Владимир Данилович Спасович (1829 — 1906) [Редактировать]

/52/ Если Д. В. Стасов воспринимался в России как патриарх и совесть адвокатской корпорации, то «королем адвокатуры», «величайшим русским адвокатом» современники единодушно признавали В. Д. Спасовича[1]. «Талант из ряда вон, сила»[2], — отзывался о нем Ф. М. Достоевский, который адвокатов терпеть не мог. Ученый с “неограниченным кругозором” [3], криминалист и литературовед, историк и философ, доктор прав, автор первого в России учебника по уголовному праву, профессор Петербургского университета, Спасович, вступив в адвокатуру, занял в ней первое, «королевское» место и до конца своих дней не уступил его никому. «Как Иисус Навин остановил солнце, так вы остановили номер первый!» [4] — с такими словами обратился к Спасовичу на его юбилее 31 мая 1891 г. корифей отечественной адвокатуры С. А. Андреевский.

Удивительно, что о Спасовиче (как, впрочем, и о Д. В. Стасове) до сих пор нет ни одной монографии, кроме довольно поверхностной брошюры Е. А. Скрипилева, хотя в отдельных статьях время от времени обозреваются важнейшие вехи его жизненного и творческого пути[5].

/53/ Владимир Данилович Спасович родился 16 января 1829 г. в городе Речица Минской губернии. Отец его, Даниил Осипович, поляк по национальности, служил уездным врачом в Речице (с 1832 г. стал инспектором Минской врачебной управы). Мать, Феофила Михайловна Крейц, немка, была дальней родственницей героя Отечественной войны 1812 г. генерала барона К. А. Крейца, в доме которого воспитывалась, получила отличное образование, свободно владела немецким и французским языками. И Даниил Осипович, и Феофила Михайловна дожили до преклонных лет: он — до 84, она — до 80.

Очень способный и хорошо подготовленный матерью, Володя Спасович поступил сразу в 4-й класс Минской гимназии, все годы оставался в ней первым учеником и в 1845 г. окончил ее с золотой медалью. Осенью того же года он блестяще сдал вступительные экзамены на юридический факультет Петербургского университета.

В студенческие годы Спасович увлекался историей, философией, литературой. Что же касается права, то университетские педагоги-правоведы тех лет Я. И. Баршев, П. Д. Калмыков и, особенно, декан юридического факультета, профессор К.А. Неволин — автор «Энциклопедии законоведения» в 2 томах и 3-томной «Истории российских гражданских законов»  — были слабы: писали и говорили много, но плохо, и увлечь студентов не могли. «Историю…» Неволина Спасович оценил так: «Для юриста-практика она дает нисколько не больше того материала, который содержится в Полном собрании законов. Для юриста-теоретика или историка она не более как справочная книга<…>, памятник египетского труда» [6] без глубокого анализа и широких обобщений. Что же касается неволинской «Энциклопедии», то Лев Толстой, изучавший ее в Казанском университете, заключил: «Кто-то из нас двоих должен быть очень глуп: или Неволин, автор энциклопедии права, которую я изучал, или я, лишенный способности понять всю мудрость этой науки» [7].

В 1849 г. Спасович окончил университет со степенью кандидата прав, поступил на службу в канцелярию Министерства юстиции и в 1851 г. защитил диссертацию на звание магистра международного права. Диссертация называлась «О правах нейтрального флага и нейтрального груза» и доставила Спасовичу европейскую известность. Отдельные ее положения закреплены в актах Парижского конгресса 1856 г. как международные законы[8].

/54/ На молодого юриста обратил внимание К.  Д.  Кавелин – уже в то время авторитетный ученый (историк, философ) и публицист, один из столпов российского либерализма. При его содействии Спасович начал читать лекции по гражданскому праву в Петербургском университете, а с 1857 г., когда там освободилась вакансия профессора, он стал — в 28 лет — профессором и возглавил, по рекомендации Кавелина, кафедру уголовного права. Много лет спустя Спасович вспоминал о Кавелине: «Для меня Константин Дмитриевич был всегда любимый и глубоко уважаемый учитель» [9].

Итак, перед Спасовичем открылись благодатные возможности для научно-педагогической карьеры. Его лекции по уголовному праву имели огромный успех («Слушатели во множестве стекались в аудиторию, чтобы послушать даровитого лектора и профессора» [10]) и оставили у студентов Петербургского университета «неизгладимо благотворные воспоминания» [11]. Молодой профессор сразу стал одним из «любимцев всего студенчества» наряду с такими корифеями, как тот же Кавелин, Н. И. Костомаров, П. В. Павлов, П. Г. Редкин [12]. Сам Владимир Данилович, уже будучи «королем адвокатуры», не без грусти признавался: «Нет профессии, которая была бы мне больше по душе, как профессорская на пользу студентам. <…> Не будь ко мне немилостива судьба, я бы и доныне профессорствовал по призванию» [13]. Судьба, однако, немилосердно пресекла его профессорскую карьеру.

Дело в том, что с сентября 1861 г. в Петербурге и других университетских городах начались бурные студенческие волнения. Причиной их были репрессивные меры против студентов: изданные перед тем «Правила» запретили студенческие сходки, депутации, любые жалобы и свели к нулю практику освобождения нуждающихся студентов от платы за учебы с целью «ограничить наплыв в университеты бедняков» [14]. 25 сентября попечитель петербургского учебного округа генерал от инфантерии (!) Г. И. Филипсон [15] собрал заседание университет- /55/ ского Совета и обязал профессоров подключиться к репрессиям против студентов. Кавелин, Спасович и еще 13 из 29 членов Совета возразили: «Полицейские обязанности не входят в круг деятельности профессоров». Попечитель отрезал: «Государственная служба имеет свои требования, и кто не хочет нести обязанностей ее, волен ее оставить» [16]. После того как к 12 октября в Петропавловскую крепость заточили 300 арестованных студентов[17], в знак протеста против такой «государственной службы» пять профессоров (Кавелин, Спасович, А. Н. Пыпин, М. М. Стасюлевич, Б. И. Утин) и вслед за ними ректор, более 20 лет возглавлявший университет, академик П. А. Плетнев — тот самый, кому А. С. Пушкин посвятил роман «Евгений Онегин», подали в отставку.

После ухода из университета Спасович некоторое время (до 1864 г.) преподавал в Училище правоведения, где подвергался притеснениям со стороны властей. Это не помешало ему в 1863 г. издать свой «Учебник уголовного права» и получить за него степень доктора прав. Но, спохватившись, «верхи» устроили форменную экзекуцию над учебником. Образованная по высочайшему повелению комиссия во главе с шефом жандармов В. А. Долгоруковым (основными экспертами в ней были чиновники III отделения) «обыскала» Учебник и нашла в нем 36 мест, «в которых содержались враждебные мысли», дурно пахнущие нормами «гнилого Запада» [18]. Больше всего испугал и озлобил экспертов тот факт, что на страницах учебника «вера в абсолют потрясена до основания <…>, целый порядок вещей, основанный на вере, рушится, и мы входим в мир новый, где все условно». Резолюция комиссии была категорической: «Учебник уголовного права В. Д. Спасовича изъять из учебных руководств, а самого автора отстранить от преподавания».

Спасович вынужден был искать место для научно-педагогической работы на периферии. В 1864 г. он был избран профессором кафедры уголовного права Казанского университета, но столичные «Верхи» аннулировали его избрание. После этого афронта Владимир Данилович простился с надеждами на профессорство. Некоторое время он довольствовался литературным сотрудничеством в газете «Санкт-Петербургские ведомости» и в журнале «Вестник Европы», пока не решил (раз и навсегда!) связать свою судьбу с нарождавшейся в России адвокатурой.

/56/ Заявление с просьбой принять его в присяжные поверенные Петербургского судебного округа Спасович подал одним из первых – 21 марта 1866 г. (в один день с Д. В. Стасовым), — но принят был месяцем позже, 31 мая[19]. Он продолжал и далее журналистскую деятельность, издал десять томов своих сочинений на юридические, литературные, исторические, философские темы[20], но в первую очередь и главным образом с 31 мая 1866 г. Владимир Данилович стал АДВОКАТОМ.

Спасович как адвокат отличался прежде всего ярчайшим и сверхоригинальным, ни с чем не сравнимым, ораторским даром. Трудно поверить В. И. Танееву (он вообще зачастую был крайне субъективен в оценках и склонен утрировать любое своеобразие), но, по его воспоминаниям о лекциях Спасовича в Училище правоведения, Владимир Данилович шокировал слушателей «невероятным косноязычием»: «Он не мог хорошенько, связно сказать двух слов. С невероятными усилиями он как бы выжимал из себя каждое слово, помогая себе руками, ногами, головой, всем корпусом. Он раздражал всю нервную систему…» Правда, далее Танеев признает: «Благодаря постоянному, упорному труду, страшным усилием он, как Демосфен, выработал из себя первого русского оратора. <…> Каждая мысль у него была картиной, каждое слово образом» [21].

Похоже, хотя и не столь эмоционально, обрисовал выступление Спасовича (уже как адвоката) его коллега и биограф Л. Д. Ляховецкий: «Когда поднимается со скамьи защиты нескладная, неуклюжая фигура В. Д., когда он, заикаясь и переваливаясь, начинает свою речь, в зале среди публики, ожидавшей увидеть иную фигуру и услышать иной язык, раздается шепот недоумения. Многие не верят, что это в самом деле тот знаменитый оратор, который способен чаровать и вызывать восторги. Первые фразы его речи неприятно поражают слух. Они вялы, неуклюжи и производят впечатление тяжелой работы. Вам кажется, что слово не дается оратору, что оно является на свет в потугах и муках борьбы. Но проходит несколько минут, и перед вами развертывается дивная художественная поэма, богатая яркими красками, оригинальными картинами, неожиданными сравнениями, поражающая остроумием и силой обобщающего анализа» [22].

