтвердить сказанное ею, ни корректным изложением критических оценок. Ответим лишь три наиболее одиозные формы опошления марксистской теории права, наиболее широко культивируемые в современной российской юридической литературе:

1. традиционное зачисление К. Маркса и Ф. Энгельса в ряды стойких позитивистов;
2. извращение основополагающих положений марксистской теории права, приписывание ей черт, качеств, которыми она не обладает;
3. предложения поменять диалектико-материалистический метод познания права на идеалистический.

Побасенка про позитивизм марксистской теории права

Несмотря на то, что в юридической литературе обстоятельно показана несостоятельность сведения марксистского правопонимания к юридическому позитивизму, большая часть российских правоведов продолжает верить в побасенку, порожденную конъюнктурным мышлением А. Я. Вышинского в конце 30-х г. прошлого столетия. В современной юридической литературе обоснование марксистской теории права как позитивистской содержится в монографии О. Э. Лейста «Сущность права. Проблемы теории и философии права»[1].

Как уверяет О. Э. Лейст, К. Маркс отказался от гегелевского понимания права, которое он разделял в молодости, и разработал

«иную концепцию права, согласно которой право и выражающее его законодательство определяются не естественным законом свободы, а волей экономически и политически господствующего класса»[2].

Свою позицию О. Э. Лейст основывает … на двух положениях (!) из «Немецкой идеологии» и «Манифеста коммунистической партии». Между тем ни использованные автором цитаты, ни дух марксизма не дают никаких оснований для сведения правовых воззрений основоположников марксизма к юридическому позитивизму.

Дело не только в том, что юридический позитивизм находится в явном противоречии с диалектико-материалистическим мировоззрением и К. Маркс и Ф. Энгельс как основоположники и последовательные сторонники последнего не могли допустить эклектики даже в отдельных, частных вопросах своей теории. Они действительно никогда не сводили право к закону, наоборот, четко и последовательно разъясняли своим читателям и оппонентам тот непреложный факт, что источником права являются общество и присущие ему производственные отношения. Это отношение основоположников марксизма к сущности права впервые было изложено в 1859 г. в Предисловии к работе К. Маркса «К критике политической экономии».

К. Маркс публично заявил о своем полном разрыве как с юридическим позитивизмом, рассматривающим право как совокупность законодательных положений, так и с гегелевской философией права, признав:

«Мои исследования привели меня к тому результату, что правовые отношения, точно так же как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития человеческого духа, что они, наоборот, коренятся в материальных жизненных отношениях»[3].

Он также неоднократно отмечал, что право, порожденное базисом общества, когда оно на уровне закона лишь оформляется как право в целях придания ему от имени государства всеобщего значения, не может в процессе простого оформления приобретать новое, иное содержание.

Там, где законодатель пытается подменить право собственною прихотью и ею наполнить содержание законов, он

«всегда находит, что они разбиваются “о грубое Нечто”, присущее миру. Ни одна из его совершенно безвредных причуд не идет в своем осуществлении далее кабинетных указов»[4].

Бессилие волюнтаризма законодателя основоположники марксистской теории права объясняли тем, что создаваемые с помощью закона искусственные экономические отношения не соответствуют производительным силам общества; одними же волевыми решениями невозможно ни породить отсутствующих в обществе материальных благ, ни уничтожить существующих экономических явлений. Принимая законы, противоречащие экономическим отношениям, как подчеркивал Ф. Энгельс, законодатель затрудняет действие экономических отношений, что в свою очередь приводит к нерациональной трате материальных средств и человеческих ресурсов[5].

Столь же беспочвенна ссылка О. Э. Лейста на известную цитату из «Манифеста коммунистической партии», в которой утверждается о том, что буржуазное право представляет собой волю господствующего класса, возведенную в закон. Как свидетельствует контекст работы, основоположники марксизма утверждали прямо противоположное, а именно то, что буржуазному обществу действительное право не ведомо, вместо него в ранг общеобязательных норм возведена его превращенная форма, выражающая волю буржуазии как экономически и политически господствующего класса.

«Ваши идеи, — писали авторы Манифеста, обращаясь к буржуазии, — сами являются продуктом буржуазных производственных отношений и буржуазных отношений собственности, точно так же как ваше право есть лишь возведенная в закон воля вашего класса, воля содержание которой определяется материальными условиями жизни вашего класса»[6].

Признание К. Маркса и Ф. Энгельса сторонниками идеалистического подхода к праву как воле господствующего класса означает принципиальное непонимание сути их диалектико-материалистического подхода к праву, огульное записывание в стан идеологов, с которыми они на протяжении всей жизни вели непримиримую борьбу, и тем самым прямую насмешку над их философским, экономическим и политико-правовым учением. Характерно, что некоторые авторы, поверив в побасенку об основоположниках марксизма как стойких позитивистах, признают позитивизм марксистской теории права в качестве одного из существенных ее недостатков[7].

«Перевод» О. Э. Лейстом, равно как и другими советскими и российскими правоведами, марксистской диалектико-материалистической теории права в статус ординарной позитивистской теории в какой-то степени можно объяснить неполнотой, пробельностью данной теории. К сожалению, основоположники марксизма не систематизировали своих правовых взглядов в специальном труде вроде «Философии права» Гегеля. Вследствие этого их отдельные принципиально важные положения и выводы, в том числе и вопросы влияния права и иных компонентов надстройки на экономический базис, не получили полного и всестороннего освещения. Отсутствует в их работах и развернутое определение права. Все это значительно осложняет процесс уяснения материалистической теории права по первоисточникам, учитывая, что литературное наследие К. Маркса и Ф. Энгельса составляет более 50 увесистых томов, порождает самые несообразные выводы об устарелости ее основных положений современным реалиям.

Опошление материалистической теории права в работах С. С. Алексеева и В. С. Нерсесянца

Наиболее развернутые положения о марксистской теории права как теории антиправа, оправдывающей произвол и насилие, были сформулированы С. С. Алексеевым. По его мнению,

«Маркс и его последователи, на все лады превозносимые коммунистической пропагандой в качестве “корифеев”, “гениев” во всех областях знаний, действительно должны быть признаны создателями особой философии права, противостоящей философии, рожденной эпохой Просвещения и Французской Революцией — коммунистической философии права»[8].

Суть этого права, по определению С. С. Алексеева, состоит в том, что оно дозволяет то, «что не допускает ни одна из систем позитивного права и никакое сознание, содержащее категорию права в строго юридическом его значении»[9].

Это — «прямое, неконтролируемое, беспредельное и массовое насилие», в том числе:

«право на вооруженный захват власти, право на прямое революционное насилие во всех его многообразных формах, право на беспощадные репрессии в отношении врагов революции, классово чуждых слоев населения, право на изъятие имущества у нетрудящихся слоев населения, право на красный террор, право на революционные войны, на инициирование и поддержку “мирового пожара”, экспорта революции, всемогущества коммунистического интернационала»[10].

Согласно элементарным правилам научной критики, оппонент должен обосновать свои критические положения ссылками на конкретные высказывания критикуемых им авторов. Однако насколько велик С. С. Алексеев в своем благородном негодовании против негодной марксистской философии, настолько он слаб и беспомощен в обосновании конкретных фактов, оправдывающих пафос негодования. С грехом пополам он нашел лишь одно на первый взгляд подходящее положение, в котором К. Маркс и Ф. Энгельс утверждали о том, что они,

«наряду со многими другими, подчеркнули оппозицию коммунизма против права как политического и частного, так в его наиболее общей форме — в смысле права человека»[11].

С. С. Алексеев настолько был рад своей находке, что, во-первых, не удержался от соблазна изложить ее в работе дважды, один раз для его личных почитателей и тут же еще раз, выделив цитату жирным шрифтом, как он отмечает, для почитателей «основоположников и классиков марксизма-ленинизма», и, во-вторых, не удосужился сколько-нибудь внимательно уяснить ее смысл в контексте работы.

Между тем приведенная цитата не дает никаких оснований для признания марксисткой теории права в том качестве, в котором тщится ее видеть С. С. Алексеев. Как следует из контекста работы, основоположники марксизма опровергают утверждение М. Штирнера о том, что при коммунизме, «по мнению коммунистов, каждый должен пользоваться вечными правами человека».

Они были уверены в том, что при коммунизме не будет государства, не будет и права, ни частного, ни публичного, ни прав человека, ни любого иного права. Но эта цитата не означает отрицание коммунистами права в условиях диктатуры пролетариата на начальной стадии перехода общества от капитализма к коммунизму[12].

