Зимние плaны Сопи не были особенно честолюбивы. Он не мечтaл ни о небе югa, ни о поездке нa яхте по Средиземному морю со стоянкой в Неaполитaнском зaливе. Трех месяцев зaключения нa Острове — вот чего жaждaлa его душa. Три месяцa верного кровa и обеспеченной еды, в приятной компaнии, вдaли от посягaтельствa Борея и фaрaонов — для Сопи это был поистине предел желaний.

Уже несколько лет гостеприимнaя тюрьмa нa Острове служилa ему зимней квaртирой. Кaк его более счaстливые согрaждaне покупaли себе билеты во Флориду или нa Ривьеру, тaк и Сопи делaл несложные приготовления к ежегодному пaломничеству нa Остров.

Сопи презирaл зaботы, рaсточaемые городской бедноте во имя милосердия. По его мнению, зaкон был милостивее, чем филaнтропия. В городе имелaсь тьмa общественных и чaстных блaготворительных зaведений, где он мог бы получить кров и пищу, соответствовaвшие его скромным зaпросaм. Но для гордого духa Сопи дaры блaготворительности были тягостны. Зa всякое блaгодеяние, полученное из рук филaнтропов, нaдо было плaтить если не деньгaми, то унижением. Кaк у Цезaря был Брут, тaк и здесь кaждaя блaготворительнaя койкa былa сопряженa с обязaтельной вaнной, a кaждый ломоть хлебa отрaвлен бесцеремонным зaлезaнием в душу. Не лучше ли быть постояльцем тюрьмы? Тaм, конечно, все делaется по строго устaновленным прaвилaм, но зaто никто не суется в личные делa джентльменa.

В тюрьму вело много легких путей. Сaмaя приятнaя дорогa тудa пролегaлa через ресторaн. Вы зaкaзывaете себе в хорошем ресторaне роскошный обед, нaедaетесь до отвaлa и зaтем объявляете себя несостоятельным. Вaс без всякого скaндaлa передaют в руки полисменa. Сговорчивый судья довершaет доброе дело.

Нa углу Шестой aвеню внимaние прохожих привлекaли яркие огни витрины с искусно рaзложенными товaрaми. Сопи схвaтил булыжник и бросил его в стекло. Из-зa углa нaчaл сбегaться нaрод, впереди всех мчaлся полисмен. Сопи стоял, зaложив руки в кaрмaны, и улыбaлся нaвстречу блестящим медным пуговицaм.

— Кто это сделaл? — живо осведомился полисмен.

— А вы не думaете, что тут зaмешaн я? — спросил Сопи, не без сaркaзмa, но дружелюбно, кaк человек, приветствующий великую удaчу.

Полисмен не пожелaл принять Сопи дaже кaк гипотезу. Люди, рaзбивaющие кaмнями витрины мaгaзинов, не ведут переговоров с предстaвителями зaконa. Они берут ноги в руки. Полисмен увидел зa полквaртaлa человекa, бежaвшего вдогонку зa трaмвaем. Он поднял свою дубинку и помчaлся зa ним.

Под влиянием музыки, лившейся из окнa стaрой церкви, в душе Сопи произошлa внезaпнaя и чудеснaя переменa. Он с ужaсом увидел бездну, в которую упaл, увидел позорные дни, недостойные желaния, умершие нaдежды, зaгубленные способности и низменные побуждения, из которых слaгaлaсь его жизнь.

И сердце его зaбилось в унисон с этим новым нaстроением. Он внезaпно ощутил в себе силы для борьбы со злодейкой-судьбой. Он выкaрaбкaется из грязи, он опять стaнет человеком, он победит зло, которое сделaло его своим пленником. Время еще не ушло, он срaвнительно молод. Он воскресит в себе прежние честолюбивые мечты и энергично возьмется зa их осуществление. Торжественные, но слaдостные звуки оргaнa произвели в нем переворот. Зaвтрa утром он отпрaвится в деловую чaсть городa и нaйдет себе рaботу. Один меховщик предлaгaл ему кaк-то место возчикa. Он зaвтрa же рaзыщет его и попросит у него эту службу. Он хочет быть человеком. Он…

Сопи почувствовaл, кaк чья-то рукa опустилaсь нa его плечо. Он быстро оглянулся и увидел перед собою широкое лицо полисменa.

— Что вы тут делaете? — спросил полисмен.

— Ничего, — ответил Сопи.

— Тогдa пойдем, — скaзaл полисмен.

— Нa Остров, три месяцa, — постaновил нa следующее утро судья.

Последовательность в Анчурии не в моде. Политические бури, бушующие там, перемежаются с глубоким затишьем. Похоже, Время вешает каждый день свою косу на сук апельсинового дерева, чтобы спокойно вздремнуть и выкурить папиросу. Побунтовав против президента Лосады, страна успокоилась и по-прежнему терпимо взирала на злоупотребления, в которых обвиняла его. В Коралио вчерашние политические враги ходили под ручку, забыв на время все несходство своих убеждений...