/57/ Наконец, сошлюсь на зарисовку из воспоминаний А. Ф. Кони: «Как часто приходилось представлять себе кого-либо, пришедшего в первый раз послушать в суде знаменитого Спасовича и сначала удивленно вопрошающего себя: “Как? Неужели это Спасович? Не может быть…”; говорящего себе затем, через несколько минут: “А ведь, пожалуй, это и он…”, и восклицающего, наконец, с восторгом” “Да, это он! Он и никто другой!”» [23]

Многочисленные свидетельства о том, что Спасович был виртуозом колоритного, часто «неправильного», далеко не элегантного, но всегда меткого и образного слова, можно иллюстрировать примерами из его речей бесконечно. Он мог сказать «не нам, людям XIX века, пятиться в Средние века» [24]; в Англии «скипетр королевы не тяжелее веретена»; о натяжках обвинения — «грязные и вонючие осадки из клоак подлога»; о косвенных уликах — «сколько бы барашков ни привели, из них и одной белой лошади не сделаешь». Беспринципного человека он называл «флюгером», писательское многословие – «литературным поносом», пустую теорию — «онанизмом мысли», путаный донос – «Маревом воображения»; примером «исторического мифа» объявил Священную Римскую империю, которая, по его словам, «не была ни священной, ни римской, ни империей».

Ему равно удавалось и определить глубинный смысл любого явления, и сравнить (иной раз парадоксально), казалось бы, несравнимое. «Крайние направления,  — говорил он,  — именно тем и полезны, что рассекают предмет до корня, что ставят всякий вопрос ребром» [25]. Организацию революционеров он уподобил Ноеву ковчегу: «Всякая революционная организация тем и отличается от всех других, что в ней, как в ковчеге Ноя, сосуществуют и взаимно себе помогают всякие животные — и рядом с человеком, который говорит: “бунтовать, убивать, стрелять”, может быть человек, который по принципу не способен убить даже муху» [26]. Вот так «опоэтировал» Спасович весну: «пора, когда соловей своей соловьице строит куры». А вот характерный штрих из воспоминаний А. Ф. Кони. На процессе по обвинению миллионера С. Т. Овсянникова в предумышленном поджоге защитник подсудимого упрекнул Спасовича (выступавшего гражданским истцом) в том, что тот строит выводы на косвенных уликах, чертах и /58/ черточках. «Ну да! Черты, черточки!  — ответил Спасович.  — Но ведь из них складываются очертания, а из очертаний — буквы, а из букв — слоги, а из слогов возникает слово, и это слово: “Поджог!”» [27]

Можно понять то восхищение, с которым обратился к Спасовичу на его юбилее С. А. Андреевский: «Ваши слова западали в чужое сердце, как капли кипящего сургуча, они сверкали и освещали вашу мысль, как бриллианты и молния!» [28]

Важная особенность ораторской манеры Спасовича заключалась в том, что он (так же, как Д. В. Стасов, С. А. Андреевский, А. М. Унковский, но в отличие от Ф. Н. Плевако, А. И. Урусова, Н. П. Карабческого) заранее писал тексты своих речей. Этим «довольно коварно пользовались некоторые его противники, ограничиваясь кратким изложением оснований обвинения и выдвигая свою тяжелую артиллерию уже после того, как Спасович сказал свою речь, причем его возражения, конечно относительно, бывали слабы» [29]. Впрочем, противники Спасовича при этом мало что выигрывали, - он и без текста, с относительно слабыми возражениями был как адвокат «королевски» силен.

«Ценной отличительной чертой судебных речей Спасовича» Л. Д. Ляховецкий считал «энциклопедичность» [30], явно имея в виду не только правовую эрудицию с глубочайшим пониманием любых секретов криминалистики, не только многомудрые экскурсы в историю, философию, литературу, но и убедительную трактовку вопросов этики, логики, нравственности. Спасович всегда исходил из того, что судебное исследование «должно состоять в исследовании истины, например исследование историческое. Был факт в истории, из него возникла быль, сказание, легенда, которая составляет ходячее, хотя и превратное, представление о предмете: ложь перемешивается с истиной. Что делает историк? Он отрицает всю легенду, кропотливо восстанавливает истину по источникам и являет факт в новом виде» [31]. Поэтому и «характер судебных речей», по убеждению Спасовича, «зависит от того, какими взглядами руководится защитник,  — ставит ли он себе задачей лишь выиграть дело, победить противника, или исследовать истину» [32].

/59/ Стремясь в каждом деле «исследовать истину», Спасович всегда держался максимально возможной меры объективности, исследовательской честности, если даже она оказывалась не в интересах защиты. В защитительных речах по делу литератора и банкира А. И. Пальма (в прошлом участника антиправительственного кружка петрашевцев), обвиненного в растрате казенных денег, он подчеркнул, что защита «должна выставить его (Пальма.  — Н. Т.) поступок, каков он есть, нисколько не хуже того, каким он был, но и не лучше» [33], а на процессе нечаевцев, оценивая согласие своего подзащитного А. К. Кузнецова принять участие в убийстве, признался: «Здесь я теряю почти всякую возможность защищать его. Я вполне сознаю, что он нехорошо поступил, весьма нехорошо» [34].

Во всяком случае, Спасович полагал, что защитник по назначению суда обязан принять и безнадежное дело, защищать своего клиента, даже если тот отказывается от защиты. «Подсудимый может махнуть рукой на все юридические подробности, но не таково положение защитника; он по званию своему обязан воспользоваться всеми способами защиты, он должен стараться хоть на один волос уменьшить ответственность, а следовательно и наказание» [35]. При этом, однако, защитник ни в коем случае «не превращается в слепое орудие страстей и пожеланий своего клиента» [36]. Если же адвокат защищает клиента по соглашению с ним и клиент предъявляет к адвокату требования, «противные его совести», адвокат «должен отказаться от дела» [37].

К особенностям ораторского дара Спасовича можно отнести и редкое сочетание острой полемичности его речей с корректностью их формы. Он никогда не позволял себе (даже в пылу жаркого спора) опуститься до банальной хулы и не отвечал на «ругательные» выпады своих оппонентов. «С суждением о действиях бывают смешаны ругательства, на которые едва ли следует отвечать,  — считал Владимир Данилович.  — Ну, вылили, например, на человека ушат помоев, не на самого человека, а на его имя. Неужели отвечать тем же? Неужели следует заниматься производством точно таких же зловний? Есть занятия, которые противны по натуре порядочному человеку. Единственное практическое средство правильно отнестись к ругательству заключается в том, /60/ чтобы на него вовсе не отвечать, чтобы пустить его мимо себя с презрительным равнодушием» [38].

Зато Спасович мог найти в спорной ситуации и полюбовно мотивировать компромиссное, взаимоприемлемое, ни для кого не обидное решение. Так, рекомендуя для компромисса с цензурой сократить на 1/11 содержание книги немецкого философа В. Вундта “Душа человека и животных”, подвергшейся судебному преследованию за «богохульство», он пояснил: «Венера Милосская дивно хороша, хотя у нее вместо рук — одни обрубки. То же самое можно будет сказать и о книге доктора Вундта» [39].

Впечатляюще сильным оружием Спасовича как судебного оратора была неоспоримая логика и собственных его аргументов, и возражений против аргументации противника. Вот хрестоматийный пример из его речи в защиту графа Ираклия Моркова, обвиненного в убийстве и в похищении головы убитого крестьянина Павла Будилы (1868). «В логике принято за правило делать заключение от известного к неизвестному, от достоверного к предполагаемому. Если бы было достоверно известно, что Будилу убил Морков, то я допускаю, что можно было бы заключить: и голову похитил Морков. Но убиение Будилы Морковым было и есть только догадка, под которую подыскивались основания. Из этой догадки обвинение вывело вторую догадку: если Будилу убил Морков, то и голову похитил Морков, а эта последняя догадка обращена, в свою очередь, в подкрепление и подтверждение первой: если голову похитил Морков, то, по всей вероятности, он же и убил Будилу. Выходит то, что называют в логике circulus vitiosus (порочный круг) [40]».

Наконец, подкупало коллег и современников Спасовича заложенное во всей его адвокатской деятельности здоровое нравственное начало. Сам он так сформулировал (в рецензии о книге К. Д. Кавелина «Задачи этики») свое понимание нравственности человека и его среды: «Противодействие злу составляет только одну сторону нравственной задачи; изменение среды и обстановки, устранив много поводов к злу, еще не сделает человека добрым; желательно, чтобы он сам по себе был тверд и побеждал все искушения. Ныне мы слишком много и слишком часто налегаем на обстановку, по вопросам о вменении часто слагаем причину действиях, т. е. вину с лица на его обстановку; работая больше всего по части обстановки, мы как будто бы отвыкли /61/ работать над единичной душой и превращать ее в рассадник нравственного добра» [41].

С наибольшей силой талант Спасовича как адвоката раскрылся в его выступлениях на многочисленных политических процессах, где, кстати, наиболее отчетливо проявились и его последовательно-либеральные убеждения. Сам Владимир Данилович в письме к М. М. Стасюлевичу от 25 августа 1906 г. (за полтора месяца до смерти) так определил свое кредо, которому был верен всю жизнь: «За всякий прогресс, но легальный, за всякую эволюцию, но не революцию, за установление порядка по соглашению всех партий на арене парламента — без кровопролития и убийств» [42]. Однако, не в пример многим либералам, Спасович был смел и стоек в своих убеждениях, непримирим к произволу и мракобесию. «Я антицерковник, антинационалист и антигосударственник» [43],  — публично заявлял он о себе, имея в виду, конечно, не религию, а именно официальную, спаянную с государством церковь, и не государство вообще, а самодержавную империю.