Позиция основоположников марксизма по вопросу о роли и значении права в условиях диктатуры пролетариата изложена достаточно четко в работе К. Маркса «Критика готской программы», записи беседы К. Маркса с корреспондентом газеты «The World», работах Ф. Энгельса «Анти-Дюринг», «К критике проекта социал-демократической программы 1891 г.» и «Введение к работе К. Маркса “Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.”». Если бы С. С. Алексеев взял на себя труд прочесть названные и иные работы, то он нашел бы прямые свидетельства тому, что его утверждение об апологии марксистской теорией права «прямого, неконтролируемого, беспредельного и массового насилия» является типичной беспардонной клеветой.

В беседе с корреспондентом газеты «The World» К. Маркс прямо говорит, что он не является сторонником революций, что

«восстание было бы безумием там, где мирная агитация привела бы к цели более быстрым и верным путем… Но выбрать, каким способом добиться развязки, должен сам рабочий класс этой страны».[13]

Мирное врастание капиталистического общества в социалистическое допускал и Ф.Энгельс.

«Конституционным путем, писал он, можно сделать все, что угодно, если только имеешь за собой большинство народа: в демократических республиках, как Франция и Америка, в таких монархиях как Англия, где предстоящее отречение династии за деньги ежедневно обсуждается в печати»[14].

Но подобный путь невозможен в странах, где правительство имеет большую силу по сравнению с представительными органами государства, например Германии. При этом, подчеркивает Ф. Энгельс, не подлежит никакому сомнению то, что партия и рабочий класс Германии могут придти к господству при такой политической форме, как демократическая республика.

Более полно позиция Ф. Энгельса относительно путей завоевания государственной власти изложена в его работе «Введение к работе К. Маркса “Классовая борьба во Франции 1848 по 1850 г.”». Он признает, что коммунисты не отказываются от своего права на революцию как действительного «исторического права», на котором основаны все без исключения современные государства. Однако пролетариат не должен отказываться и от мирных, легальных форм борьбы, с помощью которых он, благодаря всеобщему избирательному праву, способен добиваться больших успехов, нежели с помощью нелегальных средств или переворотов.

Пролетарии, констатирует Ф. Энгельс,

«нашли, что государственные учреждения, при помощи которых буржуазия организует свое господство, открывают и другие возможности для борьбы рабочего класса против этих самих учреждений. Рабочие стали принимать участие в выборах в ландтаги отдельных государств, в муниципалитеты, в промысловые суды, стали оспаривать у буржуазии каждую выборную должность, если при замещении ее участвовало достаточное количество рабочих голосов».

В результате «партии, называющие себя партиями порядка, гибнут от созданного ими же самими легального положения».

«Буржуазия и правительство стали гораздо больше бояться легальной деятельности рабочей партии, чем нелегальной, успехов на выборах — чем успехов восстания»[15].

С учетом политических реалий последней трети ХIХ в. Ф. Энгельс делает общий вывод, что основная задача рабочей партии Германии состоит в том, чтобы привлечь на свою сторону мелкую буржуазию и крестьянство и завоевать большинство голосов избирателей. Во имя этой задачи не следует «уничтожать крепнущий с каждым годом ударный отряд в авангардных схватках, а сохранять его в неприкосновенности до решающего дня».

Втягивание же пролетариата в уличные бои в этих условиях он называет безрассудством. Пусть роковую законность нарушают партии порядка[16].

Итак, ни К. Маркс, ни Ф. Энгельс не признавали революционный путь взятия пролетариатом государственной власти единственно возможным. Они полагали, что в условиях всеобщего избирательного права рабочий класс имеет неплохие шансы придти мирным путем к овладению государственной власти, и он должен умело использовать их, тогда как призывы к уличным боям в этих условиях оказываются менее эффективными. Нет ни одного высказывания основоположников марксизма, в котором бы насильственным действиям диктатуры пролетариата они придавали решающее значение после того, как пролетариат овладеет государственной властью. Наиболее полно их представления по этому вопросу изложены в работе К. Маркса «Критика Готской программы», где дается обоснование необходимости права в условиях диктатуры пролетариата, раскрывается его сущность и основные черты.

К. Маркс обоснованно показывает, что в переходный от капитализма к коммунизму период пролетариат не может обойтись без права, поскольку общество, которым он руководит, сохраняет в себе многие «родимые пятна капиталистического общества» в экономической, нравственной и умственной сферах. Это преступность, веками выработанная мораль, оправдывающая узкоэгоистические интересы личности, нетрудовые доходы, желание поменьше дать обществу, но побольше урвать с него, недостаточно высокий уровень производительных сил общества, не позволяющий обеспечить всех членов общества материальными благами по потребности. Действенным средством, способным противостоять родимым пятнам прошлого в условиях пролетарского государства, выступает не что иное, как право, принципы которого были разработаны и апробированы в капиталистическом обществе.

Пролетарское право, будучи средством, мерой, масштабом распределения произведенных обществом материальных благ, принципиально отличается от буржуазного по своим целям и конечным результатам. Если последнее признавало и закрепляло нетрудовые доходы в качестве основного источника материального благополучия членов капиталистического общества, то основной принцип пролетарского права состоит в том, что «никто не может дать ничего обществу, кроме своего труда». Соответственно «в собственность отдельных лиц не может перейти ничто, кроме индивидуальных предметов потребления»[17]. Подобное право является равным — известное количество труда в одной форме обменивается на равное количество труда в другой форме — и распространяется без каких-либо изъятий и ограничений на всех трудящихся, независимо от их прежнего социального и имущественного положения в капиталистическом обществе. Даже намека на то, чтобы пролетарское государство ограничивало в правах представителей бывших имущих классов, в работе не содержится.

Таким образом, уверения С. С. Алексеева о том, что марксистская теория права и политико-правовая практика советского государства периода гражданской войны — одного поля ягодки, не соответствуют действительности. Ученый использует известный шулерский прием околонаучной критики оппонентов, выдергивая из текста работы небольшую фразу и придавая ей смысл, прямо противоположный тому, который вкладывали ее авторы. Одновременно С. С. Алексеев упорно игнорирует положения К. Маркса и Ф. Энгельса, которые прямо свидетельствуют о несоответствии его обвинения действительным реалиям, их действительному отношению к формам завоевания государственной власти пролетариатом и используемому им праву в период формирования основ социалистического общества.

Попытка приписать марксистской теории права антиправовой смысл и содержание на том основании, что советское государство при известных условиях не гнушалось применением террора и насилия, также бьет мимо цели. Общеизвестно, что сын за отца не отвечает, равно как и отец за своего сына. Практика массовых репрессий советского государства не может быть поставлена в вину марксистской теории права, поскольку она к подобной практике не призывала. Анализ правовой природы политико-правовой практики советского государства, того, насколько были оправданы и необходимы его меры по защите пролетарского государства от посягательств со стороны его противников, требует специального исследования, лежащего за пределами данной работы.

Следовательно, в своих оценках марксистской теории права С. С. Алексеев оказывается правым лишь в одном — в том, что она представляет собой самостоятельное оригинальное учение, противостоящее философии, рожденной эпохой Просвещения и Французской Революцией. Однако, он, как и большинство российских правоведов, не понял содержания этой теории, ее действительного научного и практического потенциала, приписав ей в угоду очередной политической конъюнктуре негативные качества, которыми эта теория не обладает и обладать не может.

В. С. Нерсесянц марксистскую теорию права знает более глубоко, нежели С. С. Алексеев, поскольку на эту тему успешно защитил кандидатскую диссертацию, и не приписывает ей качеств в духе С. С. Алексеева. В то же время он находит иной способ формирования негативного отношения к марксистской теории права — смело вступает в полемику с К. Марксом и В. И. Лениным, пытаясь показать несостоятельность их утверждений о существовании «буржуазного права» при социализме. Этот вывод он обосновывает тем, что, во-первых, идеи основоположников марксизма-ленинизма о сохранении буржуазного права при социализме и правовом положении личности носят по преимуществу субъективный характер и не способны воплотиться на практике; во-вторых, построенный в СССР социализм предстает обществом без права, основанным на государственном принуждении и насилии над правами личности; в-третьих, венцом правового развития человеческого общества и каждого ее члена объявляет капиталистическое общество.

В. С. Нерсесянц уверяет, что «критикуемая Марксом капиталистическая ситуация “экономической несвободы” в действительности … является ситуацией правовой, а следовательно и экономической свободы». В то же время требуемая марксистским коммунизмом внеправовая “экономическая свобода” посредством уничтожения частной собственности и ее обобществления на деле означает

«отрицание самостоятельного статуса и значения индивида, отдельного человека в качестве субъекта экономики, права и политики, радикальный отказ от индивидуального в пользу всеобщего (общественного, коллективного), всестороннюю трансформацию человека-индивида-личности в живое орудие и вспомогательное средство всеобщего целого, в простого исполнителя соответствующих функций пролетарски организованной коллективности и социалистической общности — словом, в обезличенного, ординарного, бесправного “винтика” единой огромной машины коллективного подавления, насилия, властно-централизованного производства, распределения и потребления»[18].

