«Назад к Канту!», или Вирус неокантианства в российской юридической науке [Редактировать]

Устойчивым веянием в постсоветской теории и философии права стала «реабилитация» дореволюционных философско-правовых традиций. Так, в частности, в последние два десятилетия наблюдается широкий — почти ажиотажный — интерес к дореволюционным идеалистическим теориям права, один из основных источников которых — неокантианство. Неокантианские идеи и концепции привлекают внимание юристов и философов не только как предмет историко-философских изысканий, но и как резервуар актуальной методологии познания правовой реальности.

Количество текстов (монографий, статей, диссертационных исследований), посвященных неокантианским сюжетам русской дореволюционной философии права, значительно превышает число работ, посвященных ряду других, зачастую гораздо более влиятельных, концепций и направлений философско-правовой мысли XX века. Постсоветские авторы настаивают на том, что дореволюционные идеалистические концепции права в целом и неокантианские философско-правовые построения в частности обладают актуальным познавательным потенциалом, игнорирование которого крайне негативно сказалось на судьбе отечественной науки о праве. С восприятием этих идей связывается дальнейшее успешное развитие российской юриспруденции и философии права.

Если принять во внимание, что неокантианство давно вышло за пределы собственно философско-правовых штудий и в той или иной мере фундирует, хотя и нередко только имплицитно, большую часть пространства постсоветской юриспруденции и философии права[2], то сегодня впору констатировать своего рода «неокантианский бум» в постсоветском академическом правопонимании[3], подобно тому как в конце XIX — начале XX века наблюдался «неокантианский бум» в гуманитарных науках.

Здесь сделаю оговорку: термин «неокантианство» в контексте рассуждений о дореволюционной и современной российской теории и философии права будет использоваться мною в предельно широком значении[4]. Во всех случаях будет подразумеваться не существование неокантианской философско-правовой школы в строгом смысле (что было бы неоправданным преувеличением), а бытование в поле дореволюционного российского и современного постсоветского правопонимания неокантианских по общему генезису идейных и методологических «матриц», своего рода устойчивых познавательных «схем», которые активно эксплуатируются теоретиками и явно или неявно противопоставляются другим познавательным парадигмам.

Существование сильной неокантианской традиции в дореволюционной российской теории и философии права не нуждается в доказательствах. Неокантианские корни / познавательные установки / сюжеты прослеживаются в работах таких, в частности, невторостепенных для отечественной юридической и философской мысли фигур, как П. И. Новгородцев[5], Б. А. Кистяковский[6], П. Г. Виноградов[7], Б. П. Вышеславцев[8], В. М. Гессен[9], С. И. Гессен[10], C. А. Котляревский[11], И. А. Покровский[12], В. А. Савальский[13], А. Л. Саккетти[14], В. С. Соловьев[15]. Многие российские правоведы конца XIX — начала XX века прошли выучку в философских школах Германии и на разных этапах своего творчества находились под влиянием марбургского (П. Наторп, Г. Коген, Р. Штаммлер) или баденского (Г. Риккерт, В. Виндельбанд) неокантианства[16].

В ту эпоху неокантианство стало своего рода идейной купелью, в которую волей-неволей вынужден был окунуться почти всякий, кто решил посвятить себя академической карьере на поприще юриспруденции или философии права. Не случайно П. И. Новгородцев — один из наиболее авторитетных и последовательных[17] защитников неокантианских ценностей в русской дореволюционной философии права — в статье «О своеобразных элементах русской философии права», по сути, охарактеризовал современную ему западную философию права как неокантианскую[18]. Любопытно, что в 1924 году один из классиков теории права XX века (и один из наиболее авторитетных критиков юридического неокантианства), Е. Б. Пашуканис, также обратил внимание на преимущественно неокантианскую природу буржуазной философии права[19].

Русские ученики германских профессоров, зачастую обходясь весьма вольно с идейным багажом западного неокантианства, в целом демонстрировали приверженность ряду принципиальных, наиболее общих установок, которые в своем генезисе восходят к Канту, конституируют кантианский правовой дискурс и служат своего рода «маркерами» всех поколений «юридического» неокантианства. Отдавая себе отчет в неизбежных в таком случае теоретических потерях, очерчу самый общий «горизонт» этого неокантианского правопонимания:

 — наука о праве не может ограничиваться исследованием позитивного права (права как сущего), ее первостепенная задача — познание права как должного: постижение идеи права, поиск и обоснование правового идеала, фундаментальных правовых ценностей;

 — идеальное право (правовой идеал, фундаментальные правовые ценности) мыслится как принципиально не зависящее от сущего: оно выводится не из действительных закономерностей развития и функционирования общества и его политико-правовой сферы, а из некоторых доопытных и вневременных начал (интеллигибельной сущности права (идеи права), его трансцендентальных целей / природы самого разума, его априорных требований); так понимаемая теория права то и дело оказывается «филиалом» деонтологической этики;

 — априорные требования разума, или императивы деонтологической этики, в качестве фундаментальных, незыблемых правовых ценностей полагают автономную личность, свободу (понимаемую как свободу индивидуальной воли), справедливость и формальное равенство; эти ценности составляют основу естественного права / правового идеала (предшествующей опыту идеи права) — безусловного критерия оценки позитивного права;

 — единственной соответствующей требованиям разума формой политической организации общества признается правовое государство как власть, связанная правовым законом (то есть таким позитивным правом, которое не противоречит императивам естественного права / фундаментальным правовым ценностям); правовое государство, следовательно, мыслится как безусловный политический идеал, противопоставляемый всем видам неправовых режимов[20].

Этот идейный остов юридического неокантианства совершенно отчетливо, хотя и в разных вариациях, проступает в дореволюционных философско-правовых спорах конца XIX — начала XX века[21].