«Вольнолюбцами мы родились, вольнолюбцами мы будем» [44], — возглашал Спасович от имени присяжных поверенных Петербурга. Как вольнолюбец, он в 1861 г. ушел из Петербургского университета в знак протеста против расправы над студентами, ибо считал оправданным идейный радикализм учащейся молодежи. «В России,  — говорил он на процессе нечаевцев 1871 г., — от отсутствия культуры, от того, что не на что опереться <…>, почти всякий молодой человек делается радикалом, т.е. по необходимости, по естественному ходу идет докапываться до корня вещей, до сути отношений, до самой откровенной подкладки; он пробивается разлагающим эти отношения умом сквозь государство, сословность, религию, науки, искусство, сквозь все эти оболочки, и останавливается на том, откуда дальше и пути никакого нет, — на экономическом основании быта, на противоположностях и борьбе капитала и труда. Когда он остановился на этой точке, то здесь встречает богатую литературу иностранную о рабочем вопросе на Западе и по необходимости делается социалистом. Можно сказать, что почти все мы там были, в этой социалистической стране…» [45]

Возвеличивая всякую свободу — личности, убеждений, слова, — Спасович и в жизни, и в литературе больше всего презирал «лакейство», /62/ считая, что «к лакействующей литературе» <…> одинаково принадлежат и те, которые служат большому барину-правительству, и те, которые имеют над собою менее весомых господ [46]. В представлении Спасовича, «официоз — это человек, говорящий по вдохновению извне, <…> он хуже публичной женщины» [47].

Владимир Данилович тем не менее всегда сторонился революционных «крайностей» (по его разумению), вроде I Интернационала или партии «Народная воля». Вот характерный эпизод из воспоминаний В. И. Танеева. «Летом 1871 года, во время нечаевского процесса, мы были втроем в трактире, Спасович, я и Салтыков-Щедрин. Мы говорили о Международном обществе рабочих. Я сказал: «В одно утро Европа, может быть, проснется вся в руках Международного общества рабочих». Надо было видеть, как исказилось лицо Спасовича злобой и отвращением. Он судорожно потирал руки и говорил: «Ну, это мы еще увидим… Ну это мы еще увидим!» [48] Что касается “Народной воли”, то о ней он говорил на процессе польской социалистической партии “Пролетариат” в 1885 г. с еще большим отвращением: «В истории России нет знамени более черного, нет имени более зловещего. <…> Оно отодвинуло Россию назад на каких-нибудь сто лет и более, выведя ее из колеи мирного развития» [49].

С другой стороны, Спасович был так же нетерпим к идеологам и главаря реакции. В речи на собрании петербургских адвокатов 27 апреля 1880 г. он произнес темпераментную отходную графу Д. А. Толстому («пропадай его дух, его намерения, его предание!» [50]) и анафему М. Н. Каткову («мрачному митрополиту реакции» [51]), но поднял бокал за арестованного Д. В. Стасова и помянул добрым словом Г. В. Бардовского — адвоката, близкого к народникам, который в июле 1879 г. был арестован и доведен тюремщиками до психического расстройства. «С беспредельною грустью, — говорил Спасович, — вспоминаю еще об одном лице, безвозвратно пропадающем, таком добром, таком сердечном, то был человек-душа. Вы знаете, о ком я говорю: о Григории Васильевиче Бардовском!» [52]

/63/ Поборник «величайшей терпимости для всех честных убеждений, равноправности для всех состояний и национальностей» [53], считавший даже, что «всякий порядочный человек — более или менее социалист» [54], Спасович, естественно, имел личные, деловые, идейные связи не только с либералами вроде К. Д. Кавелина, М. М. Стасюлевича, А. Н. Пыпина, но и с революционерами, тем более что ему часто доводилось защищать их на суде. Он был дружески связан с героями Польского национально-освободительного восстания 1863 г. Зыгмунтом Сераковским [55] и Иосафатом Огрызко [56], жертвовал деньги в пользу осужденных народников [57], вел в 1895 г. переговоры с лондонским Фондом Вольной русской прессы о сотрудничестве [58]. Принц П. Г. Ольденбургский не без оснований говорил о Спасовиче: «Он государственный преступник» [59].

В правительственных кругах Спасович с 1863 г., когда был изъят из обращения его «Учебник уголовного права», слыл «неблагонадежным». III отделение бдительно надзирало за «королем адвокатуры» (слежку вела целая группа агентов, был подкуплен домашний слуга Спасовича) [60]. Сам Александр II в 1879 г. соглашался с шефом жандармов А. Р. Дрентельном в том, что пора бы принять «административные меры против Спасовича, которого неблагонадежность нам давно известна» [61]. Однако, судя по всему, улик, достаточных для расправы над «королем», жандармы собрать не смогли.

Сам «король», впрочем, не только не огорчался своей, опальной в глазах правительства, репутацией, но и отчасти гордился ею. «Есть опалы, — заявил он публично в 1878 г., — которые честнее чинов, орденов, /64/ знаков отличия» [62]. Главное, он знал цену себе в глазах общества, своих коллег, профессионалов, деятелей культуры. В 70-90-е годы он был едва ли не самой влиятельной фигурой в российском судебном мире.

Он царь-пушка красноречья,

Он царь-колокол суда, —

Можно было сказать о нем словами Д. Д. Минаева. «Вся администрация — министры, сенаторы, прокуроры, — вспоминал С. А. Андреевский, — поневоле смотрели на него снизу вверх» [63]. Не зря в дни процесса нечаевцев летом 1871 г. официозный журналист и агент III отделения И. А. Арсеньев (по прозвищу Илья Арсеньев- III) доносил шефу жандармов: «Без преувеличения можно сказать, что в одном Спасовиче больше ума и научных сведений, чем во всем составе суда и прокуратуры» [64].

Талант Спасовича-адвоката и оратора ценили классики отечественной литературы. «Вообще, независимо от талантливости, - писал о нем М. Е. Салтыков-Щедрин, — это самый солидный и дельный из ныне действующих адвокатов» [65]. Лично знакомый с Владимиром Даниловичем И. С. Тургенев так оценил его речь на обеде, который дали 13 марта 1879 г. в честь Тургенева профессора Петербургского университета и где выступали, в частности, К. Д. Кавелин и Н. И. Костомаров: «Речь Спасовича — блестящая» [66]. И. А. Гончаров, лестно для него упомянутый в речи Спасовича на процессе нечаевцев как автор романа «Обрыв» и создатель образа Марка Волохова [67], отреагировал на это в письме к М. М. Стасюлевичу от 19 июля 1871 г.: «Я очень рад благоприятному о себе отзыву Спасовича (он очень умный и тонкий ценитель)» [68]. А вот Ф. М. Достоевский, хотя и знал цену Спасовичу («Талант из ряда вон, сила»), по своей неприязни к адвокатуре в принципе, картинно представил его, — вероятно, как общеизвестного адвоката, — в образе «знаменитого Фетюковича», который блудословит на суде, описанном в четырнадцати главах (!) заключительной книги романа «Братья Карамазовы» и речь которого выделена в особую главу под названием «Прелюбодей мысли» [69].

/65/ Такой «сверхадвокат» был страшным противником для любого обвинителя. Немудрено, что выступления Спасовича на уголовных и тем более политических процессах (гласных в особенности) приобретали важное общественное значение. Власти следили за этими выступлениями, боялись их. Специальные агенты заблаговременно доносили в III отделение о том, какие козни против сильных мира готовит «король адвокатуры»; то он намеревается взять на себя уголовный иск к герцогам Лейхтенбергским [70] и придать делу широкую огласку (октябрь 1870 г.) [71], то подкапывается под графа Д. А. Толстого и «желает учинить скандал Министерству народного просвещения» (июнь 1876 г.) [72].

На политических процессах Спасович выступал чаще, чем кто-либо из российских адвокатов в XIX в. Он защищал «государственных преступников» по десяти очень крупным и громким делам (нечаевцев, долгушинцев, «50-ти», «193-х», «20-ти», «17-ти», «14-ти», польской партии «Пролетариат», «21-го», «22-х»), не считая больше полудесятка, условно говоря, малых дел: например, в 1871 г. выступил защитником будущего идеолога народничества П. Н. Ткачева, преданного суду за перевод книги Э. Бехера «Рабочий вопрос» и за публикацию в приложении к ней написанного К. Марксом Устава I Интернационала. Впрочем, к 1871 г. Спасович уже заявил о себе блестящим выступлением в Петербургской судебной палате по делу почетного гражданина Петра Щапова (12 августа 1869 г.).

Опровергая предъявленное Щапову обвинение в том, что он издал «Письма об Англии» Луи Блана, якобы «противные монархическому образу правления», Спасович применил смелый и тонкий ход. Он подчеркнул, что из блановской критики абсолютизма в Англии и Франции «невозможно вывести никаких заключений, которые могли бы быть применены к нашему образу правления». «В Англии, - говорил он, - власть королевская страшно слаба, а между тем ей отдают величайшие почести. У нас — наоборот» [73]. Еще больше, по мнению Спасовича, отличается от русского самодержавия французский абсолютизм. «Нет ничего общего между абсолютизмом, возникшим на облитой кровью /66/ мостовой при обстоятельствах, неблагоприятных ему, в стране, привыкшей к свободе, и нашим правлением, которое, по крайней мере, в последние 15 лет, делает совершенно противоположное тому, что творил французский абсолютизм: уничтожило крепостное состояние, создало либеральные учреждения, упрочило закон, поставило на ступень его независимый суд, открыло публике тайны государственных финансов… Больше мне говорить запрещает чувство приличия. Я боюсь, чтобы меня не заподозрили в тонкой лести…» [74]

Не согласиться с таким суждением – значило бы невыгодно представить российский абсолютизм. Согласиться же — значило оправдать Щапова. Он и был оправдан.

