О тернистых путях современной российской теоретико-правовой мысли [Редактировать]

Предисловие

Статья была написана в 2009 году для научного сборника, который так и не вышел в свет. Ее фрагменты публиковались в Вестнике факультета юриспруденции и ювенальной юстиции РГСУ (2009 и 2010 гг., выпуски 3 и 4), а также русскоязычной и англоязычной версиях журнала «Право Украины» (№ 1, 2011 г.). Полностью публикуется впервые.

Со времени появления текста в российской академической теории и философии права произошли определенные изменения, связанные и с усилением установки «Запад нам не указ — сами с усами», и с дальнейшим освоением западной теоретико-правовой и философско-правовой мысли (появляются новые исследователи, владеющие иностранными языками и проблематикой современной западной теории, в том числе критической, переводятся какие-то новые тексты), однако логика существования этих областей, по убеждению автора, остается в своей основе периферийно-идеологической, а статус действительно научных идей и концепций и научной методологии в этом поле по-прежнему маргинален.

Российская теоретико-правовая и философско-правовая мысль[2] последних двух десятилетий существует в контексте весьма заметного внешнего, прежде всего западного, влияния. Общий тренд теории и философии права можно определить как догоняющее развитие. Исчезновение СССР сопровождалось тотальной дискредитацией советской идеологии в целом и советской политико-правовой идеологии в частности и радикальной сменой научных ориентиров — отказом официальной юриспруденции от в одночасье признанной ненаучной марксистской теории государства и права и переориентацией теоретиков и философов права на «общемировые» (по сути — западные) научные парадигмы.

На уровне самой общей установки вряд ли кто-то будет спорить с тем, что необходимым условием дальнейшего развития отечественной юридической науки является ее включенность в общемировую политико-правовую науку — знакомство с мировым юридическим дискурсом и активное участие в нем. Невозможность игнорировать процесс «глобализации» политико-правовых идей — объективное требование научного развития: юриспруденция не может быть провинциальной, если она хочет быть научной. И с этой точки зрения восприятие современными российскими правоведами западных теорий права следовало бы только приветствовать.

Так можно ли утверждать, что с отказом от идеологизированных догм марксизма и с открытием свободного доступа к достижениям западной юридической науки российская теоретико-правовая и философско-правовая мысль наконец-то вышла на столбовую дорогу научного развития?

Думаю, объективный ответ на этот вопрос будет отрицательным. Тенденции нынешнего развития российской теории права дают основания полагать, что, «освободившись» от марксизма, она действительно встала на путь нового, но — вопреки оптимистическим ожиданиям — отнюдь не научного, а идеологического развития, которое — вот ирония истории — наиболее конкретным и непротиворечивым образом может быть понято в свете именно марксистской интерпретации функционирования правовой идеологии.

Не претендуя на исчерпывающий анализ, обращу внимание на несколько явных симптомов, подтверждающих такой диагноз.

Маргинализация марксизма

Один из этих симптомов состоит в том, что «антимарксистский поворот», который произошел в российской теории права уже почти два десятилетия назад, даже по своим внешним признакам был в чистом виде идеологическим, а не научным актом.

В некоторых других областях гуманитарного знания, в том числе философии, критика марксизма (или «марксоидного» истмата) возникла задолго до распада советского режима и в значительной степени имела характер именно научной критики — аргументированного опровержения тех или иных идей, выявления моментов заблуждения и истины в них. Отчасти эта критика была освящена уверенностью в том, что необходимо восстанавливать в правах и развивать аутентичный / неидеологизированный марксизм (М. А. Лифшиц, Э. В. Ильенков, В. А. Вазюлин, Ю. И. Семенов). В юриспруденции же марксизм был «отменен» тотально и в одночасье — одновременно со сменой экономического и политического строя.

Отказ от марксизма в теоретической юриспруденции практически не был опосредован научной критикой недостатков марксистского понимания государства и права. В отсутствие дискуссий или самоопровержений, хоть сколько-нибудь соответствующих масштабу произошедшего «переворота», кандидаты и доктора юридических наук, приобретшие имена, степени и звания на стезе «развития» марксистской теории права и критики буржуазной правовой идеологии, в один прекрасный день — тихо и буднично — забыли о марксистской методологии и стали апологетами тех самых «буржуазных» концепций и понятий, которые они в недавнем прошлом клеймили в качестве идеологических. И это при том, что в советские времена (примерно с конца тридцатых годов) научное юридическое сообщество отличалось от других гуманитарных сообществ своей особой «правоверностью», практически полным отсутствием «внутреннего» и воинствующим неприятием «внешнего» инакомыслия в интерпретации марксизма.

Маргинализация марксистской теории права в целом оказалась безболезненной для российской юриспруденции. Ни о какой качественной ревизии юридического знания речь в данном случае не шла и идти, по сути, не могла: в этом просто-напросто не было необходимости. Так называемая марксистская теория государства и права — в том виде, в котором она существовала в СССР примерно с конца тридцатых и до начала девяностых годов XX века, — на самом деле была марксистской преимущественно на словах — терминологически. На уровне же своей понятийной структуры она была преимущественно позитивистской, формально-догматической[3]. Марксистская терминология и отдельные фрагменты марксистского понимания политико-правовой сферы, как правило, присутствовали в ней в той мере, в которой это не противоречило задачам легитимации существующего в СССР политико-правового строя и было необходимо для критики буржуазного государства и права, а также для сокрытия позитивистского способа решения конкретных теоретико-правовых проблем, имеющих непосредственный выход на практику правового регулирования[4]. Поэтому в значительной степени «антимарксистский поворот» был простой сменой вывески.

Косвенное свидетельство того, что что-то было не так с «марксистской теорией права» в СССР, — это нежелание советских теоретиков не только вступать в дискуссию с представителями западной марксистской теории права, но и даже замечать сам факт актуального существования последней. Библиотечные фонды хранят десятки и сотни томов, на страницах которых советские правоведы ведут борьбу с буржуазной политико-правовой идеологией и ревизионистскими искажениями марксистского понимания государства и права. Однако как в числе разоблачаемых, так и в числе теоретических союзников крайне редко встречаются имена представителей западной марксистской теории и философии права. Работы этих авторов не переводились и широко не обсуждались. К примеру, не привлекли внимания советских правоведов знаменитые коллективные сборники «Марксизм и право» (1980)[5] и «Политика права: прогрессивная критика» (1982)[6], представлявшие марксистское и в целом критическое направление западной теоретической юриспруденции. Полагаю, игнорирование этих текстов служит еще одним доказательством по преимуществу идеологической, а не научной логики существования советской теории права на соответствующем этапе ее развития. Все дело, очевидно, в том, что идеи гораздо более последовательных в своей марксистской ориентации западных теоретиков права могли спровоцировать обоснованные сомнения в подлинности советской «марксистской теории права» и потому были весьма неудобными для включения в отечественный академический оборот.