Не составит труда заметить, что такая мыслительная матрица без особых усилий накладывается и на большую часть пространства постсоветских философско- и теоретико-правовых дискуссий. Поиск и обоснование правового идеала, апология правового государства, естественных прав, свободы личности (в ее либеральном понимании) и формально-юридического равенства, реконструкция и ревизия соответствующей части философско-правового наследия прошлого — вот те «сверхзадачи», которые ставят перед собой сотни постсоветских исследователей политико-правовой мысли, теоретиков и философов права[22]. Разумеется, далеко не все из них осознают идейные корни этой традиции, и поэтому многие на поверку оказываются неокантианцами «стихийными». Таким образом, спустя семь десятилетий российская юриспруденция и философия права вернулись на круги своя.

Естествен будет вопрос о причинах гомологичности предреволюционного и постсоветского правового сознания, равно как и о релевантности «неокантианского поворота» логике научного правопонимания. В самом ли деле окрашенный неокантианством идеализм — единственное поле, на котором может плодоносить научное знание о праве? Ведь именно в этом нас стараются убедить современные российские ревнители естественных прав, правового государства, юридической свободы и формально-правового равенства[23]. В подтверждение своей правоты и неизбежности такого удела — быть философом и теоретиком права — значит, апеллируя к разуму, говорить о естественных правах и правовом государстве, — они ссылаются не только на «незаслуженно забытые» отечественные традиции, но и на современную западную философию и теорию права[24], многие известные представители которой действительно стоят на относительно близких к неокантианству позициях или в той или иной степени находятся под его влиянием (Д. Ролз, Р. Дворкин, Дж. Финнис, Л. Фуллер, О. Хеффе, Ю. Хабермас и другие).

Однако есть обстоятельства, которые дают основания сомневаться в научном характере этого «неокантианского ренессанса» и методологической ценности очерченных выше познавательных установок.

Дело в том, что неокантианская философия права уже в конце XIX — начале XX века — то есть в то самое время, когда она впервые оказалась широко востребованной в России, — в пространстве западной правовой науки не относилась к числу актуальных в научном отношении идейных построений.

Нет нужды в очередной раз доказывать: весь кантовский этический и правовой «априоризм» — это, в сущности, трагическая в своей исторической обреченности попытка спасения идеалов Просвещения — Свободы, Равенства и Братства, — попранных раннебуржуазной действительностью. Перед Кантом стояла трудная задача: разорвать до той поры казавшуюся очевидной связь между этими идеалами и дискредитировавшей себя в ходе первых буржуазных революций «природой человека» (которая ранее мыслилась в качестве их источника и основы) и найти для идеалов новый — теперь уже незыблемый — фундамент.

В условиях, когда еще не были (и не могли быть) открыты законы общественного развития, создающие объективные предпосылки для осуществления этих идеалов в самой исторической действительности[25], существовал только один рациональный путь реабилитации Свободы, Равенства и Братства: следовало укоренить их в самом Разуме — в априорном сознании долга. Именно этой возможностью и воспользовался Кант[26].

Хрупкость кантовских построений становилась все более очевидной по мере того, как буржуазный способ производства развертывал себя в истории. Уже Гегель осознает, что философия права должна оставить зыбкую почву априорных понятий и повернуться лицом к действительно существующему миру, который развивается по некоторым объективным законам и в котором поведение людей в правовой сфере определяется не априорными требованиями разума, а реальными потребностями и интересами.

Если Кант видел свою задачу в том, чтобы найти «источник суждений» о праве «в одном лишь разуме»[27], обосновать неразрывную связь между «истинным» правом и априорными требованиями разума и в конечном итоге установить неизменную «основу для возможного положительного законодательства»[28] («всеобщий критерий, на основании которого можно вообще различать правое и неправое»[29]), то Гегель — в том, чтобы выявить диалектические взаимосвязи между правом и всей противоречивой и развивающейся «тотальностью» общественного бытия[30]. Если Кант мыслил право в качестве самоопределения «свободной воли», то Гегель — уже в качестве воли, обусловленной этой «тотальностью» общественного бытия (в конечном счете — саморазвитием «абсолютного духа»). Таким образом, усилиями Гегеля дуализм «сущее / должное» был окончательно преодолен и если впоследствии и востребовался в научных[31] целях (формально-догматическая юриспруденция Г. Шершеневича, нормативизм Г. Кельзена, концепция права Г. Харта), то только в качестве частной, по определению ограниченной в своих возможностях познавательной стратегии.

Следующая революция в научном знании о праве была произведена марксизмом. Был открыт действительный основной «детерминант» права: место «абсолютной идеи» заняла социальная материя (производственные отношения). Кроме того, было уточнено и конкретизировано понимание «волевого» содержания права: право — это «возведенная в закон воля» господствующего класса, «содержание которой определяется материальными условиями жизни»[32] этого класса.

Огромное значение для науки о праве имело и открытие Марксом истинных законов существования социальных идеалов: с тех пор как была установлена необходимая взаимосвязь между логикой «движения» социальных идеалов и логикой развития способов производства материальных благ, кантовское учение об идеале, предполагающее выведение последнего из умозрительной идеи, утратило свое право притязать не только на истину, но и в значительной степени на идеологическую прогрессивность[33].

Примечание. Здесь и далее я исхожу из того, что предвосхищенная И. Кантом научная история понятий социального и правового идеала может развиваться только на почве марксизма. Научную основу понимания сущности и социальной динамики общественных/правовых идеалов составили, в частности, следующие марксистские открытия:

1) на статус неутопичного социального идеала может претендовать только такой образ желаемого общественного устройства, который согласуется с объективными закономерностями и тенденциями общественного развития, прежде всего — закономерностями развития производственных отношений. Истинный социальный идеал — предчувствие новых  — объективно возможных — производственных отношений.