На знаменитом процессе нечаевцев в Петербургской судебной палате (1 июля — 11 сентября 1871 г.) [75] Спасович защищал одного из четырех главных обвиняемых [76] А. К. Кузнецова, а также П. Н. Ткачева и Е. Х. Томилову. Перед открытием процесса, 30 июня, все защитники собрались у Спасовича, «чтобы потолковать о способе ведения дела и о плане защиты» [77]. Судя по тому, что и как говорили они на суде, у них были согласованы три линии защиты: юридический разбор и опровержение слабых мест обвинительного акта; умаление значимости (и, стало быть, опасности для государства) революционных сил; раскрытие, отчасти даже поэтизация нравственного облика подсудимых. Первую и (надо признать: к огорчению подсудимых) вторую линии наиболее сильно и ярко проводил Спасович.

В трех своих защитных речах на процессе нечаевцев «король адвокатуры», хотя и признавал, что в современном русском «политическом климате» думающий молодой человек «по необходимости делается социалистом», но изображал этот «русский социализм» не опасным для власти и преходящим. «Вам случалось, господа судьи, — говорил Владимир Данилович, — живать в деревне в мае и в июне, когда являются комары бесчисленными толпами. Они неприятны. Но что бы вы сказали тому, кто задумал бы их истреблять целыми массами в известной местности? — истребить одного, являются тысячи других. Ведь всякому известно, что придет июль, и все комары пропадут сами собою, потому что изменятся климатические условия. И вот, я думаю, что по политическому календарю России был май в начале шестидеся- /67/ тых годов, что в настоящее время мы переживаем июнь и что, даст Бог, доживем и до июля» [78].

При этом Спасович резко отделил нечаевцев от самого С. Г. Нечаева, которого он представил как «олицетворение моровой язвы», ибо он «всюду приносил заразу, смерть, аресты, уничтожение», а его идеал, возглашенный в «Катехизисе революционера», — это, по словам Спасовича, «всеобщий кавардак, представление света» с целью «поставить вверх дном все существующее, точно метлой вымести все высшие классы и заварить такую кашу, не только российскую, но даже европейскую <…>, которую и через 50 лет не расхлебали бы наши потомки» [79]. Нечаевцы же шли за Нечаевым единственно с целью посвятить себя делу освобождения народа, «побороть эксплуататоров», т. е. из «прекрасных, преблагородных» побуждений [80]. О мистификации, иезуитстве, безнравственности нечаевщины они, как правило, даже не знали (в одном Нечаев их обманул, другое скрыл). Пресловутый «Катехизис революционера» вообще не читался в организации, потому, что «если бы читался, то произвел бы самое гадкое впечатление»; сам Нечаев никому не внушал, «что людей нужно надувать (параграфы 14 и 19 «Катехизиса». — Н. Т.), потому что в таком случае кто же бы согласился, чтобы его заведомо надули?» [81]

Блистательная, хрестоматийная речь Спасовича на процессе нечаевцев в защиту А. К. Кузнецова надолго стала примером сочувственного анализа его мировоззрения, психологии и нравственности[82]. Владимир Данилович показал, как в обществе, раздираемом социальными антагонизмами, естественно формируется из людей, подобных Кузнецову (т. е. молодых, романтически настроенных, сострадающих всем «униженным и оскорбленным»), тип социалиста и радикала. Сам по себе этот тип не представляет «ничего вредного для государства». Вредно и опасно разрушительное воздействие на него со стороны фанатиков социализма, экстремистов, вроде Нечаева. «Кузнецов был социалист и радикал, с этих обеих сторон и прихлопнул его Нечаев» [83].

Эту речь Спасовича такой авторитет в области судебного красноречия, как почетный академик К. К. Арсеньев, в 1871 г. назвал «непрев- /68/ зойденным до сих пор образом русского ораторского искусства» [84] и через 40 лет подтвердил этот отзыв.

Выступления Спасовича и других защитников на процессе нечаевцев возвысили репутацию адвокатуры в глазах российского общества. Ф. И. Тютчев писал дочери, А. Ф. Аксаковой (жене И. С. Аксакова): «Я был поистине восхищен талантом некоторых адвокатов, например князя Урусова и Спасовича» [85]. Но власть после процесса нечаевцев приняла меры к ужесточению контроля за политическими процессами вообще и за выступлениями адвокатуры в частности, учредив в 1872 г. (вопреки духу и самой букве Судебных уставов 1864 г.) специальное Особое присутствие Правительствующего сената (ОППС) по политическим делам.

На первом по времени процессе в ОППС — по делу долгушинцев (9-15 июля 1874 г.) [86] — защитники во главе с В. Д. Спасовичем выступили неудачно, попытавшись ради смягчения приговора изобразить долгушинскую, революционно-народническую пропаганду малозначащей и безвредной. Спасович, и ранее прибегавший к такому приему, задал тон этой линии защиты. «Она, — говорил он о пропаганде долгушенцев, — походит на то, как если бы человек двадцать, тридцать, сто или более отправились на берег Невы и стали дуть на воду с тем, чтобы произвести волнение и всколыхнуть водяную поверхность» [87]. Поскольку другие защитники (Е. И. Утин, Л. А. Куперник, В. П. Гаевский) держались, более или менее, той же линии, это вызвало неудовольствие подсудимых и дало повод П. Л. Лаврову упрекнуть из эмиграции всех защитников в том, что они «помогли правительству раздавить своих клиентов <…>, унижая в глазах судей их убеждения, унижая их деятельность, унижая их личности» [88].

Зато, к чести адвокатуры, она достойно — смело, без оглядки на правящие «верхи» и не боясь солидарности с подсудимыми в принципиальных вопросах, — выступила на одном из крупнейших процессов того времени, по делу «50-ти» (ОППС, 21 февраля — 14 марта 1877 г.). Здесь судились народники-пропагандисты из т.н. «кружка москвичей». Все они обвинялись (с непременными натяжками и домыслами) в под- /69/ готовке «ниспровержения» существующего государственного строя[89]. Защита была представлена почти столь же ярко, как на процессе нечаевцев: В. Д. Спасович, В. Н. Герард, Г. В. Бардовский, А. А. Ольхин, В. О. Люстиг, А. Л. Боровиковский и другие, всего — 15 адвокатов.

До начала суда вновь, как и перед судом по делу нечаевцев, по инициативе Спасовича провели совещание — на этот раз в камере подсудимого И. С. Джабадари (одного из лидеров «москвичей») — и согласовали с обвиняемыми план защиты. Было решено не признавать перед судом наличия революционной организации (так обычно и поступали русские революционеры до «Народной воли») и защищать каждого из подсудимых вне всякой связи с кем-либо из «50-ти» [90].

Народники, судившиеся по делу «50-ти» (подчеркиваю: еще не террористы!), были молоды[91], причем среди них оказались 16 женщин, не по-женски стойких и с чисто женским обаянием. На публику и тем более на их адвокатов они производили отрадное впечатление. «Все речи защитников были проникнуты глубоким сочувствием к подсудимым» [92], — вспоминала Вера Фигнер, бывшая тогда в зале суда среди публики (на правах родственницы подсудимой Лидии Фигнер, ее сестры).

Правда, Спасович, верный себе, и теперь умалял деятельность народников, уподобив их «муравейнику, который задался бы целью разрушить Монблан». Однако он же капитально опровергал «криминалистическую мифологию» обвинения [93] — и вообще, и в частностях. «Если есть движение, — говорил Владимир Данилович, — то потому, что действуют и орудуют злоумышленники, которые задумали, распространили, согласили произвели все, чего маленький отрывок прошел перед вами на суде. Такова теория обвинительного акта. По этой теории реформация произошла только потому, что появился Лютер; революции французской не было бы, не будь Мирабо». Каждый из 50 «злоумышлеников» обвинялся в политическом заговоре, даже если собранные против него улики не имели в себе ничего политического. Так, В. Г. Георгиевский, по мнению Спасовича, был «положительно виновен» только «в проживании по чужому паспорту», т. е. в пре- /70/ ступлении, «по которому значительную часть населения России, всю Русь беспаспортную и бродячую можно перевести в политические преступники», и за которое он даже «судиться в Особом присутствии не может» [94].

Мало того что Спасович и его товарищи по защите на этом процессе разоблачали «мифологию» обвинения. Они — впервые в стенах царского суда! — демонстративно солидаризировались с подсудимыми в осуждении деспотизма «верхов». Когда, 9 марта 1877 г., рабочий Петр Алексеев произнес историческую речь с пророческой концовкой («Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»), не только подсудимые, но и адвокаты прямо в зале суда горячо поздравляли его, причем Спасович взволнованно крикнул: «Это народный трибун!» [95] «Адвокаты неприличны» [96], - с раздражением заключил 15 марта 1877 г. (на другой день по окончании процесса) влиятельный министр П. А. Валуев.