Между тем, по глубокому убеждению В. С. Нерсесянц, этот недостаток социализма никак нельзя устранить или исправить. Бесправие при социализме носит объективный характер в связи с тем, что

«люди оказываются несобственниками и существуют в условиях экономической несвободы — в тотальной зависимости от пролетарско-коммунистической диктатуры, распоряжающейся всеми объектами бывшей частной собственности, всеми производительными силами, включая и непосредственного производителя»[19].

В. С. Нерсесянц берет большой грех на душу перед марксизмом, материалистической теорией права, научным социализмом, действительной историей классовой борьбы рабочего класса за свои права и свободы, желая представить К. Маркса и Ф Энгельса как лиц, для которых утвердительное отношение к свободе «остается простым заверением, опровергаемым самим же марксистским коммунизмом», настаивая, что их утверждение о будущей ассоциации, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех, звучит «весьма необычно и странно для марксистского подхода», что в рамках марксизма и коммунизма не только нет адекватного положительного ответа на вопрос «о самой возможности появления и свободного бытия индивида в правоотрицающих условиях обобществления средств производства», но этот вопрос даже и не ставился[20].

Между тем общеизвестен и бесспорен бесценный вклад, внесенный К. Марксом и Ф. Энгельсом в дело прогрессивного развития общества, придания хищническому капитализму ХVIII — ХIХ вв. современного человеческого лица, обретения тех прав и свобод, которые В. С. Нерсесянц рассматривает в качестве необходимых признаков капиталистического способа производства. Основоположники марксизма с самого начала своей научной и общественной деятельности избрали бескомпромиссную борьбу за права рабочего класса, от которой они не отступили ни на йоту, подвергаясь многочисленным репрессиям, арестам, высылкам. К. Маркс предпочел судьбу политического эмигранта, чреватую многими лишениями и хроническим недостатком материальных средств, обеспеченной жизни добропорядочного германского гражданина затем, чтобы иметь возможность прямо и объективно раскрыть бесправное положение рабочего класса, всех трудящихся, найти действенные пути обретения рабочим классом своих прав и принять активное участие в борьбе за эти права.

Об осознанном и последовательном курсе К. Маркса на борьбу за права трудящихся убедительно свидетельствует его сочинение на выпускном экзамене в Трирской гимназии в 1835 г., в котором он, во-первых, заявил, что при выборе будущей профессии он руководствуется двумя критериями: благо человечества и собственное совершенствование, что «человек может достичь своего совершенствования, только работая для усовершенствования своих современников, во имя их блага». Одновременно он был уверен в том, что избрав профессию, позволяющую приносить человечеству максимальную пользу, «мы не согнемся под ее бременем», и самым добросовестным образом на протяжении всей своей творческой деятельности Маркс выполнял это обещание[21]. Это признает даже один из основательных критиков К. Маркса — К. Поппер, отмечая, что у К. Маркса

«было пылкое желание помочь угнетенным и он полностью осознавал необходимость показать себя в деле, а не только на словах … Я считаю, что искренность в поиске истины и интеллектуальная честность отличают его от многих его последователей»[22].

Беспочвенным является и обвинение К. Маркса и Ф. Энгельса в том, что они не дали адекватного положительного ответа на вопрос «о самой возможности появления и свободного бытия индивида в правоотрицающих условиях обобществления средств производства». Незнание соответствующих работ классиков марксизма или, что еще хуже, сознательное умолчание о них не извиняет авторов, пытающихся приписать марксизму качества, которыми он не обладает. Вместо того, чтобы цитировать и превратно комментировать отдельные фразы, вырванные из работ, посвященных анализу других проблем, В. С. Нерсесянцу следовало обратиться к работе Ф. Энгельса «Анти-Дюринг» и прочесть более внимательно главу «Производство» в которой сказано следующее:

«Овладев всеми средствами производства в целях их общественно-планомерного применения, общество уничтожит существующее ныне порабощение людей их собственными средствами производства. Само собой разумеется, что общество не может освободить себя, не освободив каждого отдельного человека. Старый способ производства должен быть, следовательно, коренным образом перевернут, и в особенности исчезнет старое разделение труда. На его место должна вступить такая организация производства, где, с одной стороны, никто не мог бы сваливать на других свою долю участия в производительном труде, этом естественном условии человеческого существования, и где, с другой стороны, производительный труд, вместо того, чтобы быть средством порабощения людей, стал бы средством их освобождения, предоставляя каждому возможность развивать во всех направлениях и действенно проявлять свои способности как физические, так и духовные, — где, следовательно, производительный труд из тяжкого бремени превратится в наслаждение»[23].

Как видим, Ф. Энгельс дает четкий ответ на вопрос о характере и условиях свободного бытия индивида в «правоотрицающих условиях обобществления средств производства». Обобществление средств производства, согласно марксизму, предстает той формой общественного производства, в которой создаются более широкие гарантии личной свободы индивида, реальные возможности проявить все свои способности, как физические, так и духовные. При этом Ф. Энгельс особо подчеркивает, что изложенное уже в период его написания

«отнюдь не фантазия и благочестивое пожелание. При современном развитии производительных сил достаточно уже того увеличения производства, которое будет вызвано самим фактом обобществления производительных сил, достаточно одного устранения проистекающих из капиталистического способа производства затруднений и помех, расточения продуктов и средств производства, чтобы, при всеобщем участии в труде, рабочее время каждого было доведено до незначительных, по нынешним представлениям, размеров»[24].

Таким образом, то, что для В. С. Нерсесянца представляет тайну за семью замками, тайну, которую он так и не смог раскрыть, — что обобществление средств производства в действительности способно дать и дает человечеству, — Ф. Энгельс поясняет последовательно и логично. Благодаря такой мере представляется возможным: во-первых, значительно увеличить производство материальных благ даже теми производительными силами, которые имелись в последней трети ХIХ в., вследствие устранения многих помех и затруднений, присущих капиталистическому способу производства, и, во-вторых, обеспечить всеобщее участие индивидов в производительном труде. В конечном итоге, в выигрыше оказывается и общество, и индивид. Общество оказывается способным минимизировать участие индивидов в производительном труде и тем самым предоставить им широкую свободу развиваться «во всех направлениях и действенно проявлять свои способности, как физические, так и духовные».

Столь же беспочвенным является обвинение марксизма в отсутствии прямого ответа на вопрос, что же и каким образом при социализме может заменить собой отсутствующий здесь товарно-стоимостный, рыночный механизм выявления количества и качества каждой уже заранее обобществленной и общественно признанной (без всякого рынка, спроса и предложения и т.д.) части «совокупного труда»[25].

Теоретическая неясность, как уверяет В. С. Нерсесянц, влечет за собой тяжелые негативные последствия на практике. Мол, количество и качество труда при социализме, его общественная полезность определяются не рынком, а «в централизованно-плановом порядке, путем властных решений», «сверху», что неизбежно влечет за собой диктат производства над потреблением, «нивелирование труда и его оплаты (“выводиловка”, “уравниловка” и т.д. — в пользу “низов”, с привилегиями для “верхов”, в ущерб лучшим талантливым, творческим работникам)»[26].

Если бы дело с оценками количества и качества труда при социализме обстояло именно таким образом, как об этом пишет В. С. Нерсесянц, то К. Маркс — человек, открывший фундаментальные законы функционирования и развития капиталистического общества, — вряд ли стал бы так опрометчиво фантазировать по поводу распределительных отношений при социализме. Он наверняка нашел бы в себе достаточные творческие силы и необходимую совокупность теоретический знаний, чтобы дать достоверный, надежный прогноз по этому вопросу. И если К. Маркс полагал, что при социализме «известное количество труда в одной форме обменивается на равное количество труда в другой», то этот вывод имеет достаточно высокий уровень научного обоснования. Другое дело, что в «Критике Готской программы» в силу ее жанра и ограниченного объема отсутствуют развернутые обоснования этому выводу, но они содержатся в работе Ф. Энгельса «Анти-Дюринг».