2) истинный социальный идеал — это не только образ желаемого общества, но еще и обнаруживаемые в самом общественном бытии форма и способ общественно-исторической деятельности. Как сказал бы Маркс, это «действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние». Поэтому неутопичный идеал по мере приближения к нему «вовсе не отодвигается, подобно горизонту, снова и снова вдаль, в грядущее»[34] — он все с большей настойчивостью выявляется в деятельности социальных субъектов, общественных групп и классов. В противном случае «идеал так и останется неосуществимым “благим намерением”, разбивающимся о неодолимое упрямство “грубой” реальности»[35]. Неутопичный идеал «выступает как активная форма общественного сознания, организующая массу индивидуальных сознаний и воли вокруг решения одной, исторически назревшей задачи, проблемы»[36].

Ригидное поле европейской академической юриспруденции реагировало на все философско-правовые революции XIX века с довольно существенным запаздыванием, однако уже в конце XIX — начале XX века открытия Гегеля и Маркса отозвались в нем своеобразным «социологическим поворотом». В противовес формально-догматической и неокантианской метафизике начинает утверждаться новый познавательный тренд: новые поколения правоведов все более настойчиво заявляют о бесплодности поисков априорных правовых идеалов, недостаточности изучения «права в книгах» и необходимости исследования реально существующего — «живого» — права во всей его социальной обусловленности. При этом сферой действительного бытия права признается не существующий лишь в мышлении «идеальный правопорядок» («правовое государство») или установленный государством Закон, но общественные отношения, а его «генератором» — не «категорический императив» или абстрактная воля государства, а исторически обусловленная и изменчивая констелляция общественных интересов. Первопроходцами этого направления были: Р. Иеринг — в западноевропейской мысли, С. А. Муромцев, М. М. Ковалевский, Н. М. Коркунов — в России. Вся последующая научная[37] история западной юриспруденции и философии права XX и начала XXI вв. протекает в русле этих «социологических» поисков[38].

Таким образом, если аутентичная кантовская философия права с постулируемой ею априорностью правовых понятий и с ее основополагающим различением «эмпирическое / интеллигибельное» в свое время была исторически неизбежным заблуждением, обусловленным определенным уровнем развития самого общественного бытия, то настаивающая на необходимости сохранения этого дуализма и этой априорности уже в конце XIX — начале XX века неокантианская философия права была заблуждением хотя и относительно прогрессивным в идеологическом отношении (в той мере, в которой она служила обоснованию необходимости буржуазно-демократических реформ в России и противостояла консервативно-охранительной идеологии в духе «православие — самодержавие — народность»), но с научной точки зрения непростительным: она игнорировала уже свершившиеся открытия объективных социальных законов, определяющих бытие права, и сопутствовавшую им революцию в методологии познания права.

На фоне усиливавшейся на рубеже веков «социологизации» западной юридической науки лозунг «Назад к Канту!» был не чем иным, как методологической архаикой и теоретическим эскапизмом — бегством от решения той задачи, которая к тому времени была не только поставлена предшествующим развитием научной мысли, но и для разрешения которой созрели объективные исторические предпосылки, — исследования сущности и конкретно-исторических форм права как сложного и развивающегося социального феномена, обусловленного в конечном итоге динамикой производственных отношений.

Энтузиазм дореволюционных русских философов и теоретиков права в деле апологии и ревизии философии права Канта не имел, следовательно, под собой никаких научных оснований и должен расцениваться как форма иллюзорной и регрессивной[39] теоретической практики. Эту практику в некоторой степени оправдывает разве что «добросовестность намерений» ее субъектов, довольно поверхностное знакомство русских неокантианцев с марксизмом (о чем свидетельствует, помимо прочего, частое обращение русских правоведов к авторитету Р. Штаммлера[40]) и неразвитость самого общественного бытия России конца XIX — начала XX века: становящийся зависимый периферийный капитализм[41] благоприятствовал «реставрации» в российском общественном сознании либеральных иллюзий эпохи первых буржуазных революций (о чем еще будет сказано ниже), в том числе наиболее проблематичной части наследия Канта — его философии права[42].

Тем большее недоумение — если смотреть на этот процесс исключительно с научной точки зрения — вызывают сознательные попытки возродить идеи и методологию русской дореволюционной философии права неокантианского направления и «восстановить в правах» саму кантовскую философию права в ее аутентичной форме (как это делает, к примеру, Э. Ю. Соловьев) уже в современной российской теории и философии права, равно как и множащиеся из года в год неокантианские реминисценции в постсоветской юридической науке. Ссылки на то, что этот «тренд» якобы напрямую соотносится с соответствующей западной традицией, представленной многими авторитетными именами, в данном случае не спасают.

Здесь следует, во-первых, иметь в виду, что если на Западе и существует неокантианское течение в философии и теории права, то это уже качественно другое неокантианство. Оно, как правило, строится с учетом тех критических аргументов, которые в течение двух столетий выдвигались против аутентичной философии права Канта и юридического неокантианства второй половины XIX — начала XX века. В современном юридическом неокантианстве философия Канта присутствует чаще всего в «снятом» виде. Так, в частности, те авторитетные западные мыслители неокантианского толка, которые брали на себя нелегкий труд поиска и обоснования правового идеала, отказались от жесткого противопоставления «должное / сущее» и так или иначе попытались примирить «категорический императив» с реальным человеческим опытом (Д. Ролз, Ю. Хабермас, Р. Дворкин)[43], в том числе, между прочим, посредством признания возможности действий contra legem.

Российское юридическое неокантианство — как дореволюционное, так и современное — в контексте современных западных неокантианских дискуссий выглядит анахронизмом и, говоря словами Гегеля, «хотя и существует, но не является действительным». Все, что в нем есть относительно истинного, не содержит в себе ничего нового и соотносится не с современными западными исканиями, а с давно отработанным идейным материалом двухсотлетней давности.

Если же обратиться к «оригинальным» элементам российского неокантианства, то зачастую выясняется, что они представляют собой попытку отбросить философско-правовой дискурс не просто на «докантовский», но даже на донаучный уровень — в сферу православной теологии и религиозного мистицизма. Самый известный (и один из наиболее последовательных) представитель дореволюционной неокантианской философии права в России — П. И. Новгородцев — в конце своего творческого пути открыто перешел на позиции русской религиозной философии права[44]. Общий ход идейной эволюции многих русских дореволюционных мыслителей, которые в той или иной мере восприняли «схематику» кантианской философии права, укладывается в логику, верно подмеченную Л. Аксельрод: сначала — «назад к Канту!», затем — «назад к Николаю Чудотворцу!».