Валуев в те дни едва ли мог представить себе, до какого градуса «неприличия» доведут себя адвокаты на грандиозном процессе «193-х» (ОППС, 18 октября 1877 г. — 23 января 1878 г.) — самом крупном из всех политических процессов, когда-либо бывших в России[97]. Но к тому их вынудили суд и прокуратура. Обвинительный акт выставлял почти две сотни мирных пропагандистов из 40 различных кружков участниками единого кровожадного «сообщества», вознамерившегося не только «ниспровергнуть существующее государственное устройство», но и «перерезать всех чиновников и зажиточных людей» [98], а доказательную базу такого обвинения составили доносы, показания специальное подобранных и «обработанных» свидетелей, измышления и подлоги.

Собравшийся на процессе, как на парад, едва ли не весь цвет отечественной адвокатуры, естественно, восстал против такого попрания элементарных основ судопроизводства. В. Д. Спасович и Д. В. Стасов, П. А. Александров и Е. И. Утин, Г. В. Бардовский и В. Н. Герард, Н. П. Карабческий и А. Я. Пассовер, В. О. Люстиг и П. А. Потехин, А. Н. Турчанинов и Е. И. Кедрин и другие адвокаты выступили эмоционально и юридически безупречно.

/71/ На первом же заседании, открывшемся в столь тесном помещении, что там, кроме судей, подсудимых и адвокатов, едва ли могли уместиться в качестве публики человек 30-40, Спасович от имени всей защиты потребовал «перенести заседания в другое помещение, где бы публичное производство суда могло совершаться беспрепятственно». Он заметил, что даже «в заседание при закрытых дверях допускается по 622-й статье Устава уголовного судопроизводства своего рода публика, состоящая из родственников или даже просто знакомых подсудимых (по трое на каждого, следовательно 591 человек на 197 подсудимых [99])», значит, «в заседание при открытых дверях должно быть допущено не меньшее число посторонних» [100]. Суд отклонил требование защиты, превратив таким образом судебный процесс, объявленный публичным, фактически в закрытый.

В таких условиях Спасович и его коллеги протестовали против обвинения, когда арестовывали людей ни за что, привлекали к дознанию без улик и даже «толковали людям закон так, что в случае сознания они будут освобождены», а потом сознание использовали как улику [101]. В резких выражениях («слышали звон, но не знают, где звонят», «с нами играют в прятки») «король адвокатуры» вскрывал юридические несообразности обвинительного акта вроде следующей: «Я полагаю, что признаков кружка во всяком случае два — число и связь. Здесь же приводят примеры гениального пренебрежения даже числом до того, что являются кружки, состоящие из одного человека: например, Воронцов, другой Робинзон Крузо» [102]. Словом, как заявил Спасович в собрании петербургских адвокатов вскоре после суда, защита на процессе «193-х» «вела траншеи, пробивала бреши и разнесла голыми руками, кирпич за кирпичом, все строение обвинительного акта» [103]. Заключительным аккордом столь смелого, небывалого дотоле по солидарности с обвиняемыми выступления защиты прозвучала филиппика присяжного поверенного П. А. Александрова по адресу устроителей процесса: «Вспомнит их история русской мысли и свободы и в назидание потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их к позорному столбу!» [104]

Такое поведение защиты на политическом процессе было воспринято в оппозиционных самодержавию кругах как образцовое. Об /72/ этом свидетельствуют и воспоминания современников [105], и сохранившаяся в секретном архиве III отделения перлюстрированная переписка. «В грандиозном политическом процессе защитники держали себя превосходно» [106], — писал, например, московский студент Алексей в Архангельск некой А. Г. Ивановой, причем выделял имена Александрова, Спасовича, Утина.

Зато власти обрушили на «расходившихся говорунов» адвокатуры [107] громы и молнии. Петербургский градоначальник Ф. Ф. Трепов негодовал: «Их неприличность превосходит всякое вероятие» [108]. Всеподданнейший доклад III отделения от 19 ноября 1877 г. источал желчь: «Поведение многих из защитников указывало, что они как бы солидарно с обвиняемыми порешили глумиться над судом и правительственною властью» [109]. Суд, правда, внял доводам защиты и оправдал 90 человек из 190 подсудимых [110], но Александр II своей властью отправил 80 из оправданных в ссылку. Когда же озлобленные таким оборотом дела Народники предприняли первые акты «красного» террора, ранив (но не убив!) петербургского градоначальника и трех жандармов, царь с 19 июля 1878 г. передал политические дела в ведение военных судов, дабы решать такие дела «по законам военного времени» [111]. Теперь смертные приговоры народникам с расстрелами, а после того как Александр II повелел, вместо расстрелов, «назначать повешение» [112], с виселицами стали обычным явлением, что лишь стимулировало «красный» террор.

В таких условиях с 1878 г. на политических процессах в России судились преимущественно террористы, действиях которых Спасович категорически осуждал. Может быть, отчасти по этой причине он до 1882 г. в процессах против террористов вообще не участвовал. Особняком стоит дело старшего техника при Петербургском градоначальнике генерал-майора К. И. Мравинского [113] в Петербургской судебной палате /73/ 25-29 ноября 1881 г. Палата судила генерала «за бездействие власти». Обвинял прокурор Н. В. Муравьев, только что составивший себе блестящую карьеру на пяти виселицах по делу 1 марта 1881 г. [114]

Мравинскому и двум его помощникам инкриминировался «недогляд»: во время технического осмотра сырной лавки Кобозевых на Малой Садовой улице они не обнаружили в ней народовольческого подкопа с целью цареубийства.

Самого Мравинского защищал Спасович. Он построил защиту на доказательстве непреложного тезиса: Мравинский действовал законно. В его компетенцию входил именно осмотр, причем только технический, а не обыск. «Соверши этот обыск не имеющий права делать его Мравинский, — рассуждал Спасович, - то по 2-й части 349-й ст. Он подлежал бы строгому выговору или отрешению от должности» [115]. Поплатились бы по закону за «превышение власти» и его помощники. Таким образом, «в сущности, — заключал Спасович, — они судятся за то, что не произвели обыска, т.е. действия, заведомо противозаконного».

Обе речи Спасовича в защиту Мравинского — и на суде, и при обжаловании приговора в Сенате — проникнуты пафосом и культом законности. Призывая царских юристов «не кидаться вспять в бесформенный произволу и дикую силу» [116], «король адвокатуры» восклицал: «Сохрани Боже нас от превращения органов администрации в розыскные органы — то-то будут оргии розыска!» [117]

Суд, однако, пошел на поводу у Муравьева, признав (вопреки закону!) всех подсудимых виновными, а Сенат кассировал обвинительный приговор только одному из помощников Мравинского приставу П. П. Теглеву. Мравинский же был сослан на житье в Архангельскую губернию.

Именно беззакония, чинимые царскими юристами, и стремление в любой ситуации защищать закон побудили Спасовича включиться в защиту «государственных преступников», обвиняемых даже в самых крупных террористических актах (либо в «умысле» на них), вплоть до цареубийства.

/74/ Так, на процессе «20-ти» (ОППС, 9-15 февраля 1882 г.), где вновь усердствовал и добился очередных десяти смертных приговоров Н. В. Муравьев, а суд, по словам Спасовича, был «защищен двойной броней и от юридических доводов защиты, и от воззвания к чувству человечности» [118], Владимир Данилович сумел спасти своего подзащитного, члена Исполнительного комитета партии «Народная воля» М. Н. Тригони от смертного приговора. Во-первых, он привлек внимание суда к достоинствам личности подсудимого (кстати, племянника одного из классиков нашей литературы К. М. Станюковича), подчеркнув при этом, что необходимо смотреть на подсудимых не только со стороны нарушения закона, но и со стороны нравственной — «конечно, не с точки зрения нравственности Департамента государственной полиции, а нравственности общечеловеческой» [119]. Вместе с тем Спасович артистически использовал отсутствие против Тригони должных улик. Правда, он при этом, по обыкновению, несколько шаржировал своего подзащитного (к его и других подсудимых неудовольствию), но тем убедительнее для суда выглядел избранный защитником прием.

Вот как вспоминал об этом сопроцессник Тригони М. Ф. Фроленко: «Указывая на плотную, широкую в плечах фигуру Тригони, Спасович обратился к судьям с риторическим вопросом: “Ну, можно ли верить показаниям Меркулова (предателя.  — Н. Т.), что Тригони вел подкоп под Малую Садовую, когда в этот подкоп надо было пролезть через очень узкое отверстие? Размеры отверстия вам известны. Такая махина, - вновь характерный жест в сторону Тригони, - наверняка застряла бы там!”» [120].

На следующих процессах народовольцев («17-ти» в 1883 г., «14-ти» в 1884 г., «21-го» в 1887 г.) Спасович неизменно разрушал и, при случае, даже осмеивал предвзятость юридической базы обвинения. «Ошибка обвинения, — говорил он на процессе “17-ти”, — заключается в том, что сообщество, по его понятиям, — дело окончательно решенное прежними приговорами, которые уже вырыли большую и глубокую площадь, имеющую готовое отверствие (“шахту”, как выразился Спасович далее в этой же речи. — Н. Т.), и в это готовое отверстие надлежит уложить всех нерешенных еще сообщников. Коль скоро можно установить, что они когда-либо и где-либо приходили с сообществом в соприкосновение, то и баста, то и придется /75/ укладывать их в эту рамку. Она составлена по статье 242-й Уложения, а статья 242-я допускает одну только меру для сообщников — смертную казнь».