Ф. Энгельс четко и последовательно предвосхищает многие критические замечания В. С. Нерсесянца относительно марксистской трактовки проблем сохранения права при социализме. Многочисленные уверения автора либертарной теории права о том, что только товарно-денежные отношения и соответствующие им правовые формы являются «естественно-исторически сложившимся и единственно адекватным и потому эффективным способом определения … общественно-полезных свойств и характеристик труда, его количества и качества», явно не стыкуются с видением этой проблемы Ф. Энгельсом и, соответственно, К. Марксом.

Согласно марксизму, понятие стоимости является наиболее общим и потому всеобъемлющим выражением экономических условий товарного производства, при этом с появлением денег стоимость товаров получает самостоятельное бытие в деньгах. В основе же определяемой подобным образом стоимости лежит определенное количество общественного рабочего времени, которое при товарообмене, как отмечал К. Маркс, «существует лишь в среднем, а не в каждом конкретном случае». При социализме, когда общество вступает во владение средствами производства, существующий в условиях товарного производства столь сложный и окольный путь определения стоимости товаров значительно упрощается, да и само понятие «стоимость» оказывается излишним. Общество, полагал Ф. Энгельс,

«не станет приписывать продуктам какие-либо стоимости. Тот простой факт, что сто квадратных метров сукна потребовали для своего производства, скажем тысячу часов труда, оно не будет выражать нелепым и бессмысленным образом, говоря, что это сукно обладает стоимостью в тысячу рабочих часов»[27].

Следовательно, глубокая обеспокоенность В. С. Нерсесянца отсутствием при социализме механизма определения стоимости товара, действующего в условиях рыночных отношений, является беспочвенной. По мнению К. Маркса и Ф. Энгельса, при социализме, основанном на общественной собственности на орудия производства, будет действовать более простой способ определения труда «в естественной, адекватной, абсолютной мере, какой является время»[28]. Одновременно Ф. Энгельс в общих чертах описывает и новый механизм учета общественного труда следующим образом:

«Общество должно будет знать, сколько труда требуется для производства каждого предмета потребления. Оно должно будет сообразовывать свой производственный план со средствами производства, к которым принадлежат также и рабочие силы. Этот план будет определяться в конечном счете взвешиванием и сопоставлением полезных эффектов различных предметов потребления друг с другом и с необходимыми для их производства количествами труда. Люди сделают тогда все это просто, не прибегая к услугам прославленной “стоимости”»[29].

На минуту поверим автору либертарной теории права в том, что действительно

«буржуазное “равное право” (с его формальным равенством всех индивидов и т.д.) оказалось, вопреки прогнозу, в реальных условиях пролетарской революции, диктатуры пролетариата и строительства социализма в принципе и фактически невозможным (в конечном счете в силу антагонизма между социализмом и капитализмом, несогласуемости социализма с формальным равенством индивидов, частной собственностью и т.д.), а какое-то новое право, в полном соответствии с названным прогнозом Маркса, не возникло, да и не могло возникнуть в силу глубинных свойств социализма как антиправового, правоотрицающего строя»[30].

Однако сразу же возникает вопрос, как соединить эти оценки с исходным, основополагающим тезисом либертарной теории права, согласно которому право существует в том обществе, где имеется частная собственность на средства производства. Между тем таковая по крайней мере первые десять лет советской власти существовала в виде собственности крестьян как производителей сельскохозяйственной продукции. Следовательно, объективный исследователь не мог игнорировать этого факта и хотя бы временно, сменив гнев на милость, должен был, во-первых, признать, что в условиях советской диктатуры пролетариата все же существовал островок, очаг подлинного права в виде крестьянского права, и, во-вторых, показать, в какой мере, с точки зрения либертарной теории права, «правовое бытие» забитых безграмотных крестьян превосходило «бесправное положение» рабочего класса и иных трудящихся города. Между тем В. С. Нерсесянц предпочитает не замечать этого факта, противоречащего его оценкам правовой природы социализма. Равным образом он уклоняется от анализа и других реальных фактов, плохо согласующихся с догматами либертарной теории права.

Утверждениям В. С. Нерсесянца об отсутствии какого-либо права при социализме противоречит значительная часть институтов советского частного права.

Во-первых, это нормы и институты семейного права. Странная получается картина, коль скоро только в условиях рыночных отношений имеется подлинное право, то и буржуазное семейное право, по-прежнему закрепляющее бесправное положение женщины, ограничивающее ее свободу на вступление в брак и его расторжение, а также умаляющее ее имущественные права, является правом. Советское семейное право, которое более полно, чем соответствующие отрасли буржуазных правовых систем, удовлетворяет основам либертарной теории права, правом не признается на том основании, что в СССР … отсутствует частная собственность на средства производства.

Между тем советское государство впервые в мире признало и законодательно закрепило равноправие женщины в области семейных отношений, то самое формальное равенство, а также и свободу, без которых автор либертарной теории не мыслил право, его суть и смысл. Был отменен также гнусный многовековой порядок, закрепляющий неравноправие детей, родившихся вне брака, с детьми, родившимися в законном браке. Поэтому, казалось бы, пройти мимо передового правотворческого опыта, революционизировавшего давно отжившие нормы и порядки в области семейных отношений да еще по канонам либертарной теории права, невозможно. Но, увы, В. С. Нерсесянц об этой отрасли права даже и не вспоминает и тем самым неправомерно распространяет на нее общий вывод об абсолютном бесправии в Советском Союзе.

Во-вторых, в СССР в полной мере сохранялись и действовали частноправовые отношения, связанные с актами владения, пользования и распоряжения имуществом, принадлежащим индивидам на правах личной (потребительской) собственности. Как справедливо отмечал Ф. Вольфсон еще в 30-х г. прошлого столетия, товарные отношения сохраняются в условиях СССР для того, чтобы рабочий мог приобретать необходимые ему промышленные и продовольственные товары, удовлетворять свои насущные потребности[31]. ГК РСФСР 1922 г., равно как и ГК РСФСР 1964 г., закреплял для граждан практически все те гражданско-правовые сделки, которые предусматривались зарубежным и дореволюционным российским законодательством. В частности, согласно ст. 5 ГК РСФСР 1922 г., каждый граждан имел право свободно передвигаться и селиться на территории РСФСР, избирать невоспрещенные законом занятия и профессии, приобретать и отчуждать имущество с ограничениями, указанными в законе, совершать сделки и вступать в обязательства, организовывать промышленные и торговые предприятия. Имущественные отношения с участием граждан действовали на всем протяжении истории советского государства, поскольку, как показал период военного коммунизма, население страны в силу его недостаточно высокой культуры еще не было готово к переходу на более высокие формы распределения материальных благ из общественных фондов.

Хотя после нэпа имущественная правоспособность советских граждан была ограничена потребительскими целями, использовалась лишь для удовлетворения их личных нужд, их материальных и культурных потребностей, тем не менее сфера частноправовых отношений с участием граждан была весьма широкой, а их содержание в полной мере соответствовало сущностным признакам права: формальному равенству, свободе и эквивалентности.

В-третьих, в условиях СССР широко культивировались рыночные отношения между колхозами, потребительской кооперацией, промысловой, рыболовецкой и тому подобными кооперативными организациями, создаваемыми для осуществления определенного вида производственной, торговой или иной деятельности. Кооперативное движение имеет длительную историю, начало которой приходится на вторую половину ХIХ века. В настоящее время кооперативы действуют во всех промышленно развитых стран Европы и Америки, однако никому не приходит в голову ограничивать их деятельность на том основании, что они значительно сужают способность индивидов иметь в частной собственности средства производства, образовывать частные производственные или торговые предприятия.

Согласно действовавшему советскому законодательству, кооперативные организации обладали правами собственника имущества, осуществляли самостоятельно полномочия владения, пользования и распоряжения, облекая свои волевые акты в форму гражданско-правового договора, а не административно-правового акта. При этом прямо запрещалось государственным органам и должностным лицам распоряжаться имуществом кооперативных организаций. Почему же тогда В. С. Нерсесянц не признает кооперативные организации в качестве самостоятельных субъектов гражданского права, действующих с соблюдением всех признаков права, названных либертарной теорией права: формального равенства, свободы и справедливости, и не выносит за пределы общей пучины советского правого хоаса и беззакония.

В. С. Нерсесянц не только уклоняется от рассмотрения фактов истории советского права, противоречащих конструкциям его либертарной теории, более того, он пытается навязать читателю самое неприглядное представление о социалистическом строе в СССР, как обществе, в котором «негативная сила тотального социалистического целого (“все вместе”) направлена всей своей уничтожающей мощью прежде всего против индивида, … против людей»[32]. В этих целях он:

1. неверно или неточно описывает конкретные явления, факты, события;
2. дает сугубо негативные оценки основным институтам советского права, рисуя несообразные «ужастики» и «страшилки»;
3. весь анализ институтов советского права сводит к институтам сталинского периода и абстрагируется от его демократических институтов периода 60-80-х г. прошлого столетия;
4. подменяет анализ политико-правовой практики строительства социализма в СССР анализом работ по преимуществу идеологов сталинского режима.