«Его пустозвонство юркнул по заячьей дороге со всей монетой в кисете и пучком кисеи, от которого он без ума. Куча стала поменьше на пятерку нолей. Наша банда процветает, но без кругляшек туго. Сгребите их за шиворот. Главный вместе с кисейным товаром держит курс на соль. Вы знаете, что делать, Боб».

У врат Закона стоял привратник. Пришел к привратнику поселянин и попросил пропустить его к Закону. Но привратник сказал, что в настоящую минуту он пропустить его не может. И подумал посетитель и вновь спросил, может ли он войти туда впоследствии?

— Возможно, — ответил привратник, — но сейчас войти нельзя.

Однако врата Закона, как всегда, открыты, а привратник стоял в стороне, и проситель, наклонившись, постарался заглянуть в недра Закона. Увидев это, привратник засмеялся и сказал:

— Если тебе так не терпится, попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико. А ведь я только самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к покою, стоят привратники, один могущественнее другого. Уже третий из них внушал мне невыносимый страх.

Не ожидал таких препон поселянин: «Ведь доступ к Закону должен быть открыт для всех в любой час», — подумал он. Но тут он пристальнее взглянул на привратника, на его тяжелую шубу, на острый горбатый нос, на длинную жидкую черную монгольскую бороду и решил, что лучше подождать, пока не разрешат войти.

Привратник подал ему скамеечку и позволил присесть в стороне, у входа. И сидел он там день за днем и год за годом. Непрестанно добивался он, чтобы его впустили, и докучал привратнику этими просьбами. Иногда привратник допрашивал его, выпытывал, откуда он родом и многое другое, но вопросы задавал безучастно, как важный господин, и под конец непрестанно повторял, что пропустить его он еще не может.

Много добра взял с собой в дорогу поселянин, и все, даже самое ценное, он отдавал, чтобы подкупить привратника. А тот все принимал, но при этом говорил:

— Беру, чтобы ты не думал, будто ты что-то упустил.

Шли года, внимание просителя неотступно было приковано к привратнику. Он забыл, что есть еще другие стражи, и ему казалось, что только этот, первый, преграждает ему доступ к Закону. В первые годы он громко проклинал эту свою неудачу, а потом пришла старость, и он только ворчал про себя.

Наконец он впал в детство, и, оттого что он столько лет изучал привратника и знал каждую блоху в его меховом воротнике, он молил даже этих блох помочь ему уговорить привратника. Уже померк свет в его глазах, и он не понимал, потемнело ли все вокруг, или его обманывало зрение. Но теперь, во тьме, он увидел, что неугасимый свет струится из врат Закона.

И вот жизнь его подошла к концу. Перед смертью все, что он испытал за долгие годы, свелось в его мыслях к одному вопросу — этот вопрос он еще ни разу не задавал привратнику. Он подозвал его кивком — окоченевшее тело уже не повиновалось ему, подняться он не мог. И привратнику пришлось низко наклониться — теперь, по сравнению с ним, проситель стал совсем ничтожного роста.

— Что тебе еще нужно узнать? — спросил привратник. — Ненасытный ты человек!

— Ведь все люди стремятся к Закону, — сказал тот, — как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропустили?

И привратник, видя, что поселянин уже совсем отходит, закричал изо всех сил, чтобы тот еще успел услыхать ответ:

— Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их.

— Бедный ты мой отец! Тебя засадили в каталажку, как преступника, вместе с ворами и бандитами!..

— Что ты, что ты, сынок, — ласково перебил его отец, — да ведь в тюрьме полным-полно честных людей!

— А за что же они сидят? Что плохого они сделали?

— Ровно ничего, сынок. Вот за это-то их и засадили. Принцу Лимону порядочные люди не по нутру.

— Значит, попасть в тюрьму — это большая честь? — спросил он.

— Выходит, что так. Тюрьмы построены для тех, кто ворует и убивает, но у принца Лимона все наоборот: воры и убийцы у него во дворце, а в тюрьме сидят честные граждане».

* * *

На бедного доктора со всех сторон посыпался град упреков и оскорблений.

— Немедленно убирайтесь вон, — приказал синьор Помидор, — не то я велю слугам вытолкать вас в шею!

— Стыдитесь! — добавила синьора графиня Младшая. — Стыдитесь, что так гнусно злоупотребили нашим гостеприимством и доверчивостью! Вы обманом проникли в наш дом. Если б я только захотела, я могла бы подать на вас в суд за самовольное и насильственное вторжение в частные владения. Не правда ли, синьор адвокат?

— Разумеется, синьора графиня! Это тягчайшее уголовное преступление!

И адвокат сейчас же пометил в своей записной книжке: «За консультацию графиням Вишням по делу о насильственном вторжении доктора Каштана в частные владения — десять тысяч лир».

* * *

Кум Черника подумал-подумал и решил повесить над дверью колокольчик, а под ним записку, на которой было выведено печатными буквами: «Покорнейшая просьба к синьорам ворам позвонить в этот колокольчик. Их сейчас же впустят, и они своими глазами убедятся, что здесь красть нечего».

* * *

Не стоит попадать за решетку, пока не успеешь как следует взяться за дело

Военно-юридический аппарат был великолепен. Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом.