Здесь же Спасович осудил и манеру царских юристов на каждом процессе «Народной воли» выставлять исходным пунктом обвинения цареубийство 1 марта 1881 г.: «Не для настоящего процесса, так для будущего пойдет впрок, если судебная практика перестанет производить все будущие процессы от цареубийства 1881 г., как не производятся <…> все дела об убийстве от убиения Авеля Каином» [121]. Более того, он предостерегал суд от избытка смертных приговоров: “излечение не достигается казнями» [122].

Владимир Данилович защищал на процессе «17-ти» юную супружескую чету — 25-летних Александра и Розу Прибылевых. Он стремился вывести своих подзащитных из-под каторжного приговора, и его юридические аргументы были неотразимы. Поскольку цель причастности Прибылевых к динамитной лаборатории «Народной воли» точно не была установлена, Спасович доказывал, что их преступление нужно квалифицировать не по 241-й, а по 249-й ст., а под 250-ю ст. вполне и безусловно, так как не только преступление не дозрело и не только было открыто заблаговременно, так что ни покушений, ни смятений, ни других вредных последствий не произошло, но и сама цель бунтовщическая лелеема была только как нечто весьма и весьма отдаленное; виновные готовились к бунту, но не условились приступить к исполнению и действовать насильственно, — значит, не подходят даже под 1-ю часть ст. 250, а только под 2-ю часть, присовокупленную законом 4 июня 1874 г., смягчившим значительно драконовскую суровость первоначальной 250-й ст. [123], вплоть до ссылки на житье.

Суд пренебрег аргументами Спасовича и определил супругам Прибылевым по 15 лет каторги. Но это был самый мягкий на процессе «17-ти» приговор.

/76/ Даже во второй половине 1880-х годов Спасович не уставал разоблачать судебный произвол. На процессе «21-го» (Петербургский военно-окружной суд, 26 мая — 5 июня 1887 г.) он вновь изобличил царских юристов в стремлении буквально подмять каждого обвиняемого под принадлежность к «Народной воле»: «Все без исключения подсудимые, а их — 21, привязаны, прикручены, пригвождены» к партии; она «является в обвинительном акте как подсудимый, как субъект, вина которого раз навсегда установлена по 249-й ст. Уложения», и к ней «юридически приобщается всякий <…>, хотя бы он был виноват только советом, пособничеством или даже недонесением. В любом случае он повинен смерти» [124].

Спасович отметил здесь и необъективность заранее подобранных свидетелей обвинения (большей частью из «казенной публики»: дворников, полицейских, филеров), число которых на процессе «21-го» составило внушительную цифру — 143 [125]. В частности, он иронизировал над тем, что их опять, как и на предыдущих процессах, возглавляет Г. Д. Гольденберг — «главный по этому делу свидетель, классически вызываемый всякий раз как живой, хотя он умер в 1880 году» [126].

Характерно для Спасовича-адвоката, что он, принципиально осуждавший «красный» (как, впрочем, и «белый») террор, не только защищал предусмотренные законом юридические права своих подзащитных, но и открыто выражал свою симпатию к нравственным качествам того или другого из них. «Крупный, мощный, влиятельный человек, — так говорил он на процессе “17-ти” об одном из лидеров “Народной воли” М. Ф. Грачевском [127]. — <…> Перед нами он изобразил себя во всей силе своих непоколебимых убеждений… Выдающееся по уму и энергии лицо» [128]. На процессе польской социалистической партии «Пролетариат» 1885 г. после яркой программной речи (со скамьи подсудимых) лидера этой партии Л. С. Варыньского «взволнованный Спасович подбежал к нему и долго жал ему руки» [129], а на процессе «21-го» обратился к судьям с такими словами о народовольцев П. Ф. Якубовиче (для которого прокурор требовал /77/ смертного приговора): «В нем чувство чести, в нем есть прекрасные нравственные задатки. Скажите по совести, мыслимо ли снять голову с этих плеч?» [130].

Последний раз Спасович выступил защитником по политическому делу в Сенате, поддержав кассационную жалобу пяти ссыльных народовольцев и члена народнического общества «Черный передел», классика украинской поэзии П. А. Грабовского на приговор Иркутского губернского суда от 8 ноября 1891 г. Обвиняемые, ранее сосланные в Сибирь по разным делам, составили за своими подписями и разослали в редакции петербургских газет, а также министру внутренних дел заявление «Русскому правительству». Они протестовали против расправы, учиненной карателями над жертвами т. н. якутской трагедии, когда были расстреляны, заколоты штыками и повешены девять политических ссыльных за коллективное сопротивление охранникам [131]. Суд инкриминировал авторам заявления принадлежность к одному и тому же «преступному сообществу», а главное, «сочинение и распространение воззвания к бунту» [132] и приговорил каждого к 4 годам каторги.

Спасович опроверг оба пункта обвинения. Он подчеркнул, что за принадлежность к «преступным сообществам» («Народной воли» и «Черного передела») обвиняемые уже были наказаны ссылкой в Сибирь, и другой раз снимать с них кожу за то же нельзя, по принципу «non bis in idem» [133], а нового сообщества они не составляли: «Одно сосуществование и общение друг с другом никогда не могло бы быть признано равносильным факту образования ими сообщества, как не доказывает этого одновременное пребывание многих лиц в тюрьме». Что же касается второго пункта обвинения, то Спасович показал его абсурдность: обвиняемые «не такие дураки и идиоты, какими их изображает суд, т. е., задумав бунт и взывая к нему, они оповестили прежде всего о том г. министра»; их письмо «есть не воззвание, а заявление» [134]. Сенат согласился с доводами адвоката и отменил каторжный приговор. Так, на победной ноте, Спасович завершил свои выступления в качестве политического защитника.

«Спасович-историк» и «Спасович-литературовед» — перспективные темы для специальных исследований. Впрочем, историк и литературовед в нем превосходно сочетались. Ему принадлежат и чисто ис- /78/ торические труды — например «Новейшая история Австрии» [135] (хотя в основном и пересказанная с книги А. Шпрингера, не переводившейся на русский язык [136]) и «Жизнь и политика маркиза Велепольского» (СПб., 1882). Но все-таки особенно хорош он был как историк литературы, автор вдохновенного «Очерка истории польской литературы» [137] и (в соавторстве с А. Н. Пыпиным — двоюродным братом Н. Г. Чернышевского и будущим академиком) фундаментальной «Истории славянских литератур» в 2 томах [138], о которой И. С. Тургенев так отозвался в письме к П. В. Анненкову от 28 февраля 1866 г.: «Я с истинным наслаждением прочел их “Историю” и готов почти под каждое слово подписаться» [139].

Перу Спасовича принадлежат такие яркие статьи и тексты речей об А. С. Пушкине, М. Ю. Лермонтове, И. С. Тургеневе [140], В. С. Соловьеве, В. Шекспире, Д. Байроне, А. Мицкевиче, аналитический «Взгляд на русскую литературу, на ее главные органы и партии в конце 1858 года». Долгое время он возглавлял в Петербурге Шекспировский кружок, куда входили А. Ф. Кони, С. А. Андреевский, К. К. Арсеньев, А. И. Урусов и другие юристы, литераторы, артисты [141].

Как личность Спасович резко выделялся среди своих коллег, знакомых, друзей шокировавшим их совмещением русского и Польского начал. В. И. Танеев считал, что он был «страстный поляк, поляк с головы до ног» [142]. А. Ф. Кони выразился еще энергичнее: «Спасович все-таки полячище и при случае действует как Валленрод» [143]. Думается, однако, ближе к истине другое мнение: «Мы найдем единственное примирение в этом вопросе, сказав, что Спасович был вообще “большой славянин”, в самом лучшем и прогрессивном значении этого слова» [144]; «Оба отечества (т.е. Россия и Польша. — Н. Т.) с гордостью признают его своим, хотя долго считали “не нашим”» [145]. Вот характерный факт. В сентябре 1879 г. Спасович выступил с речью на торжествах в Кракове по случаю /79/ 50-летнего юбилея литературной деятельности автора 78-томного цикла исторических романов Ю. И. Крашевского, изгнанного в 1863 г. из России. По агентурным данным Департамента полиции, Владимир Данилович в этой речи «доказывал необходимость того, чтобы поляки, находящиеся в России, всеми зависящими от них мерами проводили в коренном русском обществе сознание необходимости скорейшей конституционной реформы» [146].

Оригинальность Спасовича выражалась и в том, что он прожил всю жизнь бобылем. «Я человек не семейный, всегда был одинокий, — писал он о себе в Последний год жизни. — Я жил только общественными событиями моей эпохи» [147]. При этом никогда — с юных лет до конца своих дней — Владимир Данилович не изменял аскетическому образу жизни. «Он был в большой нужде, — вспоминал о молодом Спасовиче В. И. Танеев. — Но он умел переносить ее. Даже впоследствии, когда он стал присяжным поверенным, сначала имел довольство, а потом богатство, он остался так же умерен и так же скромен, как всегда» [148].

Облик Спасовича запечатлен в портретах, созданных классиками отечественной живописи и скульптуры. О самом знаменитом из них, живописном портрете работы И. Е. Репина В. О. Ключевский оставил в своей записной книжке такой отзыв: «Портрет Спасовича – не портрет, а биография» [149]. Сохранился (в Музее-квартире И. И. Бродского в Петербурге) и рисунок Репина с изображением Спасовича. А вот портрет Владимира Даниловича, написанный в 1886 г. другим корифеем живописи Н. А. Ярошенко и представленый на XIV передвижной художественной выставке, «пропал и даже не вопроизводился» [150]. Наконец, два скульптурных портрета Спасовича выполнил в середине 1890-х годов ученик великого М. М. Антокольского И. Я. Гинцбург [151].