Так, весьма проблематичной предстает оценка В. С. Нерсесянцем норм советского трудового права, основанных на свободе трудового договора, гарантированности прав трудящихся и оплаты их труда, как неправовых. В описании бесправного положения советского гражданина в сфере трудового права и в иных сферах общества автор либертарной теории права дал полную свободу своей буйной фантазии и назвал серию самых невероятных «ужастиков и страшилок». Он, в частности, говорит о наличии в СССР таких институтов, как «трудовой распорядок всего общества», «массовое распространение исправительно-трудовых лагерей», «всеобщая трудовая повинность при социализме», «уравниловка», «выводиловка», «лагерная пыль Гулага», «властно-принудительные трудовые регуляторы», «полная внеэкономическая и внеправовая зависимость от политической власти»[33]. Однако никаких фактов, подтверждающих справедливость подобных оценок, традиционно не приводится, поскольку и законодательство, и практика трудовых отношений строились на иных началах.

Кодекс законов о труде 1922 г. не только воспроизвел передовые нормы зарубежного трудового законодательства, но и пошел намного дальше их, закрепив восьмичасовой рабочий день, право на ежегодный оплачиваемый отпуск, бесплатное социальное страхование, распространенное на всех лиц наемного труда, на получение бесплатного профессионального образования в школах ученичества, учебных бригадах и мастерских. По крайней мере невозможно понять логику В. С. Нерсесянца, которой он руководствуется, признавая нормы трудового права зарубежных стран подлинным правом и одновременно категорически отрицая правовой характер аналогичных норм советского законодательства. Например, почему свобода договора за рубежом — это правовая норма, тогда как в СССР — подлинное бесправие и произвол? Конституционная обязанность трудиться отнюдь не исключала права индивида на выбор профессии, род и место занятий, на использование своих способностей в личных целях, а также во благо общества и государства.

Противоречит реальным фактам и основной тезис В .С. Нерсесянца, согласно которому отсутствие права частной собственности на средства производства при социализме неизбежно ведет к утрате права, воцарению в обществе произвола и беззакония. Основная теоретическая ошибка В. С. Нерсесянца состоит в том, что он безосновательно связывает суть и природу права с наличием частной собственности на средства производства. Этот вывод, хотя и является оригинальным (по крайней мере об этом не говорили ни основоположники материалистической теории права, ни представители иных правовых доктрин, ни представители отраслевых юридических наук, ни экономисты), но не соответствует действительной природе права, и либертарная теория всякий раз посрамляет себя, как только спускается с абстрактных, философских вершин на грешную землю.

Если бы право на самом деле зависело только от одного факта нахождения средств производства в частной собственности, как в этом уверяет автор либертарной теории, то все существующее и ранее существовавшее буржуазное право без какого-либо исключения представляло бы собой подлинное действительное право и даже его наивысшую форму. В этом качестве надлежит признать и право фашистской Германии и соответственно пересмотреть решения Нюрнбергского процесса, посмертно реабилитировав главарей фашистского режима, приговоренных к высшей мере наказания или длительным срокам лишения свободы. Ибо их главный аргумент, заключавшийся в том, что они, находясь на высших государственных должностях, должны были подчиняться закону, не был принят во внимание международным судом и, как теперь следует из либертарной теории права, безосновательно. Эти законы были настоящим правом, поскольку в фашистской Германии средства производства находились в частной собственности и каждый гражданин имел абстрактную возможность стать владельцем фабрики и завода. Судить же, следуя логике этой теории, надлежало руководителей страны, внесшей решающий вклад в разгром фашистской империи, поскольку в СССР, опять же согласно этой теории, никогда не было и не могло быть по определению права и свободы.

С позиций либертарной теории права, подлинное буржуазное право ныне находится под реальной угрозой уничтожения в связи с тем, что начиная с ХХ в. промышленно развитые государства, следуя порочной практике СССР, взяли уверенный, но опасный курс на огосударствление национальной экономики. Государство подбирает под себя экономику всевозможными способами, посредством национализации или скупки акций частных предприятий, строительства новых капиталоемких предприятия за счет государственного бюджета. Так или иначе к концу ХХ в. государству принадлежало в Германии, Канаде и Японии от 20% до 30% основных фондов, от 30% до 45% — в Великобритании и Франции. Доля государственных расходов в ВВП в 1996 г. составляла в Бельгии, Австрии и Франции более 50%, в Германии — 49%, в Канаде и Испании соответственно — 43,3% и 44,7%. Всего же за ХХ век доля государственных средств в объеме мирового производства выросла до 48%, и экономика всех промышленно развитых стран становится смешанной.

По мнению экономистов, усиление государственной собственности в экономике является благом, поскольку именно такой путь позволяет успешно развивать в стране производство, иметь надлежащие средства для оказания государственной помощи малоимущим и безработным, обеспечить в стране бесплатное образование и медицинскую помощь и др. Однако наивные экономисты и высокопоставленные деятели государства не видят нависшей над ними опасности — утраты обществом права. В той мере, в какой государство подминает под себя частный сектор экономики, оно, по канонам либертарной теории права, одновременно сокращает и сферу действия права. В перспективе такому государству и вовсе уготована печальная судьба России, лишившейся после Октябрьской революции частной собственности на средства производства и навсегда в условиях советского государства утратившей право с его формальным равенством, столь же формальной свободой и вечной справедливостью.

В прогнозировании ужасных последствий обобществления собственности на средства производства либертарная теория права никаких исключений ни для кого не знает. В. С. Нерсесянц ни на йоту не сомневается в том, что подобная мера так же

«преодолевает и обезличивает фигуру человека-индивида в экономической сфере, как система и режим диктатуры пролетариата — в политической сфере … Одно с другим неразрывно связано, невозможно уничтожить индивида-собственника и в то же время — в условиях концентрации в одном центре всех средств власти и богатства (в руках “государства”, диктатуры пролетариата, коммунистической партии) — сохранить свободного индивида, субъекта права, моральную личность да и вообще самостоятельного человека-индивида»[34].

Однако процесс огосударствления средств производства в промышленно развитых странах идет полным ходом и не один десяток лет, тем не менее жалоб на нехватку права, умаление субъективных прав личности, на произвол государства, появление «уравниловки» и «распределиловки» и прочих «страшилок», нарисованных буйной фантазией автора либертарной теории, нет ни от граждан, ни от политических партий, ни от государственных деятелей. В чем дело? Почему и этот «научный» прогноз оказался ненадежным, почему практика идет путем прямо противоположным тому, что был предсказан в прогнозе?

Дело в том, что обобществление средств производства может лишь сужать сферу действия частного права, да и то не во всех случаях, а лишь тогда, когда товарное производство заменяется общественным производством и прямым распределением. Между тем этот способ производства и распределения может успешно культивироваться и вне социалистического строя. Так, он успешно использовался в древнеиндийской общине и южнославянской задруге задолго до возникновения идей социализма и выражался в том, что

«члены общины объединены для производства общественной связью, труд распределяется согласно обычаю и потребностям, и таким же образом распределяются продукты, которые идут на потребление»[35].

Равным образом огосударствление средств производства влечет за собой сужение сферы действия частного права лишь при условии введения прямого распределения произведенных продуктов между государственными предприятиями, о чем и говорил К. Маркс в «Критике Готской программы».

Если В. С. Нерсесянц искренне желал воссоздать суть марксистской доктрины по вопросам действия права при социализме, он не должен был сводить содержание этой доктрины к положениям «Критики Готской программы» и ленинской работы «Государство и революция» — следовало привлечь и иные источники, и в первую очередь работу Ф. Энгельса «Анти-Дюринг», а также все работы В. И. Ленина, подготовленные им на посту Председателя СНК РСФСР. Намерение В. С. Нерсесянца дать бой марксизму, представить его в общественном мнении как колосса на глиняных ногах, без глубокой и полной проработки его источников в очередной раз обернулось ординарным навешиванием лапши на уши доверчивым современным читателям, мало или вовсе не знакомым с основами данной теории.