Столь противоречивый культурный опыт во многом объясняет и маргинальный статус марксизма в современной российской теории права. Хоть сколько-нибудь последовательное использование марксистской методологии в российской юридической науке сегодня встречается крайне редко, гораздо реже, чем, скажем, в философии, зачастую расценивается как проявление правового нигилизма и вызывает у многих собратьев по цеху резко негативную эмоциональную реакцию. Есть прецеденты, когда те или иные темы — марксистские по звучанию — априори рассматриваются как недиссертабельные и соискателям предлагают отказаться от них, чтобы «не дразнить гусей».

И это при том, что в современной российской теории права нет ни одного заметного исследования, в котором бы доказывалась (не говоря уже о том, чтобы была доказана), а не просто идеологически порицалась несостоятельность марксистской теории государства и права.

Вряд ли в качестве теоретических опровержений могут восприниматься тексты, авторы которых в обоснование ненаучного характера марксистского понимания государства и права и перспектив их будущего развития ссылаются на «опыт реального социализма» и выдвигают против марксизма такие, к примеру, обвинения: «… логически и фактически не стыкуются и не согласуются между собой также и различные марксистские положения о самом праве (например, характеристики права то как формы экономических отношений, то как воли класса, то как общегосударственной воли, то как средства принуждения, то как продукта общества, то как продукта государства и т. п.) или о государстве (например, толкование государства то как организации публичной власти всего общества, то как диктатуры класса и комитета классового господства, то как института, связанного объективно-экономически обусловленными правовыми формами, нормами и отношениями, то как не связанного никаким правом и никакими законами аппарата классового подавления, то как порождаемого экономическими отношениями общества вторичного, “надстроечного” явления, то как исходного и решающего “внеэкономического фактора”, посредством прямого политического насилия подчиняющего себе общество, изменяющего сущность и характер общественных отношений, определяющего “базис” общества и т. д.). Причем вся эта разнородность суждений об одном и том же объекте усугубляется и доводится до полной неопределенности в силу того, что в одних случаях марксистской трактовки соответствующий объект (в нашем случае — право, государство) берется то как реальное явление и факт действительности (как объективно необходимая, фактически наличная и действительная форма отношений), то лишь как некий идеологический, т. е., согласно марксизму, ложный, иллюзорный, нереальный, недействительный феномен»[7].

Этот текст, принадлежащий перу не рядового теоретика, а известного академика, который пользуется авторитетом в качестве знатока философии права Гегеля и марксистской критики государства и права, может служить типичным примером теоретического уровня тех аргументов, на основании которых марксистская трактовка государства и права многими российскими учеными-юристами рассматривается как несостоятельная. Такого рода критика марксизма изобличает не действительные недостатки критикуемого учения, а недиалектичность мышления самого критика и его склонность к теоретическому фантазированию (тезис о том, что право и государство в марксистской трактовке может представать как «нереальный, недействительный феномен», в отсутствие ссылок на соответствующие марксистские тексты, полагаю, может расцениваться только как плод разгоряченного воображения автора). В той же мере нелепа встречающаяся не только у В. С. Нерсесянца идея о том, что марксизм предполагает уничтожение «индивидуальной собственности на средства производства»[8]. Претензию, которую В. С. Нерсесянц предъявляет в этом тексте Е. Б. Пашуканису: «здесь все... валится с больной головы на здоровую»[9], — с гораздо большим основанием можно переадресовать ему самому.

Борьба с ветряными мельницами как особенность постсоветской теоретико-правовой критики марксизма, вообще говоря, могла бы стать предметом специального исследования. Чего стоят бесконечно повторяемые современными российскими правоведами — в отсутствие всяких доказательств — утверждения о том, что, по Марксу, государство и право выражают волю только господствующего класса, что марксизм игнорирует роль неэкономических факторов в развитии и функционировании государства и права и поэтому марксистская типология государства и права, как и марксистская теория происхождения этих институтов, является односторонней, что марксизм — это разновидность правового нигилизма, что марксистский тезис о классовой природе государства опровергается фактом существования современных «социальных» государств и т. д.

Нет необходимости пояснять, что в таком формате функционирует именно идеологическое, а не научное знание.

Западные парадигмы: особенности национальной рецепции

Достигнутый за последние два десятилетия «прирост» отечественного теоретико-правового и философско-правового знания осуществился в значительной степени за счет избирательного и некритичного заимствования западных идей и концепций.

Становятся известными и довольно широко обсуждаются издаваемые относительно большими тиражами труды культовых либералов правого и, что реже, левого направлений и консерваторов, так или иначе обосновывающие политико-правовые ценности западного капитализма и западной «демократии». Таковы, к примеру, недавно переведенные работы Р. Дворкина, Дж. Финниса, Дж. Ролза, Л. Фуллера, Ф. фон Хайека, Г. Харта, Р. Нозика.

Примечательно, что и либеральные, и консервативные западные идеи овладевают умами российских теоретиков и философов права с большим запаздыванием, как минимум — в одно-два десятилетия. Так, к примеру, давно утратившие на Западе прелесть новизны концепции Дж. Ролза, Р. Дворкина, Г. Харта, Л. Фуллера, Д. Раза и сегодня воспринимаются многими российскими учеными-юристами как последнее слово западной политико-правовой мысли, а еще совсем недавно многие теоретики права — если судить по их трудам — полагали, что развитие западной юридической мысли закончилось где-то на Г. Кельзене или школе американского реализма.

Но даже эти переведенные работы современных западных авторов не оказывают заметного методологического и теоретического влияния на российские академические дискуссии. В повестку дня последних, как правило, входит, помимо традиционных формально-догматических штудий, изложение и довольно абстрактный (в гегелевском смысле) анализ западных концепций, значительная часть которых давно известна в качестве объектов критики с «марксистских» позиций, и восстановление в правах мало кого интересующих на Западе и практически невалидных по меркам мировой науки национальных философско-правовых и теоретико-правовых продуктов (об этом — чуть позже).

Скажем, из числа классических западных идей наибольшее распространение в современной российской юриспруденции получили либеральные идеологемы раннего Нового времени: идеи естественных прав, «правления правового закона», демократии, гражданского общества, общественного договора, формального равенства. То есть те самые идеи, действительность которых в качестве социальных идеалов западной политико-правовой мыслью уже давно поставлена под сомнение, в том числе и по причине безуспешности попыток их реализации. Сегодня эти идеи — в их наивно-идеалистической интерпретации эпохи первых буржуазных революций — играют лишь маргинальную роль в научном пространстве западного мира: роль своеобразного идейного антиквариата, служащего напоминанием о счастливом раннекапиталистическом детстве и его светлых иллюзиях.

Именно этот идейный антиквариат был интерпретирован «освободившейся» от марксистской догматики российской юридической наукой (точнее — ее новыми «западниками») в качестве непререкаемых методологических и теоретических ориентиров, которыми должен руководиться свободный научный поиск политико-правовой истины, а заодно — и формирование новой государственности.