Владимир Данилович Спасович скончался на 78-м году жизни 26 октября 1906 г. в Варшаве. Так «два отечества» соединились в его биографии: родившийся в России, он умер в Польше. Отечественная адвокатура потеряла в его лице общепризнанного вождя и учителя. Один из авторитетнейших в стране присяжных поверенных О. О. Грузенберг так и говорил о нем на собрании петроградской адвокатуры /80/ 17 апреля 1916 г.: «Великий, пока еще не превзойденный общий наш учитель» [152]. Только он «король» российской адвокатуры, как никто другой, был вправе публично и гордо заявить от имени всего адвокатского сословия: «Мы не искали крестов, мы не получали медалей за храбрость, но мы кое-что сделали, не щадя живота, о чем можно судить индуктивно по тому вою целых стай шакалов, которые тоскуют о вырванной из их пасти добыче. Мы пришлись не по нраву всей фарисейской синагоге, мы стали костью в горле не одной высокопоставленной особе, эти особы охотно бы съели нас, но не лезет — удавишься!» [153]

Примечания

• 1. См.: Васьковский Е. В. Организация адвокатуры. СПб., 1893. Ч. 1. С. 336; Андреевский С. А. Драмы жизни. Пг., С. 615; Винавер М. М. Недавнее. Воспоминания и характеристики. Пг., 1917. С. 2; Грузенберг О. О. О петроградской адвокатской громаде. Пг., 1916. С. 7.
• 2. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1981. Т. 22. С. 57.
• 3. Родичев Ф. И. В. Д. Спасович // Право. 1901. №23. Стб. 1127.
• 4. Андреевский С. А. Избранные труды и речи. Тула, 2000. С. 312 (речь по случаю 25-летия адвокатской деятельности В. Д. Спасовича).
• 5. См.: Кони А. Ф. В. Д. Спасович // Собр. соч.: В 8 т. М., 1968. Т. 5; Родичев Ф. И. В. Д. Спасович // Право. 1901. №23; Чубинский М. П. Памяти В. Д. Спасовича // Вестник Европы. 1909. №1-2; Смолярчук В. И. В. Д. Спасович: ученый-юрист, литератор // Советское государство и право. 1982. №10; Скрипилев Е. А. В. Д. Спасович – “король русской адвокатуры” // Государство и право. 1995. №7 (расширенный вариант этой статьи, под тем же названием, издан в 1999 г. отдельной брошюрой).
• 6. Спасович В. Д. За много лет. СПб., 1872. С. 9
• 7. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Юб. изд. Т. 34. С. 179.
• 8. См. Об этом: Спасович В. Д. Соч. СПб., 1890. Т. 3. С. 1.
• 9. Спасович В. Д. Избранные труды и речи. Тула, 2000. С. 393.
• 10. Ляховецкий Л. Д. Характеристика известных русских судебных ораторов с приложением избранной речи каждого из них. СПб., 1897. С. 233.
• 11. Николадзе Н. Я. Воспоминания о 60-х годах // Каторга и ссылка. 1927. №4. С. 48.
• 12. См. там же. С. 34.
• 13. Спасович В. Д. Застольные речи [от 16 марта 1893 г. и 29 апреля 1901 г.]. Лейпциг, 1903. С. 79, 97.
• 14. Георгиевский А. И. Краткий исторический очерк правительственных мер и предначертаний против студенческих беспорядков. СПб., 1890. С. 4.
• 15. Это о нем Ф. И. Тютчев сочинил такую эпиграмму:
  