Во-вторых, апелляция к авторитету западного юридического неокантианства не спасает положения, так как это направление давно находится в состоянии глухой обороны. В современной западной теории права уже несколько десятилетий задают тон различные течения социологического правопонимания, в том числе так называемые критические теории права (замечу — практически не исследованные в России). Усилиями представителей этих направлений, в том числе правоведами-марксистами, неокантианская методология познания права и «классическая» система понятий неокантианской философии права (свобода воли, выводимые из разума естественное право, равенство, справедливость и правовое государство, деонтологическая этика как критерий оценки действующего права и источник правовых идеалов) были сданы в архив философско-правовой мысли[45]. Вернее, в архив их сдала сама история двух последних веков, а теоретики лишь объяснили природу этого объективного процесса.

Не считающееся с этой идейной и исторической логикой — предпочитающее их не замечать! — подвижничество современных российских философов и теоретиков права на стезе возрождения неокантианского правопонимания выводит соответствующую идейную практику за рамки научного поля и если и может представлять для современной науки какой-то интерес — то только в качестве образчика одного из тех мимикрирующих под нее идеологических образований, которые в современной России занимают значительную часть пространства академической политико-правовой мысли.

Идеологическая функциональность юридического неокантианства в тех или иных конкретных исторических условиях могла бы стать предметом отдельного исследования, то и дело демонстрирующего чуждое намерениям кенигсбергского философа самостоятельное бытие его этико-правовых категорий. Чего стоит одна только история интерпретации и идеологического использования «категорического императива»! Ювелирно очищенная Кантом от любых примет эмпирии, форма «золотого правила нравственности», как известно, обнаружила удивительную способность вмещать в себя прямо противоположные содержания[46].

Анализ конкретных перипетий идеологической жизни кантовских понятий не входит в мою задачу. Замечу только, что каркас нео/кантианской философии права оказался той идеологической матрицей, которая сыграла важную роль в структурировании российского общественного сознания — как дореволюционного, так и современного. Это обусловлено соответствием неокантианской этико-правовой схематики общественному бытию дореволюционной и постсоветской России. «Неокантианский бум» в политико-правовом сознании в первую очередь объясняется тем, что неокантианские представления и ценности оказались релевантными идеологическим запросам определенных социальных групп и классов: в дореволюционную эпоху — интересам либеральной буржуазии и части интеллигенции, в эпоху распада советского строя — интересам (в данном случае не так уж важно — действительным или мнимым) всех тех, кто возлагал надежды на коренное реформирование отживших свой век экономических и политических отношений позднего советского неополитаризма[47], а после утверждения нового социального строя — прежде всего потребностям той части буржуазии, которая заинтересована в утверждении западной («ортокапиталистической») модели отношений между бизнесом и властью.

В этом смысле конститутивные понятия нео/кантианской философии права следует рассматривать не только как продукт сознательного научного или идеологического творчества тех или иных субъектов (ученых, идеологов), но и как «объективные мыслительные формы» (термин К. Маркса), которые с естественно-исторической необходимостью опосредствуют формирование раннекапиталистических производственных отношений. Когда в России впервые стали формироваться эти отношения, актуализировались и идеи юридического неокантианства. После распада СССР в России произошло восстановление строя, родственного дореволюционному: страна вернулась на путь зависимого периферийно-капиталистического развития. Это повлекло за собой возрождение архаичных по меркам современной науки форм политико-правового сознания и привело к откату определенной части теоретического правопонимания к уровню сто- и двухсотлетней давности.

Тайна массовых неокантианских чаяний в России сегодня, как и в конце XIX — начале XX века, разгадывается просто: мечтая о воплощении «категорического императива нравственности и права», общество мечтает об идеализированном «ортокапитализме». Помимо прочего, это означает, что правовые представления и идеалы неокантианства в России были и остаются формами ложного сознания «паракапиталистического» общества — сознания, которое не хочет и/или не может дать себе отчет в действительной природе актуальных социальных противоречий своего времени и неиллюзорных способах их преодоления.

Критикуя этико-правовые взгляды Канта, Маркс заметил, что центральное понятие его практической философии — «добрая воля» — «вполне соответствует бессилию, придавленности и убожеству немецких бюргеров», ибо ее осуществление — гармония «между ней и потребностями и влечениями индивидов» — перенесено в «потусторонний мир». Эта характеристика с полным основанием может быть перенесена и на тех субъектов российского общества, сознание которых проникнуто неокантианскими правовыми представлениями и ценностями.

Однако если на рубеже XIX и XX веков увлечение нео/кантианством в философии и теории права было проявлением стихийного и по преимуществу добросовестного заблуждения, то в постсоветской академической философии права и юриспруденции, особенно в последние годы, оно уже гораздо чаще имеет черты «сознательности бреда» (термин М. А. Лифшица)[48] и в соответствующих случаях должно расцениваться либо как проявление идейного эскапизма (уход от необходимости исследования злободневных политико-правовых проблем, неизбежно затрагивающих интересы власть имущих), либо как в чистом виде производство рентабельного идеологического «продукта» на потребу дня, призванного подпитывать в общественном сознании надежду на капиталистическое будущее западного образца и служить буфером против альтернативных социальных идеалов, в том числе таких, которые предполагают необходимость радикального переустройства современного мира на более справедливых и разумных основаниях.