Отечественными теоретиками предпринимаются попытки освоить и более «современный» инструментарий: идеи из арсенала герменевтики и постмодернизма, критерии «постклассической» рациональности, принципы «коммуникативного» и «интегративного» подходов. Результаты таких опытов по большей части оказываются курьезными и пока проводят не столько к теоретическим прорывам в правопонимании, сколько к обоснованной критике и иронии со стороны более традиционно ориентированных коллег[10].

Еще раз подчеркну: возврат российской теории права в лоно «цивилизованной науки» представлен включением в состав актуального дискурса преимущественно тех идей и концепций, которые входят в позитивистско-юснатуралистический, консервативно-либеральный мейнстрим. Поэтому у человека, который специально не занимается теоретическими или историко-теоретическими правовыми исследованиями и не изучает с этой целью литературу на иностранных языках, может сформироваться твердое убеждение в том, что никакой заметной оппозиции этому мейнстриму в западной науке просто-напросто не существует: все значимые методологические вопросы решаются в спорах между позитивистами и сторонниками естественно-правовой школы, а вопросы политические — между консерваторами, защитниками «минимального государства» и умеренными эгалитаристами из либерального лагеря. Соответственно, единственно возможный методологический выбор — это выбор в рамках идеализма и метафизики, а единственно актуальный политический выбор — между «государством благоденствия» и «минимальным государством».

Критические правовые теории: terra incognita

Сколько-нибудь посвященному в дело человеку бросается в глаза извращенность такой теоретической картины. Совершенно очевидно, что спектр современных политико-правовых идей Запада предстает в российском правовом сознании не только существенно обедненным, но и искаженным: по меньшей мере половина этого спектра выпадает из виду. И это неосвоенное идейное пространство (единичные статьи и диссертации — не в счет: не потому, что они не представляют научной ценности, а потому, что они их появление практически не повлияло на логику развития господствующих дискурсов и даже не привело к появлению пространства нового дискурса) — суть те самые научные концепции, которые уже в течение почти полувека играют роль методологической и теоретической оппозиции. Без учета существования этих научных школ в поле западной юриспруденции, выдвинутых ими теоретических аргументов и отстаиваемых ими политических идеалов логика развития современной западной юридической теории не может быть понята правильно.

Речь идет о широком направлении, которое условно можно обозначить как критические правовые теории (КПТ). К их числу относятся: школа критических правовых исследований (КПИ), современная марксистская теория права, радикальная криминология, критическая расовая теория, критическая (левая) феминистская юриспруденция.

С появлением этих теоретических движений (шестидесятые-семидесятые годы XX века) триумфальное шествие либерализма и консерватизма в западной юриспруденции было прервано — защитники западного «конституционализма», «правового государства», «естественных и неотчуждаемых прав» были вынуждены перейти в оборону[11].

В чем суть и основная теоретическая интенция этого направления? В первом приближении общие контуры критических теорий права можно обрисовать следующим образом.

Во-первых, в отличие от представителей либерально-консервативных направлений, которые настаивают на естественности, нормальности и неизбежности (как вариант — принципиальной необходимости) капиталистической формы существования современного общества со всеми присущими ему основными способами распределения между людьми собственности, власти и знания (существующая социальная система is basically OK), представители КПТ с этим категорически не согласны. Они убеждены в том, что существующая социальная система в своей основе отнюдь не является нормальной, естественной и неизбежной (или необходимой). «Критические» теоретики полагают, что господствующие принципы распределения собственности и других социальных благ неразумны, несправедливы и нуждаются не просто в некоторой корректировке, а в радикальном пересмотре[12].

Во-вторых, представители КПТ настаивают на том, что господствующие формы систематизированного юридического сознания, претендующие на научный статус (юридический формализм versus юснатурализм, консерватизм versus либерализм), не соответствуют критериям научного знания и являются не научными, а идеологическими формами: по мнению «критиков», они нацелены в первую очередь не на поиск истины о политико-правовой системе, а на обслуживание социальных интересов. Вот один из образцов такого рода теоретических претензий:

«Вульгарная юриспруденция забыла о возникновении частной собственности, права и государства из человеческой активности, об их социально обусловленном характере, который отличает их от других форм собственности и власти, об их исторических источниках, о противоречиях и антагонизмах, неотъемлемых от их функционирования. Вместо этого она относится к ним как к … естественным, вечным … и идеальным атрибутам всех социальных организаций. Таким образом, она притупила критическое острие классической юриспруденции и подчинила научное исследование оправданию и обслуживанию буржуазной собственности и власти»[13].

Одной из основных методологических установок КПТ стало убеждение в том, что «не может существовать вызывающей доверие правовой теории без социальной теории»[14]. В поисках такой теории юристы обращаются к критическому философскому наследию (Франкфуртская школа, Грамши, Альтюссер, Сартр, Фуко). Наиболее радикальные представители критической правовой теории в качестве непременного условия возвращения юридической мысли в научное поле заявили о необходимости читать Маркса и относиться к нему всерьез. Тем самым была развеяна атмосфера академической скуки и внешней благопристойности, которая в течение долгого времени царила в западной теории права и уже стала казаться имманентной чертой юриспруденции как таковой.

В отличие от критической теории XIX века (ортодоксального марксизма), в которой исследование правовой идеологии занимало далеко не самое важное место, представители критических теорий права второй половины XX века прежде всего акцентируют внимание именно на идеологической функциональности юридических понятий и процедур.

Как именно следует понимать идеологическую природу права и механизм идеологического функционирования правовых представлений? В чем состоит экономическая обусловленность правовой формы? В каком отношении находится правовая идеология к интересам господствующих классов? Можно ли вообще говорить в этом контексте о классах и способе производства в марксистском понимании? Cпоры вокруг этих и многих других проблем не оставляют шансов для содержательного единства современных критических исследований права, равно как и для решения задачи исчерпывающего анализа всех связанных с этим теоретических перипетий.

Вместе с тем в знаменателе всех значимых дискуссий о природе права в рамках КПТ так или иначе оказывается идея о том, что в механизме правового регулирования всегда присутствуют не только принуждение с помощью силы и повиновение под угрозой наказания, но и добровольное — не обусловленное применением внешней физической силы — подчинение, которое является следствием некритичного восприятия общественным сознанием объективированного в праве образа социальной реальности и способов «нормальных», «правильных» действий в ней.

«Юридическое мышление, — пишет Питер Габель, — это, по сути, репрессивная форма интерпретации, которая ограничивает наше понимание социального мира и его возможностей. Эта интерпретация появляется в сознании в моменты сомнений относительно легитимности конкретного мира, в котором мы оказываемся, и ее функция состоит в том, чтобы институционализировать — с помощью таких подавляющих психологических символов, как судьи в мантиях, квази-экклезиастические школы, Профессия и Трибунал, — границы легитимной рациональности»[15].