Методологические основы марксистской теории права и пандемия субъективного идеализма в современном правоведении

Бесспорно, марксистская доктрина права, как и любое научное теоретическое знание, нуждается в постоянном развитии, совершенствовании одновременно с развитием политико-правовой практики и ее закономерностей. Генезис перехода права ХIХ в. в современное право должен получить адекватное отражение в доктрине. Но, чтобы это отражение было действительно научным, объективно-истинным и глубоким, оно должно проводиться в строгом соответствии с требованиями диалектико-материалистического метода, его принципами объективности познания, конкретно-исторического подхода, системности, полноты и всесторонности научного познания. Требование строгого соблюдения производственной технологии действует не только в производственной сфере. Процесс формирования научных знаний, хотя и протекает в сознании познающего субъекта, неизменно включает в себя бессознательное, интуицию, тем не менее он методологически и технологически нормирован не в меньшей мере, чем производственный процесс.

С. С. Алексеев, В. С. Нерсесянц, возжелавшие открыть действительную суть «кровожадной» и опасной для судеб демократии и личной свободы марксистской теории права, должны были действовать строго на научным канонам, требующим основательного ознакомления с непосредственным реальным бытием исследуемого, в данном случае с положениями основоположников марксизма по вопросам государства и права.

Однако С. С. Алексеев и В. С. Нерсесянц, как мы видим, этот начальной этап научного исследования провели весьма поверхностно, довольствовались отдельными, соответствующими их предвзятым субъективным оценкам цитатами из исследуемых работ, а суть марксизма по исследуемым вопросам не выявили, не уяснили ее сколько-нибудь полно и всестороннее. Чудес, как известно, не бывает, объективное научное знание не падает с небес, а добывается обстоятельным, серьезным анализом разного рода источников, как это делал, в частности, К. Маркс, собирая по всем исследуемым вопросам «монблан» разного рода фактов. Поэтому стоит ли удивляться, что как С. С Алексеев, так и В. С. Нерсесянц, отдав дань политической конъюнктуре, довольствовались оценками и выводами, имеющими к марксизму такое же отношение, как бузина в огороде к дядьке, проживающему в Киеве.

Исследователю, искренне желающему достичь достоверных эмпирических или теоретических научных знаний, не остается ничего иного, как освоить в совершенстве диалектико-материалистический метод и творчески его применить в познании в органическом единстве с общими, специальными и частными методами правовой науки. Именно в такой последовательности действовали основоположники марксизма. Приступая к углубленному теоретическому анализу буржуазного общества, они разработали диалектико-материалистический метод, который, как писал Ф. Энгельс, «по своему научному значению едва ли уступает основному материалистическому воззрению»[36]. Все их последующие работы, оригинальные теоретические положения и выводы служат убедительным свидетельством плодотворности и необходимости следования диалектико-материалистическому методу научного познания.

Однако значительная часть российских правоведов, апеллируя к конституционному праву свободы слова и мысли, считает вправе самостоятельно по своему усмотрению решать вопрос о методологии научного познания, в том числе и вопреки требованиям диалектико-материалистического метода. Настроение этой части российских правоведов весьма точно выразил В. В. Оксамытный, полагая, что

«монополизация материалистической диалектикой методологических основ общественного развития вела к игнорированию иных возможных подходов к научному познанию, к обеднению приемов и способов постижения закономерностей возникновения, развития и функционирования государства и права. Антинаучными объявлялись, например, метафизический подход, рассматривающий государство и право в их независимом друг от друга состоянии, либо методы идеалистической диалектики, связывающие появление и развитие государства и права с волей разума (людей или Бога)»[37].

Нам не остается ничего иного, как пожелать В. В. Оксамытному успехов в открытии новых правовых закономерностей, уповая на волю Бога и чисто метафизическое умозрение, и сожалеть, что Виталий Васильевич не радует юридическую общественность монографическими работами, подготовленными с применением предложенной им методы. Одновременно отметим, что он с таким же успехом может прибегнуть к помощи таких методов субъективного идеализма, как эклектика, герменевтика или синергетика, активно рекламируемых российскими правоведами в качестве познавательных средств, якобы способных в современных условиях успешно заменить диалектико-материалистический метод.

Отвергая диалектико-материалистический метод, российские правоведы впадают в еще одну крайность, самым невинным образом отвергают ведущий принцип научного познания — формирование и развитие научной теории на какой-либо единой методологической и теоретической основе. Среди российских правоведов все больше укрепляется мысль о возможности построения теории государства и права посредством эклектического соединения различных политико-правовых теорий, взглядов, концепций. Эклектика получила права гражданства в качестве средства формирования так называемого интегративного понимания права, в сведении научного анализа объективной реальности к обзорам точек зрения по исследуемому вопросу, в сочетании позитивистской теории права с теорией естественного права в учебной литературе по теории государства и права.

Длительные дискуссии российских правоведов по вопросам понимания права завершились верным выводом относительно методологической порочности различных правовых теорий, доктрин, концепции и неверными представлениями о путях выхода из этой ситуации. Было признано, что все теории имеют право на существование, поскольку отражают ту или иную сторону, момент реального бытия права, но это их достоинство несет за собой существенный методологический недостаток — односторонность познания. Поэтому, чтобы раскрыть право во всем многообразии его сторон, связей, необходимо соединить воедино, в одной интегративной теории лучшие достижения всех правовых доктрин.

Будучи активным сторонником интегративного подхода, В. В. Лазарев изложил его суть следующим образом:

«Знакомство с разными подходами к праву обнаруживает также много ценного и приемлемого в каждом из них. И в связи с этим возникает соблазн объединить в единое понятие все признаки, более всего отвечающие интересам правоприменительной практики».

Одновременно он правомерно констатирует отсутствие гарантий, что произведенный выбор сущностных признаков права будет сугубо объективным, а не субъективным[38].

К сожалению, В. В. Лазарев не раскрывает путь, подход, каким образом можно объединить в одну теорию представления разных правовых школ, доктрин о сущности права. Однако без этого заслуживающее внимания предложение об интегративном пути правопонимания остается благим пожеланием либо ориентированным на простую эклектику методом героини известной пьесы Н. В. Гоголя «Женитьба», мечтавшей об идеальном женихе, которого можно было бы получить, приставив к носу одного жениха усы другого и губы третьего.

Однако на эклектике далеко не уедешь. Ее антинаучный характер убедительно подтвержден всем более чем двадцативековым ходом истории развития науки. Эклектика подкупала своей простотой не только российских правоведов. Однако там, где она бралась на вооружение, неизменно посрамляла себя своей низкой результативностью. Характеризуя состояние философских систем в Германии в средине ХIХ в., Энгельс писал:

«В университетах конкурировали между собой различнейшие сорта эклектизма, у которых общим было то, что они были состряпаны из одних лишь отбросов старых философских систем и были все одинаково метафизичны… Конечным результатом были господствующие теперь разброд и путаница в области теоретического мышления»[39].

Аналогичное состояние характерно и для современного российского правоведения, которое на уровне учебной литературы соединяет позитивистскую доктрину права с ведущим положением естественно-правовой доктрины о сущности и природе правового государства. В нелегкую ситуацию попадает преподаватель, который после того, как он признал правом нормы, принятые государством, и изложил проблемы правового регулирования с позиций юридического позитивизма, интерпретируя теорию правового государства вынужден говорить прямо противоположное — о недопустимости сведения права к закону. При этом ни один учебник не в состоянии сказать что-либо вразумительное, где же действительно находится то самое право, которое существует до закона и выступает критерием его правомерности как регулятора общественных отношений. В учебниках нет ответа и на вопрос, какая из теорий происхождения государства и права, их сущности и типологии является достоверной, соответствует закономерностям общественного развития.

Основополагающие проблемы теории права, иных юридических наук, посвященные генезису и типологии государства и права, соотношению экономики, политики и права, перспективам развития государства и права, изложенные с диалектико-материалистических позиций, либо изъяты из учебных программ, либо предполагают лапидарное знакомство с ними как одним из возможных вариантов понимая исследуемой проблемы. И получается, например, что по вопросам происхождения государства и права теологическая и патриархальная теории, претензии которых на статус действительной науки современной парадигмой научного мышления признаны несостоятельными, преподаются в качестве учений равноценных, равнозначных материалистическому пониманию данного процесса.

Между тем основная задача обучения состоит не только в том, чтобы информировать обучающихся о существующих правовых теориях, но и главным образом в том, чтобы выработать у них верную методологию подхода к этим теориям, умение отличать теоретически рациональную мысль от заблуждения. Но как может выполнить справедливые требования государственного стандарта — формировать у студентов знания, навыки и умения — учебник, автор которого не выразил собственного аргументированного отношения к современным политико-правовым реалиям Российской Федерации и наличным политико-правовым теориям?