Полагаю, о неискренней идеологической ангажированности многих постсоветских правоведов свидетельствуют не только сотни философско-правовых и юридических текстов, авторы которых совершили головокружительный кульбит «от Маркса к Канту» с удивительной синхронностью, совпавшей по времени с исчезновением СССР, но и бросающееся в глаза различие судеб дореволюционных и постсоветских защитников неокантианских этико-правовых ценностей. Если многие дореволюционные правоведы и философы права, насколько можно судить по сохранившимся историческим свидетельствам, относились к своим нео/кантианским идеалам как к «непреложной личностной достоверности» и нередко рисковали ради них социальным положением и жизненными благами (см. биографии Б. А. Кистяковского, П. И. Новгородцева, И. А. Покровского, С. А. Котляревского, П. Г. Виноградова), то современные ревнители «категорических императивов нравственности и права» демонстрируют правовой ригоризм все больше на словах. Воинственная неокантианская риторика сотен текстов удивительным образом уживается с гражданским инфантилизмом или даже политическим угодничеством соответствующей части российского академического сообщества.

В этом контексте крайне важно отчетливо представлять основные оппозиции той идеологической борьбы, в которую было и остается вовлечено юридическое неокантианство. В самой общей форме они выглядят так:

 — «общие» /«государственные» интересы versus интересы угнетенных социальных классов;

 — реформизм versus революционная практика (радикальное перераспределение основных социальных ресурсов — собственности, власти, знания);

 — этический социализм versus научный социализм;

 — правовое государство versus коммунизм;

 — глобальное классовое общество versus мир без межнациональной и внутригосударственной эксплуатации;

 — законопослушное поведение versus возможность и неизбежность в определенных исторических условиях борьбы contra legem.

Можно, следовательно, сколько угодно говорить об относительно прогрессивном характере российской неокантианской философии права и в ее дореволюционной, и в постсоветской формах, однако нет сомнений в том, что в конечном итоге она в гораздо большей степени служит делу сохранения существующего социального порядка (глобального классового общества[49] в целом и российского «паракапитализма» в частности), чем цели его радикального преобразования[50]. Неокантианская политико-правовая идеология набрасывает «покров любви» на буржуазную действительность, формирует иллюзорные представления о тех конкретных социальных идеалах, к которым могут и должны стремиться люди, живущие в условиях капитализма. Она обещает то, чего капитализм объективно не может дать, и затемняет понимание объективных законов функционирования политико-правовой системы. Так, к примеру, затемняется осознание того, что единственная сфера, в которой правовые идеалы свободы, равенства и «правления права» реализуются в буржуазном обществе, — это абстрактное отношение встречающихся на рынке товаровладельцев[51]. Самые правильные слова и самые возвышенные социальные чаяния — человеческое достоинство, свобода, равенство, социализм — оказываются у российских неокантианцев, даже самых прогрессивных (Б. А. Кистяковский, С. И. Гессен), как сказал бы Ленин, всего лишь «звонкой либеральной фразой», коль скоро пути осуществления этих идеалов мыслятся ими в строгих рамках законопослушного поведения и непременно в формах «правового государства»[52]. Эта идеология канализирует социальную активность в безопасное русло, ибо она, как когда-то и сам Кант, начинает c констатации «безусловной свободы», а в итоге, как правило, заканчивает призывом к безусловному повиновению[53].

Потому-то и стал возможен сюжет, которому Кант, живи он сегодня, вряд ли был бы рад: под аккомпанемент нео/кантианских идей осуществлялась трансформация передовой в недавнем прошлом страны в зависимое сырьевое государство с нелегитимным антинародным режимом, который систематически практикует правовой произвол и всеми возможными способами попирает собственную Конституцию.

Если же некий исторический субъект дерзнет и попытается в очередной раз перестроить мир на новых основаниях, то неокантианская философия права, очевидно, будет для него не самым лучшим подспорьем: один из наиболее важных исторических уроков XX и XXI веков состоит в том, что так превозносимый неокантианцами правовой ригоризм чаще всего оказывается кратчайшим путем не к идеалам Свободы, Равенства и Братства, а к безвестному погосту.

Юридическое неокантианство находится не только в фокусе актуальных теоретических контроверз, но и в эпицентре самых напряженных противоречий современного общества. И посему, может статься, судьба человечества будет зависеть в том числе от того, как Вы сегодня, сидя за письменным столом, интерпретируете Канта.