Другими словами, по убеждению представителей критических исследований права, освященные законом и юридической догмой диспозиции мышления и действия господствуют над обыденным сознанием современного человека — это необходимое условие эффективности правовых норм и стабильности существующего социального порядка, поскольку «капитализм не является самовоспроизводящимся, он воспроизводится и увековечивается посредством процесса, который в развитых капиталистических странах не может быть сведен… к принуждению»[16].

Обнаруживая в правовой реальности густую сеть реифицированных продуктов человеческой деятельности, препятствующих становлению более справедливых общественных отношений, представители КПТ приходят к выводу о необходимости, во-первых, теоретической деконструкции мейнстримной теории права (объектом деконструкции становятся все «фундаментальные» правовые ценности, включая правление права и права человека), и, во-вторых, утверждения новой модели юридической практики, в рамках которой можно использовать неопределенность права для защиты и осуществления интересов доминируемых, а в конечном итоге — для переустройства социального мира на более разумных и справедливых основаниях[17].

В свете сказанного не составит труда понять, почему многочисленные тексты (сотни книг и статей) представителей этого направления не привлекают внимания ни либеральных и консервативных фондов, спонсирующих издание западной литературы на русском языке, ни знакомых с западными дискуссиями современных российских теоретиков права. Выскажу предположение, что в первую очередь отнюдь не технические трудности — отсутствие переводов — и не простое запаздывание в восприятии западных идей, а именно специфика общественного бытия современного российского общества объясняет существование такой теоретической лакуны в юридической науке.

Дело в том, что критическая правовая теория второй половины XX века стала не только необходимым результатом внутренней логики развития политико-правовой мысли, но — прежде всего — отражением определенных закономерностей развития самого общественного бытия западного общества.

Во второй половине XX века объективные закономерности развития государственно-монополистического капитализма давали человеку Запада все больше поводов для сомнений в безусловном характере западных ценностей и самой возможности их практической реализации. Разочарование в либеральной модели экономики, институтах буржуазной демократии, «правлении права», «государстве благоденствия», осознание гнетущей реальности расовой и половой дискриминации, классового и межнационального угнетения — все это вызвало к жизни ряд политико-правовых вопросов, на которые у либерализма и консерватизма не было убедительных ответов. Критическое осмысление права стало результатом теоретической рефлексии представителей оппозиционной части западного гражданского общества над этими противоречиями. Критическая перспектива родилась в сознании юристов-интеллектуалов, многие из которых были непосредственными участниками движения «новых левых», принимали участие в студенческих волнениях конца шестидесятых, движениях за гражданские права и против войны во Вьетнаме.

Содержание современного критического правопонимания, на мой взгляд, дает основания утверждать, что это идейное направление — при всех его теоретических трудностях, недостатках и даже неизбежной в силу ряда причин идеологической инфицированности — в целом принадлежит не идеологическому, а именно научному полю и развивается по логике этого поля — логике поиска истины, а не обслуживания в первую очередь социальных интересов. Социальной базой, обеспечивающей его развитие, является реально существующая в рамках западного гражданского общества оппозиция, которая имеет за своими плечами опыт успешного сопротивления.

Именно отсутствие в современном российском обществе такой социальной силы предопределяет отсутствие широкого интереса к КПТ в российской юридической науке и — очевидно — невозможность такого интереса в ближайшем будущем. Другими словами, речь идет о том, что, как где-то писал Маркс, для появления истинных идей недостаточно, чтобы «мысль стремилась к действительности», необходимо, чтобы «действительность стремилась к мысли».

Если в западной теории права мейнстримной юриспруденции противостоит критическая теория права, которая играет роль ее своеобразного антагониста, то в пространстве российского дискурса оппозицию мейнстримным западным концепциям составляет «возрожденная» русская философия права. Эта линия развития постсоветской теории права заслуживает особого внимания.

Возвращение к истокам, или Реанимация философско-правовых трупов

За последние два десятилетия появилось несчетное число статей, монографий, кандидатских и докторских диссертаций, посвященных исследованию политико-правовых идей дореволюционных российских мыслителей. Проводятся многочисленные конференции и научные семинары. Необходимость обращения к национальному философско-правовому наследию объясняется «мощнейшим» теоретическим и методологическим потенциалом дореволюционной русской политико-правовой мысли[18].

Едва ли не самый большой интерес вызывает русская религиозная философия права и русский правовой консерватизм, в том числе «либеральный консерватизм» (В. С. Соловьев, Е. Н. Трубецкой, И. А. Ильин, П. Б. Струве, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, П. И. Новгородцев, Б. Н. Чичерин, К. П. Победоносцев, Л. А. Тихомиров, К. Н. Леонтьев, Н. Я. Данилевский и др.). Имена В. С. Соловьева и Н. А. Бердяева в качестве философов права ставятся в один ряд с именем Е. Б. Пашуканиса — в лучшем для Е. Б. Пашуканиса случае[19]. В других же случаях «бурное и плодотворное развитие правовой теории в России в начале XX в.»[20] противопоставляется ее «серьезному кризису» и марксистской «догматизации» (по вине «ленинизма») после 1917 г.[21]. При этом А. В. Поляков не берет себе за труд пояснить, что именно он подразумевает под «догматизацией» и в чем состоит конкретная вина «ленинизма» в «догматизации марксизма».

Современные авторы, как правило, демонстрируют пиетет — иногда доходящий до степени благоговения — к национальному философско-правовому наследию, сетуют на то, что в течение многих десятилетий оно по идеологическим причинам находилось в состоянии забвения, выражают уверенность, что с «переоткрытием» идей русских мыслителей отечественная теоретико-правовая (философско-правовая) традиция будет восстановлена и это «позволит избежать некритичного восприятия ценностей западноевропейской цивилизации и раскроет основные интенции российской политико-правовой культуры»[22].

Однако сколько-нибудь близкое знакомство с этим — столь ценным и актуальным, по уверениям исследователей, — наследием иного заинтригованного читателя может привести в состояние недоумения и озадаченности.

К примеру, «одним из наиболее ярких и талантливых представителей”»[23] отечественной правовой мысли, если верить исследователю его творчества, является Е. Н. Трубецкой. Н. А. Овчинникова убеждена в том, что «основные идеи и выводы ученого отвечают наиболее актуальным потребностям современной теории права»[24]. В контексте таких рекомендаций несколько странно выглядит выносимое на защиту следующее положение: «Важным теоретическим выводом Е. Н. Трубецкого следует признать убедительное обоснование того, что государство не может существовать без права. Более того, своим образованием в качестве постоянного политического учреждения оно обязано правовому обычаю; а само право государственной власти господствовать над подданными и повелевать ими держится авторитетом того общества, от имени которого она выступает»[25].

Актуальность и оригинальность конституционно-правовых взглядов Б. Н. Чичерина исследователь его творчества видит в том, что они носят «государственный, “охранительный”, консервативный характер»[26] В. Э. Березко поясняет, что «сильная государственная власть в теории Чичерина служит надежной гарантией от смут и революций»[27].