Еще одной формой эклектики, поразившей большую часть современных исследователей, выступает так называемый мозаичный метод. Суть метода сводится к пространному изложению (обзору) высказанных в юридической литературе точек зрения по исследуемому вопросу без учета доктрины, школы, к которой принадлежат авторы излагаемых точек зрения, конкретно-исторических условий написания анализируемых работ и контекста цитируемых положений. Главное при этом методе — более или менее логичное соединение научных положений в целостное описание. В результате такой мозаичной обработки позитивистские положения перемежаются с положениями теории естественного права, социологии права и др., решающую роль здесь играет не мысль автора, а ее грамматическое содержание. Подобным методом ныне исписываются целые монографии, тогда как собственную позицию ее автора удается найти с трудом и чаще всего в форме гипотезы, основанной не на объективных реальных фактах, а на положениях, оценках, высказываниях других авторов.

Эклектико-мозаичный метод находит частичное оправдание в герменевтическом подходе, один из основных постулатов которого требует углубленного познания духа автора письменного источника, а не непосредственной практики, отраженной этим источником. Традиционное теоретическое исследование права признается представителями герменевтики исследованием с заведомо негодными познавательными методами, разработанными представителями естественных наук (анализом и синтезом, дедукцией, индукцией и др.) и не способными раскрыть сущность социальных, в том числе и правых, явлений. А потому-де в правоведении происходит

«методологическая переоценка возможностей прежней эпистемологии и парадигмы правового мышления, осуществляется поворот к социокультурным, иррациональным, экзистенционально-герменевтическим параметрам правовой жизни общества и человека»[40].

В ходе методологической революции предполагается традиционные процедуры, связанные с познанием истины, заменить герменевтическими процедурами понимания, интерпретации и интуиции. При этом настойчиво внедряется тезис о том, что

«правовое мышление профессора юриспруденции отличается от правового мышления обычного человека лишь более обоснованными рационально-дискурсивными надстройками ценностных предпочтений».

В основе же теоретического правового мышления лежит отнюдь не философское, мировоззренческое знание, как это привычно, не задумываясь над сказанным, утверждают маститые правоведы, а самое что ни на есть «повседневное знание права»[41]. Соответственно и

«объяснительная функция правового мышления, в отличие от объяснения в естественных науках, заключается в систематизации правовых знаний, приведении их в целостную, непротиворечивую систему»[42].

Тут уж не до диалектического материализма и его исходных принципов объективности, всесторонности, историзма и конкретно-исторического подхода!

Понятийный аппарат правовой науки, как полагают сторонники герменевтического подхода, лишен объективности, носит оценочный и конвенциональный характер[43]. В правоведении, как и в любом ином социальном познании, понятия «являются конструкциями конструкций, образованных в обыденном сознании действующих на социальной сцене людей»[44]. Как полагает А. И. Овчинников, результаты исторического познания напрямую «зависят от индивидуального понимания понятий, которыми оперирует ученый». Феодализм обнаруживается на Руси не потому, что он действительно был, а потому, что ученый своеобразно интерпретирует понятие «феодализм»[45]. Словом, способность авторов договариваться, как им следует интерпретировать соответствующее понятие, является необходимым и первостепенным залогом успешного развития правовой науки.

С изложенных позиций сторонников герменевтики получается, что традиционное представление о правовой науке как системе теоретических знаний о государстве и праве является результатом мифотворчества, представляет собой суждение весьма далекое от действительного положения дел. Правоведение же в его современном виде представляет собой не более чем эмпирическую науку, содержание которой составляют аксиологические оценки, данные правоведами действующим политико-правовым институтам. А. И. Овчинников полностью солидаризируется с высказыванием А. И. Экимова, согласно которому

«помимо интересов и ценностей никакой правовой идеологии и, соответственно, правовой науки не существует и в принципе существовать не может»[46].

Названные и иные положения герменевтики принципиально расходятся с материалистическими основами правовой науки, традиционно разделяемыми большинством российских правоведов, направлены на их ниспровержение. Однако основоположники и адепты герменевтики уклоняются от прямой полемики с материалистической теорией познания и логикой. Их основными оппонентами выступают Р. Декарт, Д. Локк и частично И. Кант как основоположники господствовавшего в течение веков классического идеала научного познания, основанного на субъектно-объектной гносеологии. Однако современная теория субъектно-объектной гносеологии представлена отнюдь не этими авторами, а основоположниками диалектического материализма — К. Марксом, Ф. Энгельсом, В. И. Лениным.

Следовательно, А. И. Овчинников, желая утвердить герменевтическое видение юридического мышления, должен был весь пафос критики сосредоточить на основах диалектического материализма, детально рассмотреть их и с фактами в руках показать их неприемлемость, устарелость, несостоятельность и т.п. Однако в монографии он не только не рассмотрел ни одного положения теории познания и логики диалектического материализма, но, как следует из перечня литературы, приведенного в монографии, он даже не прочел ни одной работы К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина.

Борясь «с тенями минувшего», автор, бесспорно, облегчает себе путь к победе. Он одним махом побивает «рационализм, сциентизм, объективизм, эволюционизм, натурализм»[47], а вместе с ними и диалектико-материалистическую теорию познания и логику, примененную российскими правоведами в правовой науке в трактовке ее предмета, закономерных связей, сущности правовых понятий, роли теоретических знаний в исследовании права. Но эта победа существует лишь в воображении адептов герменевтики. Системное сравнение, сопоставление изложенных «новаций» герменевтики с познавательными актами, осуществляемыми учеными-юристами, и их результатами убедительно свидетельствует о том, что покушение герменевтики на основы материалистически истолкованной теории правовой науки является покушением с негодными средствами. В результате препарирования текста по рецептам герменевтики, как обоснованно показывает Э. В. Ильенков, даже от гегелевской диалектики «сохраняется только ее фразеология, терминология, ее своеобразный синтаксис да произвольно перетолкованная “семантика”, одна словесная оболочка без одухотворявшей ее когда-то мысли»[48].

Непримиримую позицию относительно диалектико-материалистического метода познания права занимают сторонники синергетики, которая, по уверениям А. Б. Венгерова, идет на смену диалектико-материалистическим представлениям и несет за собой поистине революционные перемены во всей сфере научного познания. При этом, как уверяет он, не синергетика предстает частным случаем диалектики, а наоборот, она включает в себя диалектику в качестве своего частного случая[49].

Как следует из пояснений А. Б. Венгерова, синергетика — это наука «о самоорганизующихся случайностных процессах», в которых «именно случай толкает систему в неожиданном, непредсказуемом направлении». Дальнейшая агитация А. Б. Венгерова за синергетику ограничивается побасенкой о том, как следует отличать «бифуркацию» от «флуктуации», и приведением таблицы об отличиях синергетики от диалектики. Образцовых примеров, подтверждающих высокие методологические способности синергетики, автор не привел. На всем протяжении учебника изложение материала ведется традиционным догматическим, формально-юридическим методом, несмотря на то, что автор брал на себя обязательство показать, как синергетика работает в теории права[50].

Попытку показать действительные потенции синергетики в правоведении предпринял К. В. Шундиков, уверяя читателей в том, что экстраполяция универсальных методологических положений теории синергетики позволяет определиться в самом общем понимании «феномена самоорганизации правовой жизни». Названный феномен предстает как

«процесс формирования, поддержания и изменения относительно устойчивого порядка в системе юридически значимых социальных отношений посредством взаимодействия ее структурных компонентов»[51].

Далее автор формулирует алгоритм анализа специфики механизмов самоорганизации, проявляющих себя в области правовой жизни общества. И оказывается, что большая часть составляющих алгоритма положений представляет собой не что иное, как парафраз диалектико-материалистического метода с использованием терминологии синергетики.

Диалектико-материалистическое требование конкретно-исторического подхода предстает первым требованием синергетического изучения механизмов правовой самоорганизации. Суть этого требования, согласно К. В. Шундикову, сводится к необходимости изучения многообразия факторов, детерминирующих социальные отношения в сфере правового регулирования. Второе требование синергетического анализа, согласно которому феномены параметров порядка должны рассматриваться во взаимосвязи в форме конкуренции и кооперации, в материалистической диалектике известно как принцип единства и борьбы противоположностей. Третье требование синергетики, сведенное к рассмотрению проблем неустойчивых состояний механизма самоорганизации правовой жизни, ее структур, тенденций к нелинейным трансформациям и фактору случайности, является оригинальным с точки зрения формы изложения. По содержанию оно дублирует диалектику соотношения возможности и действительности.