Примечания

• 1. О мотивах этого посвящения сказано в первом примечании к моей статье «О тернистых путях современной российской теоретико-правовой мысли», размещенной на «Критике права».
• 2. Показательным в этом отношении является, к примеру, одно из последних «престижных» изданий по философии права (в числе авторов — три академика РАН, несколько судей Конституционного Суда РФ и, как сказано в аннотации, «другие известные философы, юристы, историки, экономисты») — сборник «Философия права в начале XXI столетия через призму конституционализма и конституционной экономики» (/ Пред. Миронов В. В., Солонин Ю. Н.; издание Московско-Петербургского философского клуба. М.: Летний сад, 2010. 320 с). Инициаторы этого «проекта» недвусмысленно позиционируют себя в качестве провозвестников «возрожденной» российской философско-правовой традиции и постулируют необходимость восстановления в правах и рецепции наследия дореволюционной идеалистической философии права (см., в частности: Миронов В. В., Солонин Ю. Н. Предисловие. Необходимость философии. О Московско-Петербургском философском клубе // Указ. соч. С. 8-10). Едва ли не в каждой статье сборника содержатся прямые или латентные отсылки к методологии и/ или системе идей нео/кантианской философии права и дореволюционного российского правопонимания идеалистического толка.
• 3. Прологом к нему стал «новгородцевский бум» первых постсоветских лет. См. об этом: Литвинов А. Н. Философия права П. И. Новгородцева как осмысление права и государства в контексте общественного идеала // Проблемы философии права: Сборник статей / Авт.: М. А. Колеров, А. П. Козырев, Е. А. Гнатенко, А. Н. Литвинов и др.; [Под ред. А. Н. Литвинова]. Луганск: РИО ЛГУВД, 2006. С. 199-200.
• 4. О критериях философского неокантианства и трудностях распознавания неокантианской традиции в философии см.: Дмитриева Н. А. Русское неокантианство: «Марбург» в России. Историко-философские очерки. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007. С. 38-42, 57, 62-63.
• 5. См.: Новгородцев П. И. Сочинения / Сост., вступ. статья и прим. М. А. Колерова, Н. С. Плотникова. М.: Раритет, 1995. 448 с.; Новгородцев П. И. Нравственный идеализм в философии права // Проблемы идеализма. Сборник статей [1902]. М.: МОДЕСТ КОЛЕРОВ и «ТРИ КВАДРАТА», 2002. С. 505-574.
• 6. См.: Кистяковский Б. А. Философия и социология права / Сост., примеч. указ. В. В. Сапова. СПб.: РХГИ, 1999. 800 с.
• 7. См.: Виноградов П. Г. Очерки по теории права / Виноградов П. Г. М.: Скл. изд.: т-во А. А. Левенсон, 1915. 155 c.
• 8. См.: Вышеславцев Б. П. Этика Фихте: Основы права и нравственности в системе трансцендентальной философии. Изд. 2-е. М.: КРАСАНД, 2010. 456 с.
• 9. Cм.: Гессен В. М. Основы конституционного права / Сост., авт. вступит. ст. и коммент. А. Н. Медушевский; Ин-т общественной мысли. М.: РОССПЭН, 2010. 491 с.
• 10. См.: Гессен С. И. Политическая свобода и социализм. Петроград: Издание Н. Н. Карбасникова, 1917. 40 с.
• 11. См.: Котляревский С. А. Правовое государство и внешняя политика. – 2-е изд. М.: Международные отношения, 1993. 368 с.
• 12. См.: Покровский И. А. Естественно-правовые течения в истории гражданского права // Отчет о состоянии и деятельности имп. С.-Петербургского ун-та за 1908 год. СПб.: Тип. Б. М. Вольфа, 1909. 53 с.; Покровский И. Этические основы политики // Полярная Звезда. 5 января 1906 г. № 4. С. 255-267.
• 13. См.: Савальский В. А. Основы философии права в научном идеализме. Марбургская школа философии. Коген, Наторп, Штаммлер и др. Т. 1. // Ученые записки Московского императорского университета, юрид. ф-та, вып. 33. М., 1909. 361 с.
• 14. См.: Саккетти А. Л. [Рец.:] Основы философии права в научном идеализме // Журнал министерства народного просвещения. Новая серия. СПб., 1909. Ч. XXI, май. С. 178-185.
• 15. См.: Соловьев В. С. Право и нравственность. Минск: Харвест, М.: АСТ, 2001. 192 с.
• 16. Самыми известными представителями неокантианской традиции правопонимания в дореволюционной России признаются П. И. Новгородцев и Б. А. Кистяковский (см., в частности: Heuman, S. E. Perspectives on Legal Culture in Prerevolutionary Russia // Revolution in Law: Contributions to the Development of Soviet Legal Theory, 1917 — 1938 / Ed. by P. Beirne. Armonk, N.Y.; London: M. E. Sharpe, Inc., 1990. P. 11; Поляков А. В. «Возрожденное естественное право» в России (критический анализ основных концепций). Автореф. дисс. … канд. юрид. наук. Л., 1987. C. 15).
• 17. Если оставить за скобками обоснование П .И. Новгородцевым религиозного правопонимания в последний период его творчества.
• 18. См.: Новгородцев П. И. О своеобразных элементах русской философии права // Новгородцев П. И. Сочинения. С. 367.
• 19. См.: Пашуканис Е. Б. Общая теория права и марксизм // Пашуканис Е. Б. Избранные произведения по общей теории права и государства. М.: Наука, 1980. С. 44.
• 20. История правовой мысли признает существование и другого — «редуцированного» — варианта юридического неокантианства, сторонники которого восприняли только одну из фундаментальных установок философии права Канта — возможность исследования права как феномена «сферы должного» — и являются принципиальными противниками метаюридических обоснований права в пределах юридической науки. Это направление, наиболее последовательным и известным представителем которого был, как известно, Г. Кельзен, здесь не рассматривается (в том числе и потому, что характеристика его как неокантианского, на мой взгляд, не имеет под собой достаточных оснований: связка «этика — право» не может быть изъята из философии права Канта без урона для ее существенного содержания).
• 21. Во избежание недоразумений внесу здесь два важных уточнения. Во-первых, необходимо отдавать отчет в существовании определенной, зачастую довольно значительной, амплитуды отклонений русского юридического неокантианства конца XIX — начала XX века от канонов классического нео/кантианского философско-правового мышления. Даже признанных лидеров этого направления в России — П. И. Новгородцева и Б. А. Кистяковского  — нельзя назвать последовательными неокантианцами: они были неокантианцами по преимуществу в том, что касается понимания способов решения одной из задач науки о праве — обоснования метаюридических критериев оценки действующего права — и понимания содержания фундаментальных правовых ценностей (правового идеала). Во-вторых, следует иметь в виду, что идейная «схематика» юридического неокантианства зачастую обнаруживается в работах и тех представителей дореволюционной русской философии и теории права, которые не числились по «ведомству» неокантианства. Так, исследователи справедливо констатируют сильное влияние нео/кантианского идеализма на русскую религиозную традицию правопонимания и на всех сторонников идеи «возрожденного естественного права». См.: Пяткина С. А. Школа «возрожденного естественного права» в России // Правоведение. 1969. № 6. С. 101-102; Савельев В. А. Теория «возрожденного естественного права» в учении П. Новгородцева // ТРУДЫ ВЮЗИ. Вопросы государства и права в общественной мысли России XVI-XIX вв. / Отв. ред. проф. А. М. Васильев. М., 1979. С. 119; Гнатенко Е. А. Философский проект правового государства в культуре предреволюционной России: Монография / МВД Украины, Луган. акад. внутр. дел им. 10-летия независимости Украины; [Науч. ред. К. В. Деревянко]. Луганск: РИО ЛАВД, 2003. C. 262; Поляков А. В. Указ. соч. С. 11; Кацапова И. А. Общефилософские основания философии права П. И. Новгородцева // Проблемы философии права: Сборник статей. С. 102-103.
• 22. Одним из наиболее заметных событий в этой области стало появление монографии известного и авторитетного в академических кругах философа и историка философии Э. Ю. Соловьева «Категорический императив нравственности и права» (см.: Соловьев Э. Ю. Категорический императив нравственности и права. М.: Прогресс-Традиция, 2005. 416 с).
• 23. Из уже упомянутого сборника, выпущенного Московско-Петербургским философским клубом, можно, к примеру, узнать, что «предмет философии права… — это идея права», которая «не имеет предмета в опыте» и «соотносится в действительности не с эмпирически очевидными данностями, а с определенными усилиями людей» (Межуев В. М. О нашей Конституции// Философия права в начале XXI столетия через призму конституционализма и конституционной экономик. С. 69). Из дальнейших рассуждений автора этой статьи следует, что в его понимании «идея права» напрямую соотносится с теми усилиями людей, которые направлены на внедрение в общественное сознание представлений о «первостепенной значимости права в общественной жизни» и необходимости «признания свободы и достоинства каждого индивида в качестве важнейшей культурной нормы и ценности» (там же. С. 70-71).
• 24. Западная философия права «была и остается философией именно естественного права» — настаивает д. ю. н., профессор В. В. Лапаева. См.: Лапаева В. В. Российская философия права в свете актуальных задач политико-правовой практики // Философия права в начале XXI столетия через призму конституционализма и конституционной экономик. С. 104.
• 25. То есть объективные законы развития материальной основы человеческого общества — системы социально-экономических (производственных) отношений.
• 26. См. об этом: Ильенков Э. В. Об идолах и идеалах. М.: Политиздат, 1968. С. 68-80.
• 27. Кант И. Метафизика нравов в двух частях // Кант И. Сочинения в 6 тт. Т. 4. Ч. 2. М.: Мысль, 1965. C. 139.
• 28. Там же.
• 29. Там же.
• 30. В отличие от Канта, у которого сферой действительного бытия идеи права оказывается безвоздушное статичное пространство «априорных требований разума», Гегель понимает идею права не только как идеальную субстанцию, но и как процесс ее последовательной реализации в мире человеческих отношений. «Философская наука о праве, — читаем мы уже в самом начале “Введения” к “Философии права”, — имеет своим предметом идею права — понятие права и его осуществление» (Гегель Г. В. Ф. Философия права. Пер. с нем.: Ред. и сост. Д. А. Керимов и В. С. Нерсесянц; Авт. вступ. ст. и примеч. В. С. Нерсесянц. М.: Мысль, 1990. С. 59). Далее Гегель поясняет, что идея права суть свобода, а «истинное ее понимание достигается лишь тогда, когда она познается в ее понятии и наличном бытии этого понятия» (выделено мной. — З. С.) (там же).
• 31. Здесь следует различать существование тех или иных идей, с одной стороны, в научном поле, в котором основной целью акторов является поиск истины, и их функционирование в поле идеологии, где основная цель — обслуживание тех или иных социальных интересов. Невалидные по меркам научного поля идеи в идеологическом поле, как известно, могут иметь значительный вес.
• 32. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т. 4. М.: Политиздат, 1955. С. 443.
• 33. А. Луначарский на примере П. И. Новгородцева показал, в частности, что самые возвышенные неокантианские представления о социальном идеале вполне совместимы с апологией эксплуатации, уважением прав помещичьей собственности на землю и обоснованием необходимости ограничения свободы профессиональных союзов во имя «государственного интереса» (см.: Луначарский А. Заметки философа. Экскурсии на «Полярную Звезду» и в окрестности // Образование. 1906. № 3. С. 96-99; см. также: Новгородцев П. Два этюда. I. Перед завесой. II. Право на достойное человеческое существование // Полярная Звезда. 30 декабря 1905 г. № 3. С. 220-221). В связи с этим философско-правовым казусом А. Луначарский делает совершенно справедливое замечание: «В марксизме возвышенный идеализм неразрывно слит с реальной практикой. Не трудно видеть, какой огромный интерес имеет буржуазия разорвать этот союз, отослать на небеса идеал, а на земле оставить липкую улитку “реформизма”» (там же. С. 99).
• 34. Ильенков Э. В. Идеал // Ильенков Э. В. Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. С. 211.
• 35. Там же. С. 212.
• 36. Там же.
• 37. Здесь я вынуждена еще раз акцентировать внимание на необходимости и — одновременно — трудности различения правовой науки и правовой идеологии: последняя зачастую мимикрирует под науку и, оттесняя ее с помощью административного ресурса / академической цензуры / самоцензуры на второй план (или вовсе вытесняя за пределы академического поля), утверждается в общественном сознании в качестве единственного легитимного представителя систематизированного знания о праве. По этой причине не следует удивляться тому, что собственно научная история правопонимания характеризуется дискретностью и, как правило, развертывается в некотором маргинальном «отсеке» академической юриспруденции.
• 38. Примечательно, что П. И. Новгородцев рассматривал этот «социологический поворот» как одну из самых негативных тенденций современного ему научного правопонимания и выступал с резкой критикой «крайних увлечений историческим принципом и социологической методой» (Новгородцев П. И. О задачах современной философии права // Новгородцев П. И. Сочинения. С. 301; cм.: Там же. С. 302-306).
• 39. Регрессивной как по отношению к достигнутому уровню научного знания о праве, так и по отношению к самой философии права Канта, поскольку эта практика, с одной стороны, ставила под сомнение ее альтруистические интенции и рационалистические основания (см., об этом, в частности: Аксельрод (Ортодокс) Л. И. О «Проблемах идеализма» // Против идеализма: Критика некоторых идеалистических течений философской мысли. Изд. 4-е, испр. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2011. С. 5-40), а с другой стороны — затемняла выявленные предшествующими поколениями мыслителей (и освобожденные ими от заблуждения) «зерна истины» кантовской философии права: прежде всего — идею о воле как сущностном признаке права, получившую дальнейшее развитие в философии права Фихте, Гегеля и марксизме (см. об этом, в частности: Разумовский И. Проблемы марксистской теории права. М.: Изд-во Коммунистической Академии, 1925. С. 89-90).
• 40. Неокантианец, вошедший в историю философской мысли, помимо прочего, как неудачливый критик марксизма. К авторитету Р. Штаммлера апеллировали, в частности, П. И. Новгородцев, И. А. Покровский, С. А. Котляревский.
• 41. Здесь и далее используется понятийный аппарат глобально-формационного подхода Ю. И. Семенова (см.: Семенов Ю. И. Философия истории. (Общая теория, основные проблемы, идеи и концепции от древности до наших дней). М.: Современные тетради, 2003. 776 с. О зависимом периферийном капитализме см.: там же. С. 206-211, 490-499, 558-560).
• 42. Ретроспективный анализ классических философско-правовых категорий XVIII — XIX вв. («свобода», «равенство», «справедливость»), как это показали исследователи-марксисты, обнаруживает действительное место и действительную роль философии права в развитии социальной науки: «философско-правовые категории… идеологически подготовляют и предваряют категории классической экономии, представляя собой более раннюю ступень развития этих последних или преломление их в общественном сознании экономически отсталых стран» (Разумовский И. Указ. соч. С. 83). Это обусловлено тем, что классическая политическая экономия имеет своим объектом общественный строй «установившегося капиталистического производства» (там же), тогда как «философия права мыслит себе этот общественный строй лишь в качестве идеального “должного”, едва намечающегося в еще полуфеодальной действительности» (там же).
  