Проблему дефицита в современном российском обществе «фундаментальных ценностей, способных объединить граждан», А. Ю. Кузубова тоже предлагает решать «за счет обращения к “охранительным” традициям России»[28], обоснованным, в частности, в трудах К. Н. Леонтьева. Идеи этого мыслителя, по убеждению автора, «стоят вне времени, поражая своей актуальностью и в XXI веке»[29]. Что же это за идеи? Из диссертации А. Ю. Кузубовой можно узнать о том, что К. Н. Леонтьев:

— «определял сущность государства как его способность деспотически закреплять имманентно присущую обществу идею»;

— настаивал на «нежизнеспособности на российской почве порождений западной государственности: демократии, конституции, федерализма, республики в силу отсутствия в подобных конструкциях идейного структурообразующего начала»;

— «самодержавную монархию, обладающую безусловной легитимностью … рассматривал как особую форму государственности, в которой духовная связь монарха с народом превалировала над юридической составляющей власти»[30];

— рассматривал право «в контексте органической теории, при этом акцент делался на исторической обусловленности права и его соответствии народному духу»[31], а его «осмысление» права «носило религиозно-мистический характер»[32].

Реконструированная А. Ю. Кузубовой «основная формула» философских изысканий К. Н. Леонтьева в «политико-правовой плоскости» звучит так: «сохранение деспотической объединяющей идеи в российской государственности»[33]. В качестве образца «убедительного» обоснования «охранительной» позиции диссертант приводит следующую цитату из К. Н. Леонтьева: «Что-нибудь одно: или думать так, как мы думаем, или уж прямо отказаться и от государства вообще, и от национальных форм, если только они хоть сколько-нибудь теснят так называемую личность»[34].

Культовый представитель русской философии права В. С. Соловьев, через которого, по убеждению исследователя, «Провидение осуществляло приобщение человечества к Истине»[35], вошел в историю правовых учений таким определением права: «… право есть принудительное требование реализации определенного минимума добра, или такого порядка, который не допускает известных крайних проявлений зла»[36]. Такое понимание права должно служить прояснению того, что оно «создает среду для Богочеловечества»[37]. Исследователь акцентирует внимание на том, что «Вл. Соловьев призывает отличать условия для “универсального откровения” от настоящих причин преображения: совершенствование социально-правового порядка является лишь одним из условий явления, само же “являемое — от Бога”»[38].

Пользующийся у современных правоведов большим авторитетом П. Б. Струве, в свою очередь, полагал, что «государство есть существо мистическое»[39], ибо «с точки зрения индивида и его разума — оно сверхразумно и внеразумно»[40].

В свете методологических ориентиров, заданных такими подходами к пониманию государства и права, уже не удивляет логика размышлений современного исследователя русской философии права Е. В. Тимошиной, которая — вслед за И. В. Киреевским, полагавшим, что «направление философии зависит в первом начале своем от того понятия, которое мы имеем о Пресвятой Троице», — выдвигает гипотезу о том, что от этого «понятия» зависит и «направление» философии права. Развивая эту мысль, Е. В. Тимошина формулирует еще одну оригинальную идею: «Представляется, что именно различное понимание личности Бога и человека, выраженное, в частности, в православной и католической трактовке тринитарного догмата, определило, с одной стороны, бытование идеи прав человека в качестве ключевого, своего рода “самобытного начала” … западноевропейской философии права, а с другой стороны, отсутствие естественно-правовой традиции — именно как традиции — в русской философско-правовой мысли»[41].

После знакомства с такого рода теоретизированием без ответа остается, пожалуй, только один вопрос: не пора ли — в свете этих мощных методологических «прорывов» — возобновлять в рамках отечественной философско-правовой традиции схоластические дискуссии о половой принадлежности ангелов, их способности размещаться в большом количестве на острие иглы, а также о том, «может ли Химера, в пустом пространстве жужжащая, поглотить вторичные интенции» (Ф. Рабле).

Почти ажиотажному интересу современных российских теоретиков права к дореволюционной политико-правовой мысли и утверждениям о ее необыкновенном «потенциале» можно противопоставить трезвую оценку Б. А. Кистяковского — одного из авторитетных участников тех дискуссий, представителя рационалистической традиции.

В статье, которая вошла в знаменитый сборник «Вехи», Б. А. Кистяковский писал: «У нас при всех университетах созданы юридические факультеты; некоторые из них существуют более ста лет; есть у нас и полдесятка специальных юридических высших учебных заведений. Все это составит на всю Россию около полутораста юридических кафедр. Но ни один из представителей этих кафедр не дал не только книги, но даже правового этюда, который имел бы широкое общественное значение и повлиял бы на правосознание нашей интеллигенции (…) Где наш “Дух законов”, наш “Общественный договор”?»[42].

Давно не нуждающиеся в доказательствах истины или не представляющие никакой научной ценности заблуждения, зачастую прикрытые туманом религиозной софистики, — таково действительное содержание большей части «наследия» дореволюционной «русской философии права». По большому счету, наполнение этого идейного ларьца сводится к разныи сортам юридического неокантианства, идеалистическим и религиозным спекуляциям на темы идеального правопорядка, естественных прав, консервативного или в лучшем случае праволиберального, т.е. «веховского» или «околовеховского», идеала государственной власти, а также пороков или, наоборот, достоинств самобытного национального правосознания, произрастающего не из экономической структуры общества, а из каких-то таинственных глубин народного духа и мифологизированной истории. Все эти сюжеты, как водится в дурном идеализме, отделены китайской стеной от мира действительного общественного бытия, от конкретного способа производства и распределения материальных благ, частной собственности, политического и символического капитала, классового и иного социального угнетения. Как иронично заметил Г. В. Плеханов, приверженцы такой философии предлагают окропить «экономические стремления современного борющегося человечества святой водой своего нового благочестия» и окурить «ладаном своей “новой” мистики»[43].

Действуя по логике идеологического, а не научного поля, апологеты этого наследия, как правило, делают вид (хотя, вероятно, иногда и наивно так полагают), будто не было и нет всей той критики, которая давно раскрыла несостоятельность этих спекулятивных конструкций, делают вид, что не было этой критики в советской истории учений о праве и государстве и советской философии, — но зато в изобилии встречаются голословные заявления об «идеологизированных» оценках соответствующих идей в советский период. Последовательного разбора критических аргументов — т. е. необходимого атрибута научного подхода — здесь не сыскать днем с огнем.

Научная бесперспективность дореволюционной российской религиозно-консервативной и праволиберальной политико-правовой мысли уже давно не нуждается в доказательствах — эта работа была проделана много десятилетий назад русскими марксистами и советскими историками политико-правовой мысли. И одним из свидетельств этой бесперспективности служит практически полное отсутствие интереса к этим идеям в современной западной теории и философии права.