Основной акцент новизны синергетики, на который напирают ее сторонники, — мол, она способна выявлять действие случайного в закономерном развитии реального — ничего нового, по сравнению с диалектической трактовкой перехода из возможности в действительность, не добавляют. Если в непосредственной реальности случайный фактор оказал решающее значение в развитии права, иных явлений, то с позиций материалистической диалектики такой результат стал возможным по трем причинам: либо в результате развития фактор, считавшийся случайным, находился в неразвитом состоянии и по мере своего формирования перерос в закономерный фактор, либо фактор ошибочно считался случайным, поскольку не был изучен сколько-нибудь полно и обстоятельно; возможна и третья причина, когда решающее действие случайного фактора является результатом волюнтаристской, субъективной деятельности государства, общества и иных субъектов.

Согласно диалектико-материалистической методологии, изучение случайностей является необходимым условием становления и формирования любой научной теории. Случайности действуют в непосредственной практике, в том числе и в сфере политико-правовой практики. Без обстоятельного выяснения всех эмпирически наблюдаемых связей и зависимостей исследуемого социального явления, процесса, их непосредственного бытия невозможно объективно-истинное восхождение от абстрактного к конкретному, ориентированное на выявление закономерностей функционирования предмета исследования.

Таким образом, синергетика, если она действительно несет с собой новые действенные способы познания случайностей в непосредственной практике, может использоваться лишь на эмпирическом этапе научного познания либо при проведении прогнозных исследований развития государства и права. На теоретическом же этапе, где процесс познания ведется на уровне закономерного и необходимого, синергетика, как и иные эмпирические методы, будет бессильна. Поэтому в любом случае синергетика не может заменить диалектики, тогда как правильное осознание ее места в системе других познавательных средств без диалектико-материалистического метода оказывается невозможным.

Небрежение диалектико-материалистическим методом познания права в условиях пандемии субъективного идеализма в форме герменевтики, эклектики и синергетики существенно ограничивает научный потенциал российских правоведов, негативно сказывается на развитии правовой науки и юридической практики. Оно лишает российских правоведов надежной методологической базы, постоянно ввергает их в искушение применять какие-либо отвергнутые наукой методы, не способные обеспечить решение фундаментальных проблем правоведения, связанных с обоснованием философских основ данной науки и роли права в жизни гражданского общества.

За прошедшие двадцать с лишним лет российские правоведы так и не решили сколько-нибудь удовлетворительно проблему правопонимания, не смогли развить концепцию российского государства как правового, разработать действенные механизмы реализации, охраны и защиты прав человека и личности, о чем убедительно свидетельствуют проводимые государством реформы в области пенсионного законодательства, в сфере науки, образования и искусства, встречаемые «в штыки» заинтересованными слоями общества.

Лишенные надежной методологической и теоретической основы, российские правоведы исследованию фундаментальных проблем правоведения предпочитают анализ менее значимых для правовой науки и практики проблем. Так, в теории права чаще всего предметом исследований берутся проблемы источников права, законодательной техники, систематизации законодательства, законотворческой деятельности субъектов Российской Федерации. В отраслевых юридических науках значительные силы российских правоведов расходуются на подготовку разного рода комментариев к действующему законодательству. В то же время остаются вне поля зрения российских правоведов проблемы системы права и законодательства, соотношения экономики, политики и права в современном государстве, участия граждан в законотворческой и правоприменительной деятельности государства, юридической гарантированности прав и законных интересов всех социальных слоев населения, укрепления законности в деятельности органов исполнительной и судебной власти.

Идеалистические начала права делают ненужным обстоятельный конкретно-исторический, социологический анализ права и практики его применения. Достижения советского правоведения, связанные с обоснованием необходимости органичного сочетания формально-логического и социологического подходов к праву, разработкой теории и методологии социально-правовых исследований, преданы забвению. Социально-правовые исследования российскими правоведами не ведутся, что порождает значительный дефицит в научно-обоснованных знаниях об эффективности действия норм права, правовых институтов, о социально-правовых факторах, препятствующих результативному действию соответствующих правовых норм и институтов, причинах и условиях совершения правонарушений, состоянии и направленности правового сознания граждан. Дело доходит до курьезного, когда современные авторы состояние правового сознания населения Российской Федерации пытаются аргументировать положениями из работ Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, других авторов ХIХ — начала ХХ вв.

Лишенный достоверной и надежной социально-правовой информации о действии законов, законодатель принимает значимые для граждан, иных лиц решения практически «вслепую», без должного знания правоприменительной практики, действительных потребностей и интересов субъектов, регулируемых правоотношений, без учета препятствий, которые могут возникнуть в процессе реализации новелл, и без проведения надежных прогнозов эффективности действия проектируемых норм права. В результате законодатель оказывается неспособным своевременно выявить значительную часть декларативных, малоэффективных норм, разработать действенный механизм реализации принятых норм права, что не лучшим образом сказывается на государственном управлении гражданским обществом, умаляет престиж законодательства в глазах населения и иных заинтересованных лиц.

Таким образом, картина достаточно традиционна. Нива, не засеянная злаковой или иной культурой, сразу же зарастает чертополохом — надлежащая методологическая основа научного познания замещается методами, недостаточная научная плодотворность которых уже убедительно доказана предшествующим ходом науки. И желающий получить богатый урожай с плодородной нивы не может поступить иначе, как вернуться к традиционным способам ее возделывания.

Нельзя с благородным равнодушием взирать на процессы, способные отбросить российское правоведение на «передовые» рубежи политико-правовой мысли достаточно далекого прошлого — к И. Канту, И. А. Ильину и И. А. Покровскому. Соответственно, защита и развитие материалистической (марксистской) теории и методологии в современных условиях предстает одной из первостепенных задач современного правоведения.

Примечания

• 1. Лейст О. Э. Сущность права. Проблемы теории и философии права. — М., 2002.
• 2. Там же . — С. 33.
• 3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. — С. 6.
• 4. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. — С. 324.
• 5. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37. — С. 417.
• 6. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. — С. 443.
• 7. Скоробогатов А. В. Современные концепции правопонимания. Учебно-практическое пособие. — Казань, 2010. — С. 96-106 // http://www.ieml.ru/new/files/up/posobiya/yurist1
• 8. Алексеев С. С. Право. Опыт комплексного исследования. — М., 1999.  — С. 485.
• 9. Там же. — С. 483.
• 10. Там же. — С. 481.
• 11. Там же. — С. 519.
• 12. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. — С. 196-198.
• 13. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 17. — С. 625
• 14. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. — С. 236-237.
• 15. Там же. — С. 540, 546
• 16. Там же. — С. 546
• 17. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. — С. 18.
• 18. Нерсесянц В. С. Философия права. — М., 1998. — С. 133-134.
• 19. Там же. — С. 137.
• 20. Там же. — С. 131-132.
• 21. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 40. — С. 7.
• 22. Поппер К. Открытое общество и его враги. Т.2. — М. 1992.  — С. 98
• 23. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. — С. 305.
• 24. Там же. — С. 305.
• 25. Нерсесянц В. С. Указ. соч. — С. 143
• 26. Там же. — С. 144-145.
• 27. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. — С. 321
• 28. Там же. — С. 321
• 29. Там же. — С. 321
• 30. Нерсесянц В. С. Указ. соч. — С. 175.
• 31. Вольфсон Ф. Учебник гражданского права. — М., 1930.
• 32. Нерсесянц В. С. Указ. соч. — С. 153.
• 33. Там же.  — С. 139-150.
• 34. Там же. — С. 141.
• 35. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. — С. 320
• 36. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. — С. 497.
• 37. Оксамытный В. В. бщая теория государства и права. — М., 2011. — С. 33.
• 38. Лазарев В. В. Интегративный подход к пониманию права //Теория государства и права. — М., 2008. — С. 269.
• 39. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. — С. 368.
• 40. Овчинников А. И. Правовое мышление в герменевтической парадигме. — Ростов-на-Дону. 2002. — С.33.
• 41. Там же. — С. 61, 73.
• 42. Там же. — С. 173.
• 43. Там же. — С. 51, 125.
• 44. Там же. — С. 179.
• 45. Там же. — С. 40, 41.
• 46. Экимов А. И. Политические интересы и юридическая наука — Государство и право.  — 1966. — № 12. — С. 6.
• 47. Овчинников А. И. Там же. — С. 14.
• 48. Ильенков Э. В. Диалектика и герменевтика // Современная зарубежная концепция диалектики: критические очерки. — М., 1987. — С. 163.
• 49. Венгеров А. Б. Теория государства и права. — М.,1998. — С. 317.
• 50. Там же. — С. 317.
• 51. Шундиков К. В. Синергетический подход в правоведении. Проблемы методологии и опыт теоретического исследования. — М., 2013. — С. 188-189.