  Он прежде мирный был казак,
  
  Теперь он попечитель дикий…
• 16. Спасович В. Д. За много лет. С. 27.
• 17. Казематы крепости были тогда переполнены студентами. Чья-то смелая рука начертала в те дни на крепостной стене: “Петербургский университет”.
• 18. Подробно об этом см.: Смолярчук В. И. Гиганты и чародеи слова. М., 1984. С. 228 – 229.
• 19. См.: Справочный указатель по программе издания “История русской адвокатуры”. Пг., 1914. С. 79.
• 20. См.: Спасович В. Д. Сочинения. СПб., 1889 – 1092. Т. 1 – 10.
• 21. Танеев В. И. Детство. Юность. Мысли о будущем. М., 1959. С. 364 –365.
• 22. Ляховецкий Л. Д. Указ. соч. С. 235.
• 23. Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 113.
• 24. «Червонец отдать не жаль за такое слово, как за пушкинский стих», – писал об этом П. Сергеич (П. С. Пороховщиков) в кн. «Искусство речи на суде» (М., 1988. С. 26).
• 25. Спасович В. Д. За много лет. С. 447.
• 26. Спасович В. Д. Соч. Т. 6. С. 154.
• 27. Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1. С. 44.
• 28. Андреевский С. А. Драмы жизни. С. 613. Другой мастер слова О. О. Грузенберг вспоминал, что речь Спасовича «звучала как жемчуг, падающий на серебряное блюдо» (Грузенберг О. О. Вчера. Воспоминания. Париж, 1938. С. 44).
• 29. Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. С. 153.
• 30. Ляховецкий Л. Д. Указ. соч. С. 241.
• 31. Судебные речи известны русских юристов. 3-е изд. М., 1958. С. 591.
• 32. Тимофеев А. Г. Судебное красноречие в России. СПб., 1900. С. 75.
• 33. Спасович В. Д. Соч. Т. 5. С. 251.
• 34. Спасович В. Д. За много лет. С. 439.
• 35. Спасович В. Д. Соч. Т. 5. С. 249.
• 36. Там же. Т. 6. С. 74.
• 37. Там же.
• 38. Спасович В. Д. Соч. Т. 6. С. 854.
• 39. Спасович В. Д. За много лет. С. 338.
• 40. Там же. С. 355.
• 41. Спасович В. Д. Избранные труды и речи. С. 418.
• 42. В. Д. Спасович в его последних письмах // Вестник Европы. 1906. №11. С. 393.
• 43. Спасович В. Д. Соч. Т. 9. С. 270.
• 44. Спасович В. Д. Застольные речи. С. 41.
• 45. Спасович В. Д. За много лет. С. 432.
• 46. Спасович В. Д. Соч. Т. 6. С. 367. Читатель может оценить, сколь злободневно звучат сегодня это и следующее высказывание Спасовича.
• 47. Спасович В. Д. Соч. Т. 6. С. 369.
• 48. Танеев В. И. Указ. соч. С. 366.
• 49. Спасович В. Д. Семь судебных речей по уголовным делам (1877 – 1887). Берлин, 1900. С. 158.
• 50. Спасович В. Д. Застольные речи. С. 24.
• 51. Там же.
• 52. Там же. С. 26.
• 53. Спасович В. Д. Застольные речи. С. 25.
• 54. Танеев В. И. Указ. соч. С. 373. Ср.: Спасович В. Д. За много лет. С. 432.
• 55. Письма Сераковского к его «любимому другу» и «братишке» Спасовичу см. в кн.: К 100-летию героической борьбы “за нашу и вашу свободу”. М., 1964. С. 24.
• 56. Литератор И. П. Огрызко за участие в восстании 1863 г. был приговорен к смертной казни, замененной 20-летней каторгой. Ранее, в 1859 г., он издавал в Петербурге газету Slowo на польском языке, в которой сотрудничал Спасович. Душитель восстания 1863 г. М. Н. Муравьев, по слухам, досадовал: «Спасович больше его (Огрызко. – Н. Т.) виноват, но остался цел, потому что не попалось ни одной буквы, писанной его рукой» (Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. М., 1958. С. 177).
• 57. См.: ГАРФ. Ф. 109. 3 эксп. 1874. Д. 414. Т. 3. Л., 237.
• 58. Подробно об этом см.: Троицкий Н. А. В. Д. Спасович Фонд Вольной русской прессы // Исторический архив. 1999. №5.
• 59. Таганцев Н. С. Пережитое. Пг., 1919. Вып. 2. С. 51.
• 60. См.: ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив III отд. Оп. 1 Д. 1742. Л. 1-1 об. В этом деле собраны агентурные донесения о наблюдении за Спасовичем в 1869-1870 гг. В других делах (Там же. Оп. 1. Д. 888; Оп. 3. Д. 1045) хранятся подобные же донесения за 1876 – 1879 гг.
• 61. Доклады генерала-адъютанта А. Р. Дрентельна Александру II // Красный архив. 1930. Т. 3. С. 154.
• 62. Спасович В. Д. Застольные речи. С. 17.
• 63. Андреевский С. А. Драмы жизни. С. 615.
• 64. Нечаев и Нечаевцы. Сборник материалов. М.; Л., 1931. С. 186.
• 65. Салтыков-Щедрин М. Е. Полн. собр. соч. М., 1940. Т. 15. С. 369.
• 66. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 12. Кн. 2. С. 58 (письмо к М. М. Стасюлевичу от 30 марта 1879 г.).
• 67. См.: Спасович В. Д. За много лет. С. 423.
• 68. М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. 4. С. 109.
• 69. Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 12 т. М., 1982. Т. 12. С. 171 – 289. Л. П. Гроссман считал, что «знаменитый Фетюкович» буквально списан Достоевским с присяжного поверенного П. А. Александрова (Литературное наследство. 1934. Т. 15. С. 102 – 103). По-моему, гораздо точнее другая версия (см.: Утевский Б. С. Воспоминания юриста. М., 1989. С. 168): Достоевский пародировал в «Фетюковиче» именно В. Д. Спасовича, которого, кстати, и называли тогда не просто по фамилии, а с «титлом» – «знаменитый Спасович» (Чубинский М. П. Памяти В. Д. Спасовича // Вестник Европы. 1909. №1. С. 153; Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 113).
• 70. Герцоги Лейхтенбергские – члены царской семьи, потомки Евгения Богарне (пасынка Наполеона I) и вел. княжны Марии Николаевны (дочери Николая I).
• 71. См.: ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив III отд. Оп. 1. Д. 1742. Л. 3-4.
• 72. Там же. Оп. 3. Д. 1045. Л. 1-2.
• 73. Спасович В. Д. За много лет. С. 375.
• 74. Спасович В. Д. За много лет. С. 376-377.
• 75. См. об особенностях этого процесса в очерке «Д. В. Стасов».
• 76. Таковыми были участники (вместе с С. Г. Нечаевым) убийства И. И. Иванова – А. К. Кузнецов, Н. Н. Николаев, И. Г. Прыжков и П. Г. Успенский.
• 77. РГБ РО. Ф. 311. П. 12. Д. 6. Л. 1.
• 78. Спасович В. Д. За много лет. С. 447.
• 79. Там же. С. 418, 423, 429. Спасович сослался здесь даже на А. И. Герцена, который будто бы заявил Нечаеву: «Что это у вас, Сергей Геннадиевич, все резня на уме!»
• 80. Там же. С. 431, 432, 437.
• 81. Там же. С. 426, 427.
• 82. Полный текст ее см. там же (С. 418 – 442).
• 83. Там же. С. 434.
• 84. Арсеньев К. К. За четверть века (1871 – 1894). Пг, 1915. С. 29; История русской адвокатуры. Пг., 1914. Т. 1. С. 197.
• 85. Тютчев Ф. И. Соч.: В 2 т. М., 1980. Т. 2. С. 256. См. Также восторженный отзыв об адвокатах на процессе нечаевцев: Михайловский Н. К. Полн. собр. соч. СПБ., 1913. Т. 10. С. 25.
• 86. Долгушинцы – участники революционной-народнического кружка во главе с А. В. Долгушиным, пионеры массового «хождения в народ».
• 87. Спасович В. Д. Соч. Т. 5. С. 343.
• 88. [Лавров П. Л.] Процесс // Вперед! Лондон, 1874. Т. 3. С. 227.
• 89. Подробно о процессе «50-ти» см.: Троицкий Н. А. Крестоносцы социализма. Саратов, 2002. Гл. 6. §3.
• 90. См.: Джабадари И. С. Процесс «50-ти» // Былое. 1907. №10. С. 188-189.
• 91. Только 6 из них перешагнули 30-летний рубеж, а больше 30 человек не достигли и 25 лет.
• 92. Фигнер В. Н. Полн. собр. соч.: В 7 т. М., 1932. Т. 5. С. 184.
• 93. Среди прочих ужасов «москвичи» обвинялись в намерении учинить «поголовное избиение всего, что выше простого и притом бедного крестьянина» (Государственные преступления в России в XIX в. Ростов н/Д., 1906. Т. 2. С. 129, 130, 303).
• 94. Спасович В. Д. Соч. Т. 6. С. 128, 141 – 142.
• 95. Джабадари И. С. Указ. соч. С. 194.
• 96. Валуев П. А. Дневник 1877 – 1884 гг. Пг., 1919. С. 8.
• 97. Подробнее о нем см. здесь в очерке “Д. В. Стасов”.
• 98. Государственные преступления в России в XIX в. СПб., 1906. Т. 3. С. 9 – 10, 104, 241.
• 99. 197 подсудимых значились в обвинительном акте. К открытию суда 4 из них умерли.
• 100. РГИА. Ф. 1405. Оп. 539. Д. 112. Л. 6 об. Ср.: Стенографический отчет по делу о революционной пропаганде в империи. Заседания ОППС. СПб., 1878. Т. 1. С. 1 – 3.
• 101. См.: ГАРФ. Ф. 112. Оп. 1. Д. 800. Л. 108 об и сл.
• 102. Спасович В. Д. Семь судебных речей по уголовным делам. С. 15, 16.
• 103. Спасович В. Д. Застольные речи. С. 18.
• 104. РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 382. Л. 58 об.
• 105. См.: Чудновский С. Л. Из давних лет. М.; Л., 1934. С. 154; Чарушин Н. А. О далеком прошлом. М., 1973. С. 263; Литература партии «Народная воля». М., 1930. С. 45.
• 106. ГАРФ. Ф. 109. Секр. архив III отд. Оп. 1. Д. 711. Л. 1, 6-6 об.
• 107. См.: Дворжицкий К. А. 1 марта 1881 г. // Исторический Вестник. 1913. №1. С. 118 – 119.
• 108. РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 383. Л. 10 об.
• 109. ГАРФ. Ф. 109. 3 эксп. 1874. Д. 144. Ч. 16. Т. 1. Л. 551 об.
• 110. Трое умерли во время суда.
• 111. Подробно об этом см.: Троицкий Н. А. Безумство храбрых. М., 1978. С. 88 – 89.
• 112. Повеление Александра II главному военному прокурору империи В. Д. Философому от 12 мая 1879 г. Цит. По: Венедиктов Д. Г. Палач Иван Фролов и его жертвы. М., 1930. С. 27.
• 113. Константин Иосифович Мравинский (1828 – после 1900) – дед народного артиста СССР дирижера Е. А. Мравинского (1903 – 1988).
• 114. Современный адвокат А. Г. Кучерена славит Муравьева как «великого русского юриста» (Независимая газета. 2000. 31 октября. С. 8), а действительно великий русский юрист А. Ф. Кони собрал отзывы о Муравьеве в отдельную папку и на ней начертал: «Мерзавец Муравьев» (ГАРФ. Ф. 564. Д. 441. Л. 38).
• 115. Две речи Спасовича в защиту Мравинского см. в кн.: Спасович В. Д. Семь судебных речей по уголовным делам. С. 24 – 85.
• 116. «Старинный полицейский приставу, - говорил здесь Спасович, – ни на минуту бы не поколебался и не только бы в лавке пошарил, но и все бы в ней взрыл».
• 117. Спасович В. Д. Семь судебных речей… С. 84.
• 118. РГИА. Ф. 1410. Оп. 1. Д. 373. Л. 14.
• 119. Литература партии «Народная воля». С. 186.
• 120. Фроленко М. Ф. Собр. соч.: В 2 т. М., 1932. Т. 2. С. 145.
• 121. Спасович В. Д. Семь судебных речей… С. 88 – 89, 106.
• 122. Там же. С. 109.
• 123. Там же. С. 105 – 107.
• 124. Спасович В. Д. Семь судебных речей… С. 248 – 249.
• 125. См.: РГИА. Ф. 1405. Оп. 86. Д. 10939. Л. 333 – 337.
• 126. Спасович В. Д. Семь судебных речей… С. 250.
• 127. Член ИК «Народной воли» Михаил Федорович Грачевский 26 октября 1887 г. сжег себя в камере Шлиссельбургской крепости с очевидным намерением добиться такою ценой смягчения каторжного режима для своих товарищей и добился этого: режим был несколько смягчен, что позволило узникам Шлиссельбурга (Герману Лопатину, Николаю Морозову и др.) дожить до революции 1905 г., которая их всех освободила.
• 128. Спасович В. Д. Семь судебных речей… С. 92, 93, 96.
• 129. Там же. С. 272.
• 130. Кон Ф. Я. За 50 лет // Собр. соч. М., 1932. Т. 1. С. 191.
• 131. См. о ней: Якутская трагедия 22 марта 1889 г. М., 1925.
• 132. ГАРФ. Ф. 102. 7 д – во. 1889. Д. 139. Л. 3 и сл.
• 133. Не дважды за то же (лат.).
• 134. Спасович В. Д. Соч. Т. 7. С. 295, 297, 299 – 301.
• 135. В кн.: Спасович В. Д. За много лет. С. 460 – 665.
• 136. Springer A. Geschichte Oesterreichs seit dem Wiener Frieden 1809. Bd. 1 – 2. Leipzig, 1863-1865.
• 137. В кн.: Спасович В. Д. За много лет. С. 163 – 304.
• 138. СПб., 1865 (2-е изд.: 1879 – 1881).
• 139. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 6. С. 56.
• 140. Речь Спасовича на тургеневском обеде профессоров Петербургского университета 13 марта 1879 г. сам Иван Сергеевич назвал «блестяще» (Там же. Т. 12. Кн. 2. С. 58).
• 141. См. об этом: Шекспир и русская культура. М., 1965. С. 551.
• 142. Танеев В. И. Указ соч. С. 364.
• 143. Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. С. 95. Герой поэмы А. Мицкевича “Конрад Валленрод” – тип патриота, готового действовать коварно, как провокатор.
• 144. Андреевский С. А. Избранные труды и речи. С. 317.
• 145. Родичев Ф. И. В. Д.  Спасович // Право. 1901. №23. С. 1123.
• 146. Цит. по: Снытко Т. Г. Русское народничество и польское общественное движение (1865-1881 гг.). М., 1969. С. 110.
• 147. Спасович В. Д. Соч. Т. 9. С. 270.
• 148. Танеев В. И. Указ. соч. С. 365.
• 149. Ключеский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 351. Репинский портрет Спасовича написан в 1891 г. и хранится в ГРМ.
• 150. Порудоминский В. И. Н. А. Ярошенко. М., 1979. С. 91.
• 151. См.: Скульптор Илья Гинцбург. Воспоминания. Статьи. Письма. Л., 1964. С. 63, 273.
• 152. Грузенберг О. О. О петроградской адвокатской громаде. Пг., 1916. С. 7.
• 153. Спасович В. Д. Застольные речи. С. 18.