В отличие от многих современных российских теоретиков права и историков политико-правовой мысли, которые обнаруживают в трудах В. С. Соловьева, К. Н. Леонтьева, Е. Н. Трубецкого, К. П. Победоносцева, П. Б. Струве и др. необыкновенный теоретический, методологический и «духовный» потенциал и «надвременную» актуальность, современная западная теория и философия права не рассматривает концепции этих мыслителей не только в качестве актуальных научных построений, но даже и в качестве заслуживающих внимания объектов критики[44].

В пространстве современной западной теоретической юриспруденции и философии права оригинальная «русская философия права» — это философско-правовой труп[45], и все попытки ее теоретического воскрешения будут столь же продуктивными, что и усилия по реанимации любых других трупов.

Логика сознания как снятая логика бытия

Однако феномен национального философско-правового ренессанса заслуживает того, чтобы к нему отнеслись всерьез. Если российские теоретики права объясняют постсоветский правовой «нигилизм» и беспредел ссылками на специфику национального правосознания, а надежды на восстановление «правопорядка» связывают с возрождением «духовности» и национальной идеологии в духе «православие — самодержавие — народность», то причины этого следует искать не только в индивидуальном рвении «первых учеников», но и в степени действительного социального отчуждения, овладевшего обществом. Ведь «если сознательное выражение действительных отношений… индивидов иллюзорно, если они в своих представлениях ставят свою действительность на голову, то это есть опять-таки следствие ограниченности способа их материальной деятельности и их, вытекающих отсюда, ограниченных общественных отношений»[46].

Ситуация проясняется, если принять во внимание сходство общественного бытия, на основе которого существовало реципируемое и существует воспринимающее правовое сознание.

Марксистские исследователи убедительно показали, что русская религиозная философия конца XIX — начала XX века была неадекватным ответом на те масштабные и вполне реальные социальные проблемы, с которыми Российская империя столкнулась на рубеже веков и которые, в свою очередь, были обусловлены тупиковым — паракапиталистическим — направлением развития дореволюционной России[47]. По сути, эта философия фиксировала мироощущение той относительно небольшой части российского общества, которая не желала признавать необходимость радикальных социальных перемен и пыталась спрятаться, уйти от их решения[48]. В этом — ключ к пониманию природы идеалистической консервативной и либерально-консервативной философии права: она была ложным сознанием периферийного по своему экономическому строю общества — таким сознанием, которое не хотело и/или не могло дать себе отчет в действительной природе актуальных социальных противоречий того времени и неиллюзорных способах их решения. История этой «философской традиции» закончилась в тот момент, когда была ликвидирована его социальная почва — сам российский паракапитализм: русский «религиозно-философский ренессанс» развеялся в воздухе Октябрьской революции. Именно Октябрьская революция положила конец этому, по выражению поэта-эмигранта Арсения Несмелого[49], «ветхому спору о выеденных яйцах».

Что же послужило причиной второго пришествия этих идей в конце XX — начале XXI века?

Конечно, не следует сбрасывать со счетов предпосылки, которые коренятся во внутренней логике эволюции идеологического сознания: оказавшись в ситуации идейного вакуума, вызванного отказом от «марксоидной» идеологии, многие деятели академического поля обратились прежде всего к тем идейным построениям, которые оказались наиболее доступными для восприятия, то есть — к «национальному наследию». Широкая рецепция современных западных идей в значительной степени была затруднена и отсутствием русских переводов, и сложностью западного дискурса. В этом смысле апологеты «национальной традиции» в философии права зачастую просто шли по пути наименьшего сопротивления.

Подобно тому как в конце XIX — начале XX века представители русской консервативно-религиозной философии создавали видимость особого «национального пути», оригинальной «национальной традиции» в философии, поскольку были не в состоянии сделать хоть что-нибудь в рамках общемировой — западной — философской науки, многие современные российские исследователи пытаются скрыть собственное теоретическое и методологическое бессилие посредством такого благодарного занятия, как «возрождение национальной философско-правовой традиции». Получается совсем как в той пословице о кулике, который хвалит «свое болото».

Но в гораздо большей степени эти идейные трансформации были обусловлены спецификой самого общественного бытия — формированием в постсоветской России способа производства, структурно родственного тому, который существовал до революции 1917 года. С распадом СССР Россия вернулась на путь отнюдь не догоняющего, а самого что ни на есть классического тупикового по своим экономическим и социальным перспективам исторического развития — путь периферийного капитализма[50], с которого ей удалось сойти в результате революционных событий 1917 года.

В этих изменившихся условиях марксистское понимание политико-правовой сферы оказалось не у дел: марксизм — и в научном, и в идеологическом варианте — противоречил интересам нового господствующего класса. Западный юридический мейнстрим, с одной стороны, и дореволюционная консервативная и праволиберальная философия права, с другой, напротив, как нельзя лучше пришлись ко двору новой российской государственности: именно они соответствовали идеологическим потребностям зависимого периферийно-капиталистического общества.

Западные концепции позитивистского, естественно-правового и либерального содержания призваны подпитывать в общественном сознании надежду на капиталистическое будущее западного образца. Эти идеи соотносятся с интересами ориентированной на Запад компрадорской буржуазии.

В свою очередь, неконкурентоспособные на Западе «национальные» идейные продукты, представленные «откровениями» религиозно-консервативной философии права, призваны играть роль альтернативы западной парадигме, удовлетворять запросы ревнителей «особого национального пути» и канализировать в нужное русло возможное социальное недовольство, вызванное трудностями «переходного» периода и кознями западных соседей.

Проблемы современной российской государственности и правопорядка, которые не поддаются объяснению в терминах либерализма, можно с легкостью затерять в туманных дебрях русской религиозной философии права или списать на якобы давно выявленные отечественными философами особенности национальной правовой культуры и правового сознания, несовместимые с западным путем развития политических и правовых институтов. «Охранительная» идеология консервативной и праволиберальной философии права — в духе творчески переосмысленного В. Д. Зорькиным идеала «либеральных мер, проводимых сильной властью», и требований «не раскачивать лодку» — соотносится с интересами господствующих групп «новых политаристов»[51], бюрократ-буржуазии, которые в современной России активно подминают под себя буржуазию, не сросшуюся с властью (часто «прозападную»).

Если же в этих идеологических построениях всплывает какая-то несостыковка, то всегда можно подретушировать интеллектуальные портреты дореволюционных теоретиков, сделать своих кумиров еще более «правоверными» охранителями, чем они были на самом деле, умолчать о тех идеях, которые могут показаться еретическими[52], — скажем, адепты русской философии права не спешат возрождать идею о праве на сопротивление угнетению, в том числе действиями contra legem, которая не была чужда дореволюционным мыслителям и даже реализовывалась ими в политических выступлениях.