  Гораздо большую релевантность научным поискам XIX — XXI веков, безусловно, обнаружила кантовская теория познания. Логика научного познания подтвердила прогрессивный характер деятельности тех русских философов-неокантианцев, которые прежде всего поддерживали и пытались развивать рационалистические и критические интенции кантовской теории познания. Именно благодаря этим философам кантовская мысль до сих пор жива и современна.
• 43. См., к примеру: Шачин С. В. Дискуссии о дискурсе: коммуникативное обоснование морали и его критика (опыт обзора) // «PARADIGMA» Журнал сравнительной философии. № 2. 29 января 2004. // URL: http://paradigma.narod.ru/02/shachin.html (дата обращения: 14. 10. 2011); Марача В. Г .П. Щедровицкий — Дж. Ролз: проблема социального действия и вопрос о возможности политической философии Московского методологического кружка // URL: http://www.fondgp.ru/lib/grant/grant2003/works/0 (дата обращения: 14. 10. 2011).
• 44. См., в частности: Новгородцев П. И. О своеобразных элементах русской философии права. С. 367-387; Новгородцев П. И. Существо русского православного сознания // Новгородцев П. И. Сочинения. С. 407-423; Новгородцев П. И. Восстановление святынь // Новгородцев П. И. Сочинения. С. 424-443.
• 45. См., к примеру, реконструкцию и развитие аутентичной марксистской критики юридического нео/кантианства в работе одного из самых цитируемых на Западе российских теоретиков права: Пашуканис Е. Б. Общая теория права и марксизм // Пашуканис Е. Б. Избранные произведения по общей теории права и государства. М.: Наука, 1980. С. 32-181.
  