От стен полицейского управления веяло духом чуждой народу власти.

В то время как здесь короля били тузом, далеко на фронте короли били друг друга своими подданными.

Если что и произошло, то это лишь чистая случайность и «промысел божий», как сказал старик Ваничек из Пельгржимова, когда его в тридцать шестой раз сажали в тюрьму.

Не представляю себе, — произнес Швейк, — чтобы невинного осудили на десять лет. Правда, однажды невинного приговорили к пяти годам — такое я слышал, но на десять — это уж, пожалуй, многовато!

 — Раньше, — заметил Швейк, — бывало куда хуже. Читал я в какой-то книге, что обвиняемые, чтобы доказать свою невиновность, должны были ходить босиком по раскаленному железу и пить расплавленный свинец. А кто не хотел сознаться, тому на ноги надевали испанские сапоги и поднимали на дыбу или жгли пожарным факелом бока, вроде того как это сделали со святым Яном Непомуцким. Тот, говорят, так орал при этом, словно его ножом резали, и не перестал реветь до тех пор, пока его в непромокаемом мешке не сбросили с Элишкина моста. Таких случаев пропасть. А потом человека четвертовали или же сажали на кол где-нибудь возле Национального музея. Если же преступника просто бросали в подземелье, на голодную смерть, то такой счастливчик чувствовал себя как бы заново родившимся. Теперь сидеть в тюрьме — одно удовольствие! — похваливал Швейк. — Никаких четвертований, никаких колодок. Койка у нас есть, стол есть, лавки есть, места много, похлебка нам полагается, хлеб дают, жбан воды приносят, отхожее место под самым носом. Во всем виден прогресс.

В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте.

 — Самое лучшее, — сказал Швейк, — это выдавать себя за идиота.

Маститый московский историк производит наш род из доисторического Новгорода. Был-де новгородский «благонамеренный человек» (а по другим источникам, «вор»), Добромысл Гадюк, который прежде других возымел мысль о призвании варягов, о чем и сообщил на вече прочим новгородским обывателям. «С незапамятных времен, — сказал он, — варяги учат нас уму-разуму: жгут города и села, грабят имущества, мужей убивают, жен насилуют, но и за всем тем ни ума, ни разума у нас нет. Как вы, други милые, полагаете, отчего?» Но так как новгородцы, вместо ответа, только почесали в затылках, то Гадюк продолжал: «А я так знаю отчего. Оттого, други милые, что хоть и учат нас варяги уму-разуму, но методы правильной у них нет. Грабят — не чередом, убивают — не ко времени, насилуют — не по закону. Ну, и выходит, что мы ихней науки не понимаем, а они растолковать ее нам не могут или не хотят. Так ли я, братцы, говорю?» Дрогнули сердца новгородцев, однако поняли вольные вечевые люди, что Гадюк говорит правду, и в один голос воскликнули: «Так!» — «Так вот что я надумал: пошлемте-ка мы к варягам ходоков и велим сказать: господа варяги! чем набегом-то нас разорять, разоряйте вплотную: грабьте имущества, жгите города, насилуйте жен, но только, чтоб делалось у нас всё это на предбудущее время... по закону! Так ли я говорю?»... дрогнули сердца новгородцев, но так как гадюкова правда была всем видима, то и опять все единогласно воскликнули: «так!» Тогда выступил вперёд старейшина Гостомысл и вопросил: «А почему ты, благонамеренный человек Гадюк, полагаешь, что быть ограбленным по закону лучше, нежели без закона?» На что Гадюк ответил кратко: «Как же возможно! по закону или без закона! по закону, всем ведомо — лучше!» И подивились новгородцы гадюковой мудрости и порешили: призвать варягов и предоставить им города жечь, имущества грабить, жен насиловать — по закону!

Когда Перебоев выступил в 1866 году на адвокатское поприще, он говорил: «Значение нашего сословия в будущем не подлежит никакому сомнению. Ежели в настоящее время оно еще не для всех ясно, то стоит обратить взоры на Запад, чтобы убедиться», и т. д. Теперь, спустя двадцать лет, он говорит: «Задача, предстоящая нашему сословию, скромна, но в высшей степени плодотворна. Западные образцы непригодны для нас. Не мечтания и утопии должны руководить нашими действиями, а то специально скромное дело, к которому мы призваны. Его вполне достаточно, чтобы ощутить под ногами твердую почву, без которой никакая человеческая деятельность немыслима. Всякая мысль о критике и разномыслии должна быть изгнана из нашей среды, ибо ведет к недовольству и развлекает внимание. Итак, будем бодры, милостивые государи», и т. д.

И когда ему указывают, что он сам себе явно противоречит, то он отвечает, что ежели в его словах и существует противоречие, то оно доказывает только, что он в течение двадцати лет развивался.

 — Хорош бы я был, — говорит он, — если бы остановился на одной точке, не принимая в расчет ни изменившихся обстоятельств, ни нарождающихся потребностей времени.

Такова руководящая аксиома, до которой он додумался в течение своей двадцатилетней практики и которая дала характеристическую окраску всей его жизнедеятельности.