Таким образом, эти метаморфозы теоретического сознания корреспондируют тому историческому откату, которым отмечена российская история последних десятилетий. Идеи были всего-навсего приведены в соответствие с новой социально-экономической реальностью, и в очередной раз нашла свое подтверждение мысль о том, что господствующие идеи любого времени суть «лишь идеи господствующего класса»[53].

Анализ процессов, которые происходят в российской академической теоретико-правовой и философско-правовой мысли, неизбежно подводит к выводу: речь здесь зачастую не идет не только о «догоняющем» научном развитии, но и о научном развитии вообще. Речь идет о легко узнаваемой логике функционирования идеологической системы в обществе с авторитарным политическим режимом и периферийной экономикой, где симбиоз описательной формально-догматической юриспруденции отечественного производства, мейнстримных западных концепций и «возрожденной» русской философии права религиозного и консервативного толка служит подпиткой ложных идеалов, маскировкой экономической эксплуатации и духовного угнетения, на которых зиждется глобальное классовое общество, и вакциной от любых подлинно демократических и эгалитарных инициатив.

Примечания

• 1. Кафедра теории государства и права МГСУ (позднее — РГСУ), аспиранткой которой в 2002 году я оказалась только благодаря настойчивости и деятельному участию кандидата философских наук, доцента Василия Алексеевича Смирнова, доктора юридических наук, профессора Анатолия Александровича Тилле и доктора юридических наук, профессора Юрия Васильевича Шабанова, была уникальным осколком Высшей партийной школы, а сами они — редкими представителями безыскусной, но субъективно честной советской теории государства и права второй половины XX века. Философ Михаил Лифшиц как-то сказал: «Счастлив тот, в ком не погасли огни, зажженные Октябрьской революцией». Про каждого из этих трех людей — а все трое вышли из деревни, из крестьянских низов, — могу сказать, не покривив душой: огни Октябрьской революции в них не погасли, — поэтому встреча и дружба с ними стала для меня бесценным подарком.
• 2. Под теорией права / теорией государства и права здесь и далее понимается так называемая общая теория права / общая теория государства и права, а под философией права — все то, что так себя сегодня презентует, включая историю идей о праве и государстве, которая часто именуется историей философии права. Относительно же самой обоснованности существования философии права в любом ее виде наряду с общей теорией права для меня убедительна позиция аутентичного марксизма: теория государства и права / общая теория права, как и другие науки, изучающие природу и общество, должна познавать свой предмет всесторонне и целиком и не нуждается ни в каком дополнении в виде особой философии права — существование особых философий (права, политики, искусства, культуры и т. д.) долгое время было результатом недостаточной развитости научного знания, а сегодня оказывается анахронизмом и тормозит развитие соответствующих наук (см. об этом: Ильенков Э. В. Диалектика и мировоззрение // Ильенков Э. В. Философия и культура, — М.: Издательство политической литературы, 1991. С. 345-365).
• 3. Действительный отказ от марксизма в пользу позитивизма в теории права на официальном уровне произошел в конце тридцатых годов, когда подверглись идеологическому остракизму концепции таких теоретиков, как Е. Б. Пашуканис, П. И. Стучка, И. П. Разумовский.
• 4. К примеру, именно позитивистским способом, то есть «по букве закона», чаще всего трактовалось в теории права одно из наиболее важных с практической точки зрения понятий — без него не может обойтись любая отраслевая юридическая теория — понятие правонарушения. «Мы ставим знак равенства между тремя понятиями: противоправное поведение, неправомерное поведение, правонарушение. Все они обозначают одно и то же явление: поведение общественно вредное и потому запрещенное нормами советского права», — писал один из самых авторитетных теоретиков неправомерного поведения академик В. Н. Кудрявцев (Кудрявцев В. Н. Правовое поведение: норма и патология // Кудрявцев В. Н. Избранные труды по социальным наукам: В 3 т. Т. 1: Общая теория права. Уголовное право. — М.: Наука, 2002. С. 150. См. также: там же. С. 37). Допуская возможность существования социально полезных девиаций, В. Н. Кудрявцев, как и все позитивисты, сознательно устранялся от рассмотрения этой проблемы, отдавая ее на откуп представителям других наук. «Оценка степени прогрессивности того или иного нормативного или ненормативного поведения, — полагал он, — задача исторических исследователей» (Там же. С. 36).
• 5. Marxism and the Law / Ed. by P. Beirne and R. Quinney. — New York: Academic Press, 1980.
• 6. The Politics of Law — A progressive critique / Ed. by D. Kairys. — New York: Pantheon books, 1982.
• 7. Нерсесянц В. С. Философия права: учебник. — 2-е изд., перераб. и доп. — М.: Норма, 2009. С. 263-264.
• 8. Cм.: там же. С. 174, 175.
• 9. Там же. С. 263.
• 10. Нелепость или банальность основных идей «интегративного», «коммуникативного», «диалогического» и «герменевтического» подходов к праву, развиваемых современными российскими теоретиками, хорошо продемонстрирована И. Ю. Козлихиным (См., например: Козлихин И. Ю. О нетрадиционных подходах к праву // URL: http://www.bestreferat.ru/referat-79688.html (дата обращения: 10.12.09); Козлихин И. Ю. Интегральная юриспруденция: дискуссионные вопросы // Философия права в России: история и современность: Материалы третьих философ.-правовых чтений памяти акад. В. С. Нерсесянца/ Отв. ред. В. Г. Графский. — М.: Норма, 2009. С. 242-253).
• 11. Можно с уверенностью утверждать, что авторами критического направления созданы тысячи текстов. Д. С. Сметанников полагает, что одним только сторонникам школы КПИ принадлежит, «по самым скромным подсчетам», более полутора тысяч статей (См.: Сметанников Д. С. Школа критических правовых исследований: дисс. … канд. юрид. наук. — СПб., 2000. С. 14).