  См. также критику современной западной философии права неокантианского толка в тексте известных представителей критической юриспруденции: Douzinas, C., Gearey, A. Critical Jurisprudence: The Political Philosophy of Justice. Oxford and Portland, Oregon: Hart Publishing, 2005. P. 123-139. На существенные расхождения между логикой кантовской философии права и направлением развития современной правовой науки обращают внимание не только сторонники социологического правопонимания (см., в частности: Ripstein, A. Kantian Legal Philosophy. A companion to Philosophy of Law and Legal Theory / Ed. by Dennis Patterson. 2nd ed. Chichester, UK: Wiley-Blackwell, 2010. P. 392).
• 46. См. об этом, в частности: Аксельрод (Ортодокс) Л. И. Указ. соч. С. 15-18.
• 47. См. об этом: Семенов Ю. И. С. 439, 500-503, 505-508.
• 48. См. об этом: Лифшиц М. А. Диалог с Эвальдом Ильенковым. (Проблема идеального). М.: Прогресс-Традиция, 2003. С. 28.
• 49. См. об этом: Семенов Ю. И. Указ. соч. С. 510-513.
• 50. Не вызывает сомнений и консервативная — по гамбургскому счету — роль современного западного философского и философско-правового неокантианства. «Многое в современной социальной философии англоязычного мира, — пишет в одной из своих статей Р. Рорти, — представляет собой спор-треугольник между кантианцами (типа Рональда Дворкина), которые во что бы то ни стало хотели бы сохранить различение “мораль / благоразумие” как основание для практик и институтов ныне функционирующих демократий; теми, кто, подобно пост-марксистским европейским философам и анти-кантианским критикам (Роберто Унгер, Аласдэр Макинтайр и др.), пытаются доказать необходимость упразднения этих институтов и практик как легитимированных дискредитировавшей себя философией; и теми философами, кто (подобно Майклу Оукшотту и Джону Дьюи) видят возможным сохранение этих порядков – либеральных институтов и практик — при отказе, однако, от их традиционного кантовского обоснования. Эти последние две позиции укладываются в рамки гегелевской (историцистской) критики этики Канта…» (Рорти Р. Постмодернистский буржуазный либерализм // Логос 1991–2005. Избранное: В 2 т. Т. 2. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. С. 261-262).
• 51. См.: Пашуканис Е. Б. Указ. соч. С. 135, 138, 144-150, 168.
• 52. См., в частности: Гессен С. И. Указ. соч. С. 37-38.
• 53. «Начав с безусловной свободы, он кончает безусловным повиновением», — так характеризовал позицию И. Канта С. А. Котляревский (Котляревский С. А. Указ. соч. С. 245).