• 12. Очевидно, что такого рода оппозиция в современной юридической теории является частной площадкой противостояния в рамках общегуманитарного спора о научных, политических и моральных приоритетах современного общества. «Многое в современной социальной философии англоязычного мира, — пишет в одной из своих статей Р. Рорти, — представляет собой спор-треугольник между кантианцами (типа Рональда Дворкина), которые во что бы то ни стало хотели бы сохранить различение “мораль / благоразумие” как основание для практик и институтов ныне функционирующих демократий; теми, кто, подобно пост-марксистским европейским философам и анти-кантианским критикам (Роберто Унгер, Аласдэр Макинтайр и др.), пытаются доказать необходимость упразднения этих институтов и практик как легитимированных дискредитировавшей себя философией; и теми философами, кто (подобно Майклу Оукшотту и Джону Дьюи) видят возможным сохранение этих порядков — либеральных институтов и практик — при отказе, однако, от их традиционного кантовского обоснования. Эти последние две позиции укладываются в рамки гегелевской (историцистской) критики этики Канта…» (Рорти Р. Постмодернистский буржуазный либерализм // Логос 1991 — 2005. Избранное: В 2 т. Т. 2. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. С. 261-262). Роберто Унгер, которого Р. Рорти причисляет к лагерю «гегельянцев», — один из самых известных и влиятельных «критических» теоретиков права.
• 13. Fine B. Democracy and the Rule of Law. Liberal Ideals and Marxist Critiques. — London and Sydney: Pluto Press, 1984. P. 203-204.
• 14. См.: Синха Сурия Пракаш. Юриспруденция. Философия права. Краткий курс. / Пер. с англ. — М.: Академия, 1996. С. 248.
• 15. Gabel P. Reification in Legal Reasoning // Marxism and the Law / Ed. by P. Beirne and R. Quinney. — New York: Academic Press, 1980. P. 262.
• 16. Hunt A. Marxism and the Analysis of Law // Sociological Approaches to Law / Ed. by Adam Podgorecki, Christofer J. Whelan. — London: Croom Helm, 1981. P. 99.
• 17. См. об этом, в частности: Petoussi V. From Reified Abstractions to Situated Contexts: Feminist Jurisprudence, Paradigm Shift and Legal Change // URL: http://scholar.lib.vt.edu/theses/available/etd-1598-162149/unrestricted/ETD.PDF. P. 47-53; Munger F. Hearing the Call of Activism // Law & Society Review. 2001. Vol. 35. № 1. Р. 7-19; Kennedy D. The Responsibility of Lawyers for the Justise of their Сauses// URL http://duncankennedy.net/documents/; Gabel P. Law and Hierarchy // URL: http://www.tikkun.org/magazine/index.cfm/action/tikkun/issue/tik0403/article/040323.html
• 18. См.: Овчинникова Н. А. Правовые и политические взгляды Е. Н. Трубецкого: автореф. дисс. …. канд. юрид. наук. – СПб., 2009. С. 3.
• 19. Графский В. Г. Предисловие // Философия права в России: история и современность. С. 6.
• 20. Поляков А. В. Общая теория права: Проблемы интерпретации в контексте коммуникативного подхода: Курс лекций. — СПб.: Издательский дом С.-Петерб. гос. ун-та, 2004. С. 179.
• 21. См.: Там же. С. 179-180.
• 22. Овчинникова Н. А. Указ. соч. С. 3.
• 23. Там же. С. 5.
• 24. Там же. С. 10.
• 25. Там же. С. 11-12.
• 26. Березко В. Э. Конституционно-правовые взгляды Б. Н. Чичерина: дисс. …. канд. юрид. наук. — М., 2003. С. 4.
• 27. Там же. С. 9.
• 28. Кузубова А. Ю. Политико-правовые взгляды К. Н. Леонтьева: дисс. …. канд. юрид. наук. — Елец, 2007. С. 4.
• 29. Там же.
• 30. Там же. С. 22.
• 31. Там же. С. 24.
• 32. Там же. С. 23.
• 33. Там же. С. 24.
• 34. Леонтьев К. Н. Передовые статьи «Варшавского дневника» 1880 года [Текст] / K. H. Леонтьев // Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872 — 1891). — М.: Республика, 1996. С. 254 (Цит. по: Кузубова А. Ю. Указ. соч. С. 24).
• 35. Прибыткова Е. А. Философия права Владимира Сергеевича Соловьева: дисс. …. канд. юрид. наук. — М., 2007. С. 5.
• 36. Соловьев В. С. Право и нравственность. Минск, 2001. С. 35.
• 37. Прибыткова Е. А. Школа, которой не было? (Органическая школа права и ее влияние на русскую философско-правовую мысль) // Философия права в России: история и современность. С. 120.
• 38. Там же.
• 39. Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. Из глубины. Сборник статей о русской революции. — М., 1991. С. 64.
• 40. Там же. С. 64.
• 41. Тимошина Е. В. Права человека и нравственная ответственность личности в свете христианской антропологии // Философия права в России: история и современность. — С. 159.
• 42. Кистяковский Б. А. В защиту права // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, М. О. Гершензона, А. С. Изгоева, Б. А. Кистяковского, П. Б. Струве, С. А. Франка. — Репринтное издание 1909 г. — М.: Новости, 1990. С. 104-105.
• 43. Плеханов Г. В. О так называемых религиозных исканиях в России. Статья третья. Евангелие от декаданса // Плеханов Г. В. Сочинения. Т. XVII. — М.: Государственное издательство, 1925. С. 305
• 44. Это подтверждается, в частности, отсутствием упоминания о каком-либо значимом вкладе «русской философии» в мировую политико-правовую мысль в крупнейших западных изданиях энциклопедического характера. К примеру, в 950-страничной энциклопедии под редакцией К. Б. Грея имена Б. Н. Чичерина, К. Н. Леонтьева, Н. А. Бердяева, П. Б. Струве, К. П. Победоносцева не встречаются вообще. Мимоходом упоминаются имена В. С. Соловьева, Е. Н. Трубецкого, И. А. Ильина. См.: The Philosophy of Law : An Encyclopedia / Ed. by C. B. Gray. — Vol. I. & II. — New York: Garland Publishing, 1999. 950 p.
• 45. Как и русская религиозная философия вообще, на что неоднократно обращали внимание современные исследователи. См., к примеру: Семенов Ю. И. Философия истории. (Общая теория, основные проблемы, идеи и концепции от древности до наших дней). — М.: Современные тетради, 2003. С. 408-418.
• 46. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. В 50 т. 2-е изд. Т. 3. — М.: Политиздат, 1955. С. 24.
• 47. О паракапитализме в дореволюционной России см., в частности: Семенов Ю. И. Указ. соч. С. 491-495.
• 48. См., в частности: Семенов Ю. И. Указ. соч. С. 409-412, 417.
• 49. Несмелов А. Русская мысль // Несмелов А. Без Москвы, без России: Стихотворения. Поэмы. Рассказы. — М.: Московский рабочий, 1990. — С. 102 (Цит. по: Семенов Ю. И. Указ. соч. С. 417).
• 50. См. об этом: Семенов Ю. И. Политарный («азиатский») способ производства: Сущность и место в истории человечества и России. Философско-исторические очерки. — М.: Центр новых издательских технологий «Волшебный ключ», 2008. С. 380-400.
• 51. О феномене «новых политаристов» см.: Семенов Ю. И. Политарный («азиатский») способ производства. С. 390-398.
• 52. К примеру, о такой творческой интерпретации идей Б. Н. Чичерина см: Верещагин А. Валерий Зорькин интерпретирует Бориса Чичерина // URL: http://www.forbes.ru/sobytiya-column/vlast/78796-valerii-zorkin-i-boris-chicherin (дата обращения: 15. 11. 2015). Эта ссылка, а также приведенная выше ссылка на В. Д. Зорькина — два фактических дополнения в текст статьи, сделанных после 2009 г.
• 53. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. В 50 т. 2-е изд. Т. 4. — М.: Политиздат, 1955. С